Вячеслав Курицын о романе «Т»

Квест воина

Своя рука

Графу Т., прототипом которого является граф и писатель Л. Н. Толстой, приспичило сотворить силой воображения несколько нужных вещиц. Например, руку, способную держать перо: собственную руку. И тут выясняется, что Т. совершенно не помнит, как выглядит его ладонь. Перед мысленным взором графа проходят другие руки — пухло-короткопалые, красные, бледно-тонкие, смуглые, тронутые азиатской желтизной... чужие, чужие!

Это хороший тренинг: закройте глаза и попытайтесь представить свою руку. Попытайтесь, не глядя в зеркало, вспомнить, как выглядит ваше лицо. Напишите его, кто умеет, кистью или карандашом, кто не умеет — просто словами. Какой формы у вас губы: вот у вас, читатель, видящий эти строки? Тонкие ниточкой или вывернутые орхидеей? Можете вы составить свой фоторобот?

Тренинг развеивает иллюзии, пробуждает сомнения. Вполне пелевинский тренинг: этот автор постоянно чему-то такому учит. Не только он, конечно; в отечественной словесности мы найдем немало удивлений по формуле «неужели вон тот — это я?». Однако, жемчужные зерна они и в Оптиной Пустыни жемчужные зерна. С них и начнем.

Жемчужные зерна

Вот далекое, ночное, в темноте, в искрах. У костра цыгане тянут песню. Заблудшему путнику нужно подойти к костру плавно: не оборвать мелодию, не окунуться в холодное враждебное молчание. И он издалека, еще будучи невидимым, начинает подпевать, и подходит к костру на волне уже начатого диалога. Замечательная сцена.

Вот где-то — тоже довольно далеко, в иной губернии — суровый мужчина седлает лошадь, та пробует его скинуть, не вышло, что же — надо подчиниться, если попался опытный ездок. А сам ездок задается вопросом, как лошадь чувствует разницу между седаками умелым и неумелым, и предполагает, что для лошади эта разница — смена ее собственных настроений. Тоже неплохой тренинг: садясь на лошадь, попытайтесь ощутить себя ею.

Вот близко — герой сует руку в мешок и вынимает оттуда рыжего сонного кота, спрессованного лежанием в однородную массу. «Понадобилось некоторое время, пока в ней выделились лапы, хвост и тело». Точно такой рыжий кот спрессован сию секунду у меня перед глазами на платяной полке: результаты его лежания еще никто не описывал так просто и точно.

За окном у меня город Петербург, о котором Пелевин вывел следующее: «Серая траншея реки, государственные сиськи куполов, скаты крыш, подобные ступеням ведущей на эшафот лестницы». Злобновато как-то, но выразительно.

Снова провинция, «губернаторский номер» в гостинице, самый лучший, почему так называется? Потому, что в нем пытался некогда повеситься проезжий губернатор. Мелочь, а приятно.

Ветра нет, а полотнище трепещет в воздухе, словно раздувают его дюжина гипербореев: опять приятно.

А вот серьезно: описана «горячая и обессиливающая» тяжесть, «похожая на усталое согласие чего-то огромного и древнего с самим собой». Разве не хорошо?

Описание лысины с четкими границами: «будто от лба до макушки промаршировала рота военных лилипутов с косами».

А знаете, почему остролистная цегония, ядовитая колючка из амазонской сельвы, именуется также религиозной? Потому, что яд ее имеет избирательное действие. Шарамыжную шантрапу он убивает, но если человек безусловно и глубоко верует, яд бессилен. Все равно, в Будду, Аллаха или в Провидение. Прекрасное растение, что тут скажешь. Если нет такого в реальности, нужно немедленно вывести в нанолаборатории.

Белые ивы вдоль дороги напоминают герою процессию великанов, которые неспешно бредут из одной вечности в другую... тоже славно. Слова «большая литература» неловко произносить при Пелевине, упоминающем в книжке литературную премию «Большая Гнида». Но мысль ясна: Виктор Пелевин хороший писатель. Вот он выпустил новый роман, что делает раз в год или в полтора.

ЁПРСТ

Я не читал Пелевина после «Поколения Пи», то есть 10 лет. За это время у него, в частности, вышли книжки «ДПП (ПТ)», «V» и «П5». Теперь вот «Т». Стильная линейка названий, и для переводов удобно. Да, были роман «У» у Всеволода Иванова, повесть «А» у Владимира Маканина, и пьеса «Ю» у Ольги Мухиной, но важна серийность. Художники «Т» отнеслись к своей букве творчески. На супере и обложке пелевинская буква нарисована в латинском обличии: очень толстая, хорошо покушавшая. На супере она растроилась и украшена отсутствующим в тексте человечким обрубком, на обложке составлена из сотни маленьких картинок... похожа на то, что юный врач Булгаков именовал звездной сыпью. «Т» на титульном листе напоминает эмблему летаргического футбольного клуба «Торпедо», а буковка в колонтитулах (это наверху страниц) вновь латинская, смахивает на пьяненький свежеразговевшийся крест. Завершая веселую тему значков, вспомню эстрадного певца Принца, который в последнее десятилетие прошлого века отказался называться Принцем и выкатил публике в виде своего имени узорчатую загогулину, не поддающуюся членораздельному произношению. Названирем следующей книжки П. может стать хлопок одной ладони.

Открывал я Пелевина после такого перерыва без волнения, но с удовольствием. Готовился приятно провести дюжину-другую часов. Ситуация двойственная. С одной стороны, я ожидал добрую торбу милых находок (что сбылось). С другой стороны, был я уверен и в том, что ничего особо нового в книжке не обнаружу. Потому, собственно, я перестал читать Виктора Олеговича: он мне уже все сообщил. Да, мира нет, он только снится сумасшедшей бабочке в библиотеке, которая заключена в нашем сознании, а ключ по пьяни утопили в Яузе: утверждено. А на свежие анекдоты про рекламу и прочую массовую культуру, коими зело славен наш автор, так или иначе натыкаешься в сети, не нужна книжка.

Анекдоты тоже сбылось, хотя и с поправками. Рекламных шуток в романе «Т» нет ни одной. Про массовую культуру, конечно, хватает: запатентованный «Чапаевым и Пустотой» чудодейственный рецепт (пустотная философия впоперемех с фантомами из телевизора) действует. Есть остроумное наблюдение: «Оппа, оппа, скурвилась Европа, Зато Жанна Фриске показала сиськи». Есть аллюзия из советского новогоднего кино — я ее сделал названием следующей главки.

Но активнее прочих претендентов в роли масскульта выступает русская литература. Кавалерист Чапаев (да, опять), философ В. Соловьев с отрубленной головой в руках, любитель хлебного вина Горький. В телесериале «Старуха Изергиль» заглавная героиня — знатная минетчица, гадающая по предметам своего мастерства... поставила незаурядный талант на службу правопорядку. Толстой с Достоевским, какими они явлены обыденному созданию. Что известно о Толстом? Правильно, ходил босой за плугом по лугам с видом на желдорогу и приплясывал. Начинается книжка (как многие книжки; «Идиот», допустим) сценой в поезде: за окном холм, на холме граф Т., босой, с плугом и кобылой... в купе один собеседник сообщает другому, что это не настоящий граф, а переодетый. Настоящего, не забывайте, ничего нигде нет.

Какая гадость эта составная рыба

Роман написан в жанре бродилки со стрелялкой. Настоящий граф Т. во время железнодорожного разговора о поддельном пахаре обнаруживается в вагоне: это ему попутчик (он окажется сыщиком) втирает, что пахарь не таков, каковым кажется. Бабахнет гулким мраком туннель, зазвенит окно, граф (в вагоне он переодет в священника) метнется с моста в воду, растянув парашютом фиолетовую рясу.

Граф, по обыкновению лиц, высадивших лбом вагонное стекло и сиганувших в реку, ничего не помнит, но знает, что ему надо попасть в Оптину Пустынь (о которой никому ничего не известно: она то ли тридевятое место, то ли идея). В Пустынь надо потому, что отлучили от церкви, а там можно вымолить прощение. Или потому, что в Пустынь как в идею тянется вообще все живое и многое из мертвого. Прислужники дьявола ли, охранки ли тормозят графа всеми возможными осиновыми пулями: перестрелки, махаловки, дуэли на дубинах и на склянках с ядом появляются на каждой одиннадцатой странице. По ходу выясняется, что граф все же не настоящий, но в другом смысле: он — лишь персонаж романа, который в наши дни сочиняют в коммерческих целях пять или шесть афролитераторов во главе с редактором Ариэлем Эльдорадовичем. Граф Т. на всяком извиве фабулы тщится проявить свободу волю, но всякий раз ее уже предусмотрел сценарий коварных букмейкеров. Много рассуждений о том, сколь горько быть порождением чужих фантазий. Ближе к концу, разумеется, станет известно, что Ариэль не редактор, а персонаж в роли редактора, которым руководит настоящий автор или редактор, которым — только примерно, разумеется! — окажется — понятно, что лишь в некотором смысле! — сам граф Т. По дороге он встретит, скажем, Аксинью, будущего автора бестселлера «Моя жизнь с графом Т.: взлеты, падения и катастрофы». Встретит в гнилом Петербурге Достоевского, который посажен в окоп с базукой, чтобы стрелять в мертвых душ, на которых (изящное «на»; не «у которых», не «в карманах которых», а «на») раз за разом находит колбасу и водку, которая спасает от радиации, которая образовалась... тут я, кажется, пропустил, отчего в Петербурге радиация. Так, сама. Но души, хоть и мертвые, Достоевский из носителей колбасы высасывает.

Читать все это довольно скучно. Но можно. Примочки и придумки развлекают. Развлекает и техника: опытный просматриватель видеофильмов, Пелевин ловко меняет сцены, после философической беседы непременно следует потасовка, любовный эпизод сменяется мистическим... съел герой прозаическую рыбу лабардан — тут же заговорит со стены стихами портрет Павла Первого. Трюки немудреные, но их много, и, главное, мельтешат эпизоды быстро, чем создают иллюзию... чего? Ну, просто иллюзию.

Есть эпизоды прекрасные... по совести, впрочем, один прекрасный эпизод. Со стр.166 до середины стр.169. Граф Т. пересекает Стикс. Рука в грязном сером рукаве высовывается из окошка полуразрушенного здания, нетерпеливо щелкает пальцами, получает монету и выдает пару грубых железных коньков. Есть безмолвный трехголовый волкодав, гнобящий медленно улепетывающих покойников, и горизонт, залитый заходящим солнцем. Паром, ушедший наполовину под лед. Трупы недопересекших на бесконечном ледяном зеркале. Взмахи рук и толчки ног должны быть округлы и неторопливы, похожи на естественный ход маятника. «Надо было не дергаться, а как бы раскачиваться навстречу набегающему льду». Оч. хор. Сравнимо с лучшим, что я читал у Пелевина, со сценами революционного Петрограда в начале «Чапаева и Пустоты».

В целом же роман исполнен небрежно. Пример приведу один, но вопиющий. На стр.7 читаем «здание было красивым и странным», на стр.13 герой ощущает «странный покой и умиротворение», на стр.14 причапает корабль «странного вида», потом странного вида процессия, потом «шатер выглядел странно»... И дальше — та же фигня. Это, вообще, азбука: слова «странный», «необычный» и «специфический» — удел слабого автора; хоть чуть-чуть искусный писатель показывает, какой именно. Пелевин «странности» свои расшифровывает, но убрать вводные фразы-паразиты не удосужился. Правильно, чего париться, и так схавают. Литературным редактором в выходных данных указан А. Э. Брахман: он, во-первых, персонаж романа, а во-вторых еще и в траурную рамку забран. Не много мог наредактировать.

Шутер для иксбокса

Примерно в год выхода «Поколения Пи» я видел Пелевина в метро в «странном» виде: писатель висел ногами на уровне головы, подтянувшись за поручень одной рукой. При этом он рассказывал, как встретил последний Новый год: бежал по уходящему в гору серому шоссе, на котором была нарисована оранжевая полоса.

Все это вместе — поручень, поза, полоса оранжевая — создает геральдическую загогулину... непроизносимую, как имя Принца Небесного Госплана. И ясно, что это звание для Пелевина важнее, чем функция преуспевающего литератора.

Он не столько Писатель, сколько Мудрец. Мастер жизни. Кастанедовский воин.

Существо, постигшее пустотную истину. Сидит на облаке, свесив ноги... На губной гармошке играет, жжет тряпки, примус если и починяет, то лишь в некотором смысле. Раз в год окормляет сотни тысяч русскоязычных и переводных читателей талантливыми произведениями, одновременно и легкими в употреблении, и нафаршированными философией, которая в свою очередь одновременно зиждется на вековых откровениях и аффилирована с постмодернистским дискурсом. Сильно напрягаться при этом не следует: не о высшем же опыте речь, он речи не доступен. Книжки на фоне этого опыта — пыльца невесомая... небрежный чих высшего существа.

Позиция мастера-мудреца в принципе неуязвима. Усомнишься: де, сколько можно втюхивать десятилетиями одну и ту же скучную мысль о том, что человек лишь затерянный в океане корабль, на котором дерутся за штурвал сбрендившие матросы... Самому-то не кисло писать в 2009 году ровно то же, что писал в прошлом тысячелетии?! Но потенциальный ответ понятен: это ведь истина, про нее «втюхивать» сказать нельзя, а вот перестать ее втюхивать невозможно.

Или рискуешь нарваться на ответ поизощреннее: вообще, конечно, другая истина есть. Пожирнее, понаваристее. Настоящая. Но она для мастеров, а пиплу необходима и достаточна именно эта, вот и приходится ее транслировать из романа в роман.

Или с иной стороны усомнишься... вот язвит напропалую Пелевин насчет масскульта. «Пиндосы выпустили шутер для иксбокса, называется „Петропавел“. Про то, как четыре американских моряка — негр, еврей, грузин и китаец — спасают мир от двухголового русского императора, котрого гуннская принцесса Анастасия родила от Распутина». Но ведь сам-то он кроит и порет свои шедевры ровно по этой матрице! Опять ясен ответ: да, человек это лишь подворотня, в которую может шагнуть помочиться всяк кто угодно, и потому автор романа занят теми же самыми шутерами для иксбоксов, что и пиндосы... о том и роман!

«Там книги пишут, — досадует Толстой на нашу эпоху, — как мужики растят свиней на продажу». Ну да. Ровно такая книга. Чапаевым подкормил, достоевщинкой подкормил, можно уже и в издательство.

Аннотация книжки — стандартно ее согласовывают с автором, тем более с высокотиражным — лаконична: «Новый роман писателя, в эпоху которого служили народу Ельцин, Горбачев, Путин». Эта прямой перифраз древнего анекдота «Л. И. Брежнев — государственный деятель эпохи А. Б. Пугачевой». Параллель пугающе точная: А. Б. Пугачева человек чрезвычайно одаренный, но искусство ее только на заре карьеры претендовало на первую свежесть. Важнее — статус Хозяйки Брильянтовой Горы.

Бутылка кислых щей

Но Пелевин, например, путался с литинститутом: хотел быть писателем, а не абстрактным Мудрецом. В шкафу из романа «Т» пахнет как в стихах Бунина, древними выветрившимися духами... что-то с мускусом... интересуется, короче, наш автор высокой литературой. И окололитературой тоже. В «Т» как следует продернуто передовое издание «Сцуко» (первая буква — набрана оборотно) и полдюжины коллег во главе с Гришей Овнюком, прототип которого несомненно себя узнает. Да что Овнюк, сам Толстой раскинут на весь роман! И книжка довольно толстая... нравилось, что ли, писать?

Главная для меня загадка — что самому-то Виктору Пелевину интересно было в этом шутере для иксбокса? Фактиков и образов как в русс. лит-ре, так и в WWW, множество великое, можно было сложить в коробочку романа какие-то другие... Граф Т. скрепил бы своей активностью любую подборку приколов. Вот взял я с полки дневники Толстого, прочел в разделе за 1851 год: «имел неосторожность выпить бутылку кислых щей и вследствие этого распрыгался и теперь потею”. Вследствие чего и ради чего потеет наш автор? Не только ведь за гонорар?

Нет прибора, замеряющего температуру строки, амплитуду дрожания литер. Если на глаз, то заводится Пелевин на пассажах о современности. Когда на перо попадаются силовые и либеральные чекисты, засевшие в двух башнях Кремля, их лидеры генерал Шмыга, летающий по воскресеньям на Эльбрус охотиться с вертолета на леопарда, и полковник Уркинс, любящий спуститься на батискафе в Марианскую впадину, когда заходит речь о распилах, проплатах и откатах, о глянцевых журналах, обложки которых такие гладкие потому, что колумнисты вылизывают их языками перед выходом в свет... Вот в этих актуальных эпизодах наш автор особо ядовит и непримирим. Причем совершенно по делу. Разве не своевременна критика православного духовенства, ловко слоббировавшего указ о признании теологии наукой? Патриарх Пантелеймон залудил диссертацию — «Святое причастие как источник полного спектра здоровых протеинов». Справедливо сатирик приложил Пантелеймона? Мало еще приложил! Смешно вышло? Нет, не смешно. Многие шутки Пелевина с радостью купил бы, думаю, Евгений Вахтангович Петросян, если ему, конечно, разрешают хохмить про патриарха. Памфлет — такая хитрая пакость, что только поначалу она язвит своих жертв, а потом глядь — жертвы уже повытыкивали из себя отравленные стрелы, разместились в вип-ложе и хохочут над автором, который с перекошенной физиономией плюется в экран ноут-бука.

Пантелеймон-то — только в ноут-буке, больше нигде его нет. Чтобы такой роман написать, не нужно бегать по оранжевой полосе. Такой роман может написать человек даже и парализованный; был бы компьютер с выходом в интернет, поставляющий свежие сведения о пашнях и башнях.

Короче, даже если и нет ничего, кроме пустоты, посещаемой призраками, у всех призраки разные. Пелевину, во всяком случае на сей раз, не слишком повезло: лезут к нему выморочный Петропавел, вурдалак Чапаева да черный властелин Батрак Абрама. Попробовал бы, что ли, перекреститься, если перезагрузиться не получается.