Вячеслав Томилов родился в Екатеринбурге. С 2013-го года проживает в Санкт-Петербурге. Печатался в журнале «Звезда», где в 2015-м году удостоился премии «Дебют» за лучшую первую публикацию.
Второй рассказ цикла «Трудовая книжка Лимиты» приводится в авторской редакции.
ТРУДОВАЯ КНИЖКА ЛИМИТЫ
2
Прощай, моя стипендия, прощай, надежда на красный диплом.
Промежуточным заработком уже не отделаться, а я ведь только-только приноровился раздавать листовки, воображая себя революционным агитатором времен заката царской власти. Эта забава позволяла мне выполнять норму, превозмогать рабочее время и главное — презирать себя чуть меньше обычного.
Видать, я заигрался. Не вышел из образа и явился на экзамен по истории прожженным коммунистом.
— Александр… — сказала преподаватель на выдохе — вы ведь приезжий?
— Совершенно верно, из Екатеринбурга приезжий.
— Ага, так вот знаете, Александр, я понимаю, что у нас в Петербурге соблазнов больше… — заговорила она тоном, требующим сиюминутно опустить глаза — …но я напоминаю вам, что вы приехали сюда у-чи-ться, правильно?
— Я понимаю…
— Нет, вы не понимаете, по моему предмету вы совершенно ничего не понимаете, вы хотите диплом философского факультета, а это ведь не только бумажка, это лицо образованного человека, мудрый взгляд, в конце концов, а в вас, Александр из Екатеринбурга, я этого не вижу!
— Причем тут…
— А притом! Вы из своего рабочего города приехали в имперскую столицу! В Петербург! Будьте добры…
— Весь ваш империализм… — не стерпев, я медленно встал и навис над столом, как подобает настоящему чекисту — в подвале нашего рабочего города расстрелян, вместе с царской семьей! Я бы мог тут же извиниться, сослаться на бессонную ночь и вымолить право на пересдачу, но мой товарищ заржал во весь голос, чем напугал списывающих одногруппниц.
— Ну ты и мразь советская! — едва не задохнувшись, выпалил друг.
Теперь я грузчик. Пролетариат. Матерюсь и поднимаю тяжести. И пусть руки мне даны для записи стихов, а не для переноски цемента, зато доходы увеличились в четыре раза.
И потом, разве не из таких испытаний куется величие? Ведь все эти мастера слова творили и в тюрьмах, и в острогах, и в окопах, даже в страховых агентствах! Что мне помешает увить голову лавровым венком, не снимая спецовки?
Подружиться с рабочим народом не удалось с первого дня. Водитель по кличке Полтинник, с которым мне придется проехать весь маршрут, недоверчиво косился на меня то ли из-за моих костей торчком, то ли оттого, что разглядел во мне трусливого интеллигента.
Только я начал укомплектовывать товар в кузов старенькой Газели, как он сразу меня остановил: «А ну погоди! Кто так грузит? Не умеешь? Не могешь? Сдрисни-ка на минутку, пожалуйста! — и взялся сам — Специалист! Я научу тебя грузчиком работать!».
Я молча наблюдал за работой мастера, а тот изредка косился, типа: «стоит тут, бездельничает, помощник херов!».
Мы молча колесили по районам, так как беседовать не о чем, а шуток я не понимал, ибо юмор Полтинника откуда-то совсем с других берегов. Однажды я пошатнулся, взвалив на плечо сорокакилограммовый мешок штукатурки:
— Тяжело? А ты попробуй второй возьми, может полегче будет! — и скалится во все зубы.
Первая неделя пролетела почти безболезненно. За пять дней труда мне всего раз почудилось, будто я близок к смерти. Требовалось поднять чугунную ванну на третий этаж, а Полтинник отказал мне в помощи, со всей честностью заявив: «Дружище, я бы с радостью, но у меня геморрой, мне нельзя, сам понимаешь».
В пробках я перечитывал Гомера. Во мне опять проснулся мальчишка. Я видел как из волн Невы поднимается Эллада, по пешеходным дорожкам несутся войны на осаду Трои, звенят цепями колесницы на проспектах, а сам я не приезжий студент на подработке, а Сизиф с гипсокартоном на плечах.
— Ты овечек засчитался что ли? Приехали! — окрикивал меня Полтинник и весь ахейский флот мгновенно утопал.
В секунду рассеивались иллюзии, и приходилось снова гонять утешительные мысли по кругу. Напоминать себе, что за потраченное время мне заплатят, что этот день когда-нибудь закончится, что выходные не за горами, что человек, в конце концов, не бессмертен, а солнце так или иначе станет красным гигантом и вселенная, в конце концов, захлопнется вместе со всеми стройтоварами на свете.
Хоть неделя и показалась мне легкой, все выходные я пролежал на кровати, постанывая от боли и усталости. Я долго размышлял глядя в потолок: «Неужели мне одному так тяжело? Если так, то я и вправду особенный и меня срочно надо спасать. Если же мы все так страдаем, то с этим нужно что-то делать! Почему бы всем не отказаться от размножения из сострадания к человеческому виду? Чего стоит наша цивилизация, когда до сих пор существуют двенадцатичасовой рабочий день, геморрой и пупочные грыжи?
И надо сказать, что чем ближе были девять утра понедельника, тем чаще я терзался подобными мыслями.
Новый день обещал быть тяжелым, двадцать доставок из них девять крупных. Трижды придется возвращаться в магазин на загрузку. Полтинник потребовал у начальства второго грузчика:
— Этот дрищ до утра возиться будет, але!
Естественно, никто не соглашался на его требования, и я уж подумал, что все двадцать адресов мне придется перетаскать в одиночку, но, как выяснилось позже, Полтинник пользовался репутацией местного Сократа — за три года службы никому не удалось его переспорить. В любом конфликте он приводил свой позорный недуг в качестве аргумента и оппонент неизбежно пасовал.
— Мне в одиннадцать домой надо кровь из носу! Я бы сам разгружал, но у меня же геморрой!
Моим собратом по несчастью оказался молодой киргиз, чья мускулатура даже в сравнении с моей не внушала доверия.
— Совсем другое дело, мне нравится, спасибо, вашу мать! — крикнул куда-то в пустоту водитель — Залезайте, специалисты!
Я почти поднялся на борт Одиссеева судна, но киргиз тут же вернул меня в реальность:
— О, это Гомер у тебя? Пойдет! Недавно перечитывал, а вообще ты лучше философов почитай — советовал он без единого намека на акцент.
— Платон, что ли?
— Только «Государство», я материалист, мне больше Демокрит по духу.
Мы долго говорили о мифах, о влиянии античности на современную картину мира, речь даже зашла о драматургах. Было тяжело поверить, что я говорю с человеком в дурацкой синей спецовке. Я поинтересовался, не студент ли он философского факультета, на что он ответил, что учиться там нечему, так как у этой науки (раз уж считать философию наукой, которую следует преподавать в институтах) не осталось предмета.
— Я самообразованием занимаюсь, изучаю только то, что нужно.
Тут вмешался Полтинник:
— Молодец! Вот прочитал какого-нибудь Пифагора, а он глядишь, и подсобит тебе мешок на десятый этаж закинуть, ага? — и снова этот смех.
— Я, между прочим, комплектовщик, это по вашей просьбе меня к вам поставили, и может быть не Пифагор, но Тейлор помогает мне оптимизировать работу.
— Ладно, не шуми — отсмеялся, водила, и заглушил мотор — идите кузов открывайте, мыслители.
Действительно, ни один из великих не пришел на помощь киргизу, когда ему пять минут не удавалось правильно наклонить лист фанеры, чтобы протащить его в узкий проем.
— Ты мне скажи, ученый! — отчитывал Полтинник — Как так получается? Вот азербайджанец Азиз, который с Шереметьевым ездит, знаешь его?
— Ну знаю.
— Почему он лучше тебя соображает, он же тоже чурка?
От такой грубости зачесались желваки на скулах, но вспомнив инцидент на последнем экзамене, я промолчал. Честнее сказать — струсил, это был тот редкий случай, когда трусость была сознательным выбором.
В кабине Газели тихо играло радио. Киргиз молчал.
Я сочувствовал этому парню, но потом, как по щелку, осознал, что, сам вот-вот окажусь в том же положении, и тогда я понял, насколько лицемерным было это сочувствие. Что если я не найду сил извиниться перед той преподавательницей?
Будучи студентом, не стыдно раздавать листовки, не стыдно быть грузчиком, охранником, уборщиком, ведь все еще впереди, это временно, но стоит мне лишиться статуса, и я предстану перед такими вот Полтинниками, перед такими вот преподавателями на суд абсолютно беззащитным. И никто никогда не спросит, не поинтересуется, сколько стихов я сочинил, знаю ли что такое категорический императив и читал ли я Пруста.
Может ли хоть кто-то подумать, что киргиз в спецовке может разбираться, например, в социологии? Вряд ли. Каким-то нелепым образом получается, что томик Гомера и блокнот со стихами говорят обо мне меньше, чем рабочая форма и студенческий билет.
Когда мы подъезжали к Красному Селу, Киргиз прервал свое молчание:
— Смотри… — он указал на рекламный щит, с которого Гермес протягивал банковскую карту, а слева подпись: «Олимп одобряет!» — вот тебе и влияние греков на современную картину мира, а?
Поэт таскает цемент, Гермес раздает кредиты, что дальше? Чистый, неприступный мир мифов и легенд опошлился, пал как Троя, а наша Газель тащит его труп, словно Ахиллесова колесница тело Гектора. Эдип прочел квитанцию за электричество и выколол глаза, чтобы более не нуждаться в свете. Прометей несет в толпу вместо огня повестки в суд и пьет коньяк. Орел брезгует клюнуть его в циррозную печень. Медея делает аборт. Кассандра плачет каждый новый год под голос президента, а слева от меня крутит баранку, страдает Одиссей, но не от тоски по Пенелопе, не от съеденных циклопом друзей, а по самым физиологическим причинам.
Киргиз в тот день потянул спину, ушел домой пораньше и более не появлялся. За месяц я стерпелся с Полтинником и даже научился понимать его шутки. Еще через месяц я уволился. Странно, но с тех пор я не могу прочесть ни строчки написанной гекзаметром.
Иллюстрация на обложке рассказа: