Метка: Издательство «Эксмо»

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Проникнув в погребальное святилище, спрятанное в пещере в глуши Скалистых гор, двое молодых людей нарушают древнее заклятие, и это приводит к началу цепи катастрофических событий, угрожающих самому существованию человечества. В этой пещере, рядом с останками странных белокожих индейцев, хранится множество золотых пластин с надписями на неизвестном языке, а также священный тотем этого народа — череп саблезубого тигра. Внутри он заполнен непонятным веществом, которое, оказавшись на свободе, мгновенно начинает поглощать окружающую материю, превращая ее в прах, причем этот процесс невозможно остановить. К решению этой проблемы, смертельно опасной для всего живого на Земле, подключается спецотряд «Сигма»…

Наше время
18 мая, 13 часов 32 минуты
Скалистые горы, штат Юта

Это было похоже на вход в преисподнюю.

Двое молодых парней стояли на гребне, нависшем над глубокой расселиной, погруженной в тень. Им потребовалось восемь часов, чтобы подняться из крошечного поселка Рузвельт
до этого глухого места в самом сердце Скалистых гор.

— Ты уверен, что это то самое место? — спросил Трент
Уайлдер.
Чарли Рид достал сотовый телефон, сверился с навигатором, затем изучил старинную индейскую карту, нарисованную на куске оленьей шкуры и запаянную в прозрачный пластиковый пакет.

— Думаю, да. Если верить карте, на дне этого ущелья течет ручей. Вход в пещеру должен быть там, где ручей резко
поворачивает на север.
Поежившись, Трент смахнул с волос снег. Хотя в долине
пестрый ковер полевых цветов уже возвестил о приходе весны, здесь, высоко в горах, зима еще держалась крепкой хваткой. Воздух оставался холодным, и горные вершины вокруг
были покрыты снегом. Что еще хуже, с самого утра небо было
затянуто низкими тучами, и наконец повалил снег.

Трент окинул взглядом узкое ущелье. Казалось, оно бездонное. Далеко внизу из моря тумана поднимался черный сосновый лес. Со всех сторон вокруг вздымались голые скалы. Хотя ребята и захватили веревки и альпинистское снаряжение,
Трент надеялся, что оно не понадобится.

Однако на самом деле его тревожило не это.

— Может, лучше все-таки не спускаться туда, — промямлил он.

Чарли удивленно поднял брови.

— И это после того, как мы лезли сюда целый день?

— А что насчет проклятия? Твой дед…

Чарли небрежно махнул рукой.

— Старик уже одной ногой в могиле, а голова у него насквозь
проспиртована. — Чарли похлопал друга по плечу. — Так что
не надо марать штаны от страха. Скорее всего, в пещере лишь
несколько наконечников стрел да разбитые горшки. Может
быть, даже пара костей, если нам повезет. Пошли.
Тренту ничего не оставалось, кроме как последовать за Чарли вниз по узкой оленьей тропе, которую они обнаружили раньше. Пробираясь вперед, Трент хмуро смотрел на спину ярко-красной куртки Чарли с двумя вышитыми орлиными перьями — эмблемой Университета штата Юта. Сам он по-прежнему
был в своей школьной куртке с изображением пумы. Ребята
дружили еще с начальной школы, однако в последнее время
их пути стали расходиться. Чарли только что окончил первый
курс университета, в то время как Трент работал в авторемонтной мастерской своего отца. Уже этим летом Чарли собирался устроиться помощником юриста резервации Юинта.

Его друг был восходящей звездой, и Тренту скоро понадобится телескоп, чтобы наблюдать за ним из крошечного поселка Рузвельт. Но чему тут удивляться? Чарли с юных лет затмевал своего друга. Разумеется, дело усугублялось и тем, что
он был наполовину юта и унаследовал смуглую кожу и длинные черные волосы своего народа. Рыжий ежик Трента и буйная россыпь веснушек на носу и щеках навеки отвели ему роль
ведомого Чарли на всех школьных вечеринках.

Хотя вслух этого никто не говорил, похоже, оба сознавали,
что теперь, когда им на плечи легла тяжесть взрослой жизни,
детской дружбе пришел конец. Поэтому в качестве ритуального прощания они согласились на это последнее приключение —
поиски пещеры, священной для племени юта.

По словам Чарли, лишь нескольким старейшинам племени было известно об этом погребальном святилище в горах Юинта. И те, кто знал, не имели права никому об этом рассказывать. Сам Чарли проведал о тайне исключительно благодаря
тому, что его дед слишком любил бурбон. Чарли сомневался,
что дед вообще помнил о том, как однажды показал ему старинную карту на оленьей шкуре, спрятанную в пустотелый бизоний рог.

Впервые Трент услышал этот рассказ, когда они с Чарли
только перешли в среднюю школу. Они с другом залезли в палатку, и Чарли, для пущего эффекта поднеся к подбородку фонарик, поделился жуткой тайной.

— Мой дед говорит, в этой пещере по-прежнему обитает Великий дух. Охраняет таинственное сокровище нашего народа.

— Какое еще сокровище? — с сомнением спросил Трент.

В ту пору его гораздо больше интересовал журнал «Плейбой», тайком взятый в отцовском шкафу. Вот что было для него настоящим сокровищем.

Чарли пожал плечами.

— Не знаю. Но на него наложено проклятие.

— Что ты имеешь в виду?

Его друг поднес фонарик ближе к подбородку и зловеще изогнул брови.

— Дедушка говорит, что тому, кто проникнет в пещеру Великого духа, никогда уже не вернуться обратно.

— Это еще почему?

— Потому что если кто-нибудь выйдет из пещеры, миру
наступит конец.

Как раз в этот момент старая охотничья собака Трента испустила душераздирающий вой, и оба мальчика вздрогнули
от испуга. Правда, потом они рассмеялись и проговорили далеко за полночь. В конце концов Чарли отмахнулся от рассказа деда как от пустых предрассудков. Современный индеец,
Чарли изо всех сил старался избавиться от подобных глупостей.

И тем не менее он взял с Трента клятву хранить тайну и отказывался провести его к месту, обозначенному на карте, —
вплоть до этого дня.

— Тут становится теплее, — заметил Чарли.
Трент протянул ладонь. Его друг был прав. Снегопад усилился, повалили крупные хлопья, однако по мере того как друзья спускались вниз, воздух становился теплее и в нем начинал смутно чувствоваться запах тухлых яиц. В какой-то момент снегопад перешел в моросящий дождь. Трент вытер ладонь
о штаны и вдруг понял, что туман, который он видел на дне
ущелья, на самом деле является паром.

Вскоре внизу за деревьями показался и источник пара —
маленький ручей, бурлящий в каменистом русле.

— Чувствуешь запах сероводорода? — спросил Чарли, принюхиваясь. Добравшись до ручья, он попробовал воду пальцем. — Горячая. Наверное, берет начало из геотермального
источника.

Его слова не произвели на Трента никакого впечатления.
В окрестных горах было полно таких горячих ванн.
Чарли выпрямился.

— Здесь должно быть то самое место.

— Это еще почему?

— Такие горячие источники считаются у моего народа священными. Поэтому разумно предположить, что они выбрали
именно это место для важного погребения. — Чарли направился вперед, перепрыгивая с камня на камень. — Пошли. Это
уже совсем близко.

Вдвоем они двинулись вверх по течению ручья. С каждым
шагом воздух становился горячее. Сернистые испарения обжигали Тренту глаза и ноздри. Неудивительно, что никто так
и не нашел это место.

У Трента слезились глаза. Ему хотелось повернуть обратно,
однако Чарли внезапно остановился у крутого изгиба ручья.
Он описал полный круг, держа в вытянутой руке сотовый телефон, словно прут лозоходца, затем еще раз сверился с картой, которую сегодня утром выкрал из спальни деда.

— Мы на месте.

Трент осмотрелся по сторонам. Никакой пещеры не было.
Только деревья и еще раз деревья. Наверху снег уже лег покрывалом на склоны, но здесь по-прежнему моросил противный дождь.

— Вход в пещеру должен быть где-то рядом, — пробормотал Чарли.

— Или это просто древняя легенда.

Перепрыгнув на другой берег ручья, Чарли принялся пинать ногой густые заросли папоротника.

— Нужно хотя бы осмотреться.

Трент нехотя принялся за поиски на своем берегу, удаляясь от воды.

— Я ничего не вижу- — крикнул он, упершись в гранитную
стену. — По-моему, нам пора…

И тут он что-то заметил краем глаза, когда поворачивался
назад. Это было похоже просто еще на одну тень на поверхности скалы, вот только в ущелье дул легкий ветерок, ветви колыхались и тени шевелились.

А эта тень не двигалась.

Трент шагнул к ней. Вход в пещеру был низким и широким, словно рот, застывший в вечном оскале. Он начинался
в четырех футах от подножия скалы, прикрытый каменным
выступом.

Плеск воды и ругательство возвестили о появлении друга.
Трент указал на щель.

— Она действительно здесь, — пробормотал Чарли, и в его
голосе впервые прозвучала неуверенность.

Они долго стояли, уставившись на вход в пещеру, и вспоминали связанные с нею легенды. Оба слишком волновались и
не решались идти вперед, однако гордость не позволяла им отступить.

— Так мы войдем в нее? — наконец спросил Трент.

Его слова разбили патовую ситуацию.

Чарли расправил плечи.

— Черт побери, конечно войдем.

Не давая себе времени передумать, друзья подошли к скале и взобрались на каменный выступ перед входом в пещеру.
Достав фонарик, Чарли посветил внутрь. Крутой проход уходил в глубь горы.

Чарли просунул голову в пещеру.

— Идем же за сокровищем!

Подхлестнутый прозвучавшей в голосе друга бравадой,
Трент последовал за ним.

Проход быстро сузился, и друзьям пришлось пробираться
гуськом. Воздух внутри был еще горячее, но, по крайней мере, здесь было сухо и воняло не так сильно.

Протискиваясь через одно особенно узкое место, Трент даже сквозь куртку ощутил жар, исходящий от гранита.

— Ого, — пробормотал он, выбираясь на свободу, — да здесь
самая настоящая сауна, черт побери.

Чарли просиял.

— Точнее, парилка. Не исключено, что мой народ именно
так и использовал эту пещеру. Готов поспорить, горячий источник прямо у нас под ногами.

Тренту это совсем не понравилось, но теперь пути обратно
уже не было.

Еще несколько шагов — и проход привел в зал с низким потолком размером с баскетбольную площадку. Прямо впереди
в каменном полу был выдолблен грубый очаг; на граните все
еще оставалась копоть от пламени древних костров.

Чарли непроизвольно схватил друга за руку. Его хватка
была железной, однако рука дрожала. И Трент понимал почему.

Пещера не была пустой.

Вдоль стен и на полу простиралось поле человеческих тел,
мужских и женских. Одни сидели прямо, скрестив под собой
ноги, другие повалились на бок. Кожа высохла, обтянув кости, глаза провалились в глазницы, губы растянулись, обнажая пожелтевшие зубы. Все тела были обнажены по пояс, в
том числе и женщины, их иссохшие груди падали на животы.
Некоторые мертвецы были в головных уборах из перьев, с ожерельями из камней, нанизанных на жилы.

— Мой народ, — хриплым от уважения голосом произнес
Чарли, осторожно приближаясь к одной из мумий.
Трент последовал за ним.

— Ты уверен?

В ярком свете фонарика кожа казалась слишком бледной,
волосы были чересчур светлыми. Однако Трент не был знатоком. Возможно, насыщенный химическими испарениями горячий воздух, высушивший тела, также каким-то образом отбелил кожу.

Чарли осмотрел мужчину с ожерельем из черных перьев
на шее. Он поднес фонарик ближе.

— А этот какой-то красный.

Чарли имел в виду не кожу мертвеца. В ярком пятне света
спутанные волосы на высохшем черепе определенно выглядели огненно-рыжими.

Но Трент обратил внимание на другое.

— Взгляни на его шею.

Голова мертвеца откинулась назад, к гранитной стене. Под
подбородком зиял страшный разрез, обнаживший кости и высушенные ткани. Разрез был слишком ровным, и причина его
не оставляла сомнений. В скрюченных пальцах мертвец сжимал сверкающее стальное лезвие. Оно казалось отполированным и отражало свет.

Чарли медленно обвел лучом подземный зал. Такие же лезвия валялись на полу или оставались в других окостенелых
пальцах.

— Похоже, они покончили с собой, — пробормотал потрясенный Трент.

— Но почему?

Трент указал на противоположный конец пещеры. Там в
каменной стене начинался другой проход, ведущий в глубь
горы.

— Быть может, они спрятали там что-то, что-то такое, о
чем никто не должен был знать?
Оба парня уставились за зияющую щель в скале. По телу
Трента пробежала дрожь, на руках выступили мурашки. Друзья стояли не шелохнувшись. Ни у кого из них не было ни
малейшего желания пересекать этот зал смерти. Даже обещанное сокровище потеряло свою привлекательность.

Чарли первым нарушил молчание:

— Давай уйдем отсюда.

Трент не возражал. Для одного дня с него хватило ужасов.
Развернувшись, Чарли торопливо направился к выходу,
унося с собой единственный источник света.

Трент последовал за ним в узкий проход, то и дело оглядываясь назад из опасения, что Великий дух вселится в одно из
мертвых тел и с ножом в руке бросится за ним в погоню. Сосредоточенный на том, что оставалось позади, Трент поскользнулся на осыпающихся камешках и, упав на живот, сполз по
крутому склону обратно в пещеру.

Чарли не стал его ждать. Похоже, ему не терпелось как можно скорее уйти отсюда. К тому времени как Трент поднялся
на ноги и отряхнул колени, Чарли уже добрался до конца прохода и выскочил на свободу.

Трент хотел было закричать, протестуя против того, что
его бросили, но тут снаружи донесся чужой крик, резкий и
полный ярости. Здесь был кто-то еще. Трент застыл на месте.
Последовал гневный обмен фразами, но Трент не сумел разобрать ни слова.

Затем прогремел выстрел.

Подскочив от неожиданности, Трент отступил на два шага в темноту.

Когда затихли отголоски выстрела, воцарилась гнетущая
тишина.

«Чарли?..»

Дрожа от страха, Трент попятился назад в пещеру, прочь
от входа. Его глаза успели привыкнуть к темноте, и он смог
добраться до зала с мумиями, не издав ни звука. Трент остановился, зажатый между мраком позади и тем, кто ждал его
снаружи.

Тишина затянулась, время замедлило свой бег.

Затем послышался шорох и тяжелое дыхание.

«Нет, только не это…»

В отчаянии Трент зажал себе рот. Кто-то спускался в пещеру. Трент, у которого гулко колотилось сердце, понял, что
у него нет выбора, кроме как отступить еще дальше в темноту… но сперва нужно было раздобыть оружие. Задержавшись
на мгновение, Трент выдернул нож из стиснутой руки мертвеца, ломая ему пальцы, словно сухие ветки.

Вооружившись, он сунул нож за ремень и пробрался через
поле мертвых тел. Трент шел, вытянув вперед руки, вслепую
натыкаясь на колючие перья, высохшую кожу, жесткие волосы. Он воочию представлял, как к нему тянутся окостеневшие руки, но упорно двигался вперед.

Ему нужно где-нибудь спрятаться.

И есть лишь одно спасительное место.

Проход в дальнем конце пещеры…

Однако эта мысль приводила Трента в ужас.

В какой-то момент его нога шагнула в пустоту. Трент едва
не вскрикнул, но вовремя спохватился, что это всего-навсего
древний очаг. Быстрый прыжок — и он перескочил через углубление в каменном полу. Отталкиваясь от местонахождения
очага, Трент попытался сориентироваться в темноте, однако
оказалось, что в этом нет необходимости.

У него за спиной вспыхнул яркий свет, озаряя подземный
зал.

Получив возможность видеть, Трент бросился напрямик
через пещеру. Когда он достиг входа в тоннель, позади раздался глухой стук. Он оглянулся.

Из прохода выкатилось тело и застыло ничком на полу.
Усиливающийся свет озарил орлиные перья, вышитые на спине красной куртки.

Чарли.

Зажав кулаком рот, Трент нырнул в спасительный мрак
тоннеля. С каждым шагом обуявший его ужас становился сильнее.

«Знают ли убийцы, что я тоже здесь?»

Проход был прямым и ровным, однако он оказался слишком коротким. Всего через пять шагов Трент оказался в другом зале.

Метнувшись вбок, он прижался к стене, пытаясь унять судорожное дыхание, слышимое, несомненно, даже у входа в
пещеру. Собравшись с духом, Трент осторожно выглянул из-за угла.

Кто-то вошел в зал с мумиями, держа в руке фонарик. В дрожащем свете фигура нагнулась и оттащила тело друга Трента
к очагу. Значит, убийца был один. Опустившись на корточки,
он положил фонарик на землю и прижал тело Чарли к груди.
Подняв лицо к сводам пещеры, убийца принялся раскачиваться взад и вперед, напевая что-то на языке юта.

Трент прикусил губу, едва не вскрикнув от изумления. Он
узнал это высохшее морщинистое лицо.

У него на глазах дед Чарли приставил к виску сверкающий
пистолет. Трент поспешил отвернуться, но не успел. В замкнутом пространстве выстрел прогремел оглушительно. Череп
старика взорвался фонтаном крови, осколков кости и мозгового вещества.

Пистолет со стуком упал на каменный пол. Старик тяжело повалился на тело своего внука, словно оберегая его и в смерти. Обмякшая рука толкнула брошенный фонарик, направив
луч света прямо туда, где укрывался Трент.

Объятый ужасом, Трент опустился на колени, вспоминая
зловещее предостережение деда Чарли: «Тому, кто проникнет
в пещеру Великого духа, никогда уже не вернуться обратно».

Определенно, старейшина племени позаботился о том, чтобы это было верно и в отношении Чарли. Судя по всему, старик
каким-то образом прознал о краже карты и проследил за своим внуком.

Трент закрыл лицо руками, учащенно дыша сквозь пальцы.
Он отказывался поверить в то, что сейчас произошло у него
на глазах. А вдруг здесь есть кто-то еще? Трент прислушался,
однако ответом ему была лишь тишина. Так он прождал целых десять минут.

Наконец, убедившись в том, что он здесь один, Трент поднялся на ноги. Он оглянулся. Луч фонарика проникал до самого конца маленькой пещеры, открывая то, что было спрятано здесь столько веков.

В глубине пещеры были составлены рядами каменные ящики размером с коробку для обеда. Похоже, они были промаслены и обернуты корой. Однако внимание Трента привлекло то, что возвышалось посреди подземного зала.

На гранитном постаменте лежал здоровенный череп.

«Тотем», — подумал Трент.

Он уставился в пустые глазницы, отмечая высокий лоб и
неестественно длинные клыки, каждый длиной в целый фут.
Трент еще не забыл уроки палеонтологии и сразу же узнал череп саблезубого тигра.

Однако в первую очередь его поразил странный вид этого
черепа. Нужно немедленно сообщить об убийстве и самоубийстве — но также и об этом сокровище.

Сокровище, которое не имеет смысла…

Трент торопливо выбежал из прохода, пересек зал с мумиями и бросился навстречу дневному свету. У входа в пещеру он
остановился, вспоминая последнее предостережение деда Чарли насчет того, что случится, если кто-то проникнет в пещеру и выйдет из нее.

«Миру наступит конец».

С мокрыми от слез глазами Трент затряс головой. Предрассудки убили его лучшего друга. Он не допустит, чтобы то же
самое произошло и с ним.

Одним прыжком Трент вернулся обратно в мир.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Сильная, очаровательная, хрупкая, женственная… Трудно перечислить все эпитеты, которые бы точно и в полной мере охарактеризовали эту замечательную французскую певицу, покорившую сердца миллионов поклонников на всей планете и, конечно, в России. Искренне и эмоционально Патрисия рассказывает о своей жизни, наполненной яркими событиями, удивительными встречами и тем тонким драматизмом, который свойственен лишь особенно талантливым, ранимым и впечатлительным натурам. Откровенно рассказала певица и про наиболее значимые романы с мужчинами, и, конечно, о Любви — том светлом и великом чувстве, которое сопровождало ее на протяжении всей жизни…
• Купить книгу на Озоне

Этим утром первая капля дождя упала около девяти часов. К тому моменту, когда я встала. А потом начался потоп.

Сегодня годовщина. Незачем смотреть в ежедневник, чтобы узнать об этом. Как и каждый год, я зажгла свечу, и ее пламя трепещет на влажном сквозняке. Нас двое, шестнадцатое мая и я, в двадцать первый раз, я в трауре. Погода соответствует.

Последние дни было тяжело. Я чувствовала усталость, ни на что не хватало смелости. Казалось, энергия иссякла, растраченная на долгое турне под названием «Кабаре». Полагаю, оно меня опустошило. Мне просто не хотелось ничего делать. Не хотелось думать. Просто смотреть на сад, просыпающийся весной, тихо грезить, без цели, без волнений.

Но сейчас этот ступор смывает дождь. Я вижу, как он лупит по моему старому проржавевшему шезлонгу, отмывает камни террасы и кованое железо столиков. Силы возвращаются ко мне. Как вернулись двадцать один год назад. «Я хотела бы увидеть тебя большой», — говорила она мне. И ради нее я не переставала расти. Пусть и загнала себя в угол, в конце концов. Как будто меня заперли в камере, или потолок всегда был слишком низким.

Жизнь артиста… Она мечтала о ней для меня. Огни рампы, жаркая сцена, истеричные фанаты. И встречи со звездами, звездочками и президентами. И поездки в Россию, в Азию или в Германию.

Жизнь артиста… Я ее получила, она у меня есть, и я не жалею об этом. Но когда я о ней думаю, я ничего не помню. Как будто мне все приснилось.

Я прожила словно над собой. Вид сверху. Реальность не для меня. Реальна только сцена. Во всем этом я забыла Патрисию. Я много пела, много любила, много плакала. Но я не говорила. Все эти фразы не мой стиль. В воспоминаниях у меня только изображение. Честное. Перед вами оригинал фильма моей жизни. Комментарий, голос за кадром выключен. Вторая сторона, которую вы никогда не слушали.

* * *

Восхитительный запах заполнил гостиную. Он был таким мощным, таким зовущим, что я почти вижу его в пропахшем какао тумане. И я иду по его следу, как медведь из комиксов, только что обнаруживший остывающий на подоконнике пирог. Драгоценный аромат моего детства. В духовке на бисквитах поблескивает шоколад. Мы их очень скоро попробуем. Но я люблю покушать, и для моего чревоугодия это слишком долго. Эти пирожные я жду целый год.

Сегодня рождественский сочельник, и мама хлопочет на кухне, готовит, режет, смешивает, глазирует. На огне стоят кастрюли, обмениваясь своими ароматами. И хотя я знаю, что в них, мой нос не желает с этим соглашаться. Я шныряю по кухне и, как маленькая мышка, втягиваю носом запахи лакомств, приготовленных моей феей. Любимое блюдо папы — улитки под зеленым чесночным соусом. Затем отварные овощи, пускающие веселые пузырьки, и жаркое, король стола, в блюде на ковре из лука, помидоров и трав, ожидающее своей очереди попасть в духовку. Это главное рождественское блюдо любят все, а вот у кролика или индейки есть свои противники среди нас, детей. При таком количестве ребятишек сложно прийти к согласию по поводу меню. Нас семь, как и гномов, самураев, чудес света, жизней у кошки, дней недели и хрустальных шаров!.. Сначала пять мальчиков и потом две девочки. Сегодня мы все здесь, даже старшие, покинувшие дом — Робер, Раймон и Бруно — пришли со своими женами. Мне нравится, когда в доме много народа, когда мы все собираемся вместе, когда тесная гостиная трещит от движений, смеха, громовых голосов, подогретых спиртным. Мне нравится угадывать, кто пришел, когда звенит звонок. Мне нравится это многолюдье на один вечер, блестящие глаза, улыбающаяся мама, порозовевший папа. Это хорошо, это гладко, это мягко, это похоже на мусс или снежные хлопья.

Ароматы пиршества, звуки радости и моя семья, мой клан. Я смотрю на них, я горжусь своими братьями и сестрой. Робер, как мужчина с мужчиной, говорит с отцом, на которого он похож. Эгон шутит с Кариной. Раймон и Бруно помогают маме, а Дани забавляется, поднимая мои пепельно-белокурые косы. У шестерых одинаковые голубые глаза, у некоторых они чуть продолговатые. Я последний ребенок. Мне восемь лет. Моей сестре двенадцать, а все остальные намного старше меня. Я появилась на свет после целой череды братьев. На самом деле, мама хотела девочку. Но родила пятерых мальчишек. А так как она очень жалела о том, что у нее нет дочки, то увеличила число детей до шести, родив Карину. Ей следовало бы на этом остановиться, но на свет неожиданно появилась я, зачатая случайно. Дитя весны, возрождающегося желания, родившееся 5 декабря. Семеро детей, целое племя, коллектив. И гармония, и не только в рождественский сочельник.

Маме, разумеется, отдыхать некогда. Тем более что она очень серьезно относится к своей роли матери многочисленного семейства. Она нас кормит, моет, ласкает, слушает, ухаживает за нами и воспитывает нас. Она всегда рядом. Мама сама нежность, когда нужно, но и сама суровость, когда мы, дети, ее к этому вынуждаем. Она разрешает нам не ходить в школу, когда чувствует, что мы слишком устали или совсем не хотим туда идти. Но мама может и очень сильно рассердиться, когда наше поведение ее не устраивает. У нее есть принципы: нельзя лгать, нужно быть справедливым и уважительным. Если это не так, она кричит. Мы боимся ее гнева из-за высоты издаваемого ею звука и его резкости. Если маму рассердить, то ее голос взмывает ввысь и становится настолько пронзительным, что мы вынуждены затыкать уши. Мы стараемся ее не сердить, отчасти потому, что великолепно отдаем себе отчет в том, насколько тяжело ей приходится. Она поднимает нас на ноги, имея в своем распоряжении лишь весьма скромный заработок моего отца-шахтера.

Сегодня вечером мама очень хорошенькая. На ней белая блузка из ткани с легким атласным блеском и черная юбка, открывающая стройные ноги. Она не сняла фартук, чтобы не запачкать одежду, когда будет резать жаркое за столом. Мы с Кариной навели красоту в ванной до того, как все собрались. Моя сестра, случайно родившаяся девочкой, не любила надевать платье. Я же, напротив, была так этому рада! Я даже попросила маму нарумянить мне щеки. Но вот право на лак для ногтей я получу только тогда, когда перестану их грызть. Карина ворчит, ее платье из зеленого вельвета с белой вставкой кажется ей неудобным. А когда она смотрит на свои ноги, то чуть не плачет. Она ненавидит эти черные лакированные туфельки и попыталась было всех уверить в том, что они ей малы, что они ссохлись в шкафу. А я запрещаю маме прикасаться к моим волосам. В последний раз, когда она занималась моей прической, я отказалась идти в школу, опасаясь насмешек. Признаюсь, что она парикмахер не из лучших, но мама отказывается с этим соглашаться. Она обожает накручивать наши волосы на бигуди и оставляет их на наших головах на несколько часов. Когда мы с сестрой смотримся в зеркало, то видим, что похожи на двух остолбеневших барашков. Но в этот вечер — в виде исключения — я прошу ее заплести мне косы. Согласна, я рискую, косы могут оказаться разной толщины и не на одном уровне, но мне все равно. Я уже заметила, что в людях мало симметрии. Так почему же косы должны быть симметричными?

В конце концов, моя сестра сдается, и через десять минут она забывает о том, что в туфлях ей неудобно, а вставка из акрила царапает кожу. До тех пор, пока Эгон, который находит смешное во всем, ей об этом не напоминает. Он говорит ей на приграничном наречии: «Wi sich en du aus (Ты видела, на кого ты похожа)?» Моя сестра мгновенно краснеет, и она уже готова ответить, но в этот момент мама подает знак, которого мы все ждем уже несколько часов. К столу! Это слово всех примиряет, а исходящая паром супница в центре стола заставляет нас замолчать. Во всяком случае, на то время, пока все едят первое блюдо. Проходит несколько секунд, пока мы все — словно в первый раз — пробуем мамин суп. А потом языки развязываются, стаканы наполняются, и в гостиной снова повисает легкий шум голосов, обычный для семьи Каас. И скоро уже не слышно звона столовых приборов, вынужденного уступить шуму громких голосов, раздающихся вокруг стола.

В этот вечер печке, которую топят углем, простаивать не придется. Трапеза в рождественский сочельник длится несколько часов, и мы с лукавым удовольствием стараемся продлить праздник. Мы не торопимся расставаться. На самом деле, это и есть подарок, других нет. Нас слишком много, чтобы мы могли позволить себе тратить деньги на настоящие подарки. Вместо этого мы дарим друг другу какие-то пустяки и компенсируем отсутствие других даров, затягивая ужин. Мы собираем тепло, любовь, более надежные, чем любой подарок, и более долговечные.

Я не грущу о Пэр-Ноэле из песни и миллионах его подарков, потому что у меня есть мой собственный волшебник, который, кстати, трудится одиннадцать месяцев в году. Его зовут месье Моретти. Он не только работает ночным сторожем на фабрике игрушек, но и держит кафе в Крейтцвальде, где организует небольшие концерты и конкурсы певцов. Именно у него я впервые спела для публики. Неделю назад он подарил мне новую куклу, последнюю модель. Я просто без ума от нее. Надо сказать, что она удивительная: когда я качаю ее руку, у нее изо рта идут пузыри. Но мне нравится другая кукла, которую месье Моретти подарил мне перед этой: она плавает, когда ее заводишь.

И в этот раз жаркое буквально тает во рту. Папа и Эгон громко мычат от удовольствия, остальные одобряют кивком головы. Это как причастие, мы связаны одновременно семейными узами и наслаждением. Мама сняла фартук и наконец присела дольше, чем на десять минут. На кухне не осталось блюд, которые требовали бы ее присмотра. Она пробует мелкий картофель, зажаренный в масле, пока мы все не проглотили.

Наделенный отличным чувством юмора, который он нам редко демонстрировал, Раймон, самый молчаливый из моих братьев, уже доел и забавляется с красным воском свечи. А Робер собрал соус с безупречно чистой тарелки: он хочет добавки. Дани, раб привычки, всегда убирающий со стола, уже встал. Ему нравится праздник, но не по душе беспорядок, который его сопровождает. Он настолько серьезный, что работает в школе. Он продолжит учебу, он поражает нас своими отметками и хвалебными словами преподавателей в его адрес. В нашей общей спальне — Карины, его и моей — он пытается привить нам свою маниакальную страсть к порядку. И у него получается. Бруно не встает со своего стула, он расслабился, и лицо у него отдохнувшее, сытое. Хотя бы в этот вечер он, как будто, не собирается читать нам с Кариной мораль и упрекать за совершенные глупости. Обычно он именно этим и занимается. Плохие отметки в школе, мелкие шалости, любой проступок Бруно обличает. Мы его боимся, потому что он не отличается родственной снисходительностью. Рождество гарантирует передышку, поэтому в сочельник никаких упреков.

Окна затуманились, ножки подсвечников покраснели от воска свечей. Цвета рождественских шаров на елке как будто стали ярче. Наступил момент пирожных. Мама приносит салатницу с волшебной горой шоколадных звезд. Рецепт достался ей от матери. Традиционный рождественский рецепт, пересекший границу. Мама немка, но здесь, в Мозеле, настоящей демаркационной линии нет. Французы часто перемешиваются с немцами. В этом уголке Франции много смешанных браков во всех поколениях.

Мои родители познакомились на празднике. Я представляю элегантного папу, который приглашает маму на вальс, и он уже знает, что этот танец не должен закончиться никогда. А потом поцелуй. Но вот его мне представить трудно. Родители никогда не целуются при мне, никогда не говорят друг другу о любви. Я не знаю, как это. Зато Германия совсем близко, и я знаю, какая она. Я живу в приграничном городе Стиринг-Венделе, и достаточно послушать мою мать, чуть вытянуть шею, и я уже в Германии. По карте нас разделяют пятьдесят метров. В жизни мы неразделимы.

Уже поздно. Мне восемь лет, и мои веки тяжело опускаются. Гирлянда на елке подмигивает мне гипнотизируя. Я уютно устроилась на канапе в тепле сочельника. Я борюсь со сном, чтобы не пропустить его последние мгновения, когда мои братья наденут пальто в прихожей и уйдут. Мама унесет в кухню последние стаканы. А пока папа и братья потягивают аперитивы. Прижавшись к маме, которая разговаривает с Бруно, убаюканная звучащими вокруг меня голосами я засыпаю.

Завтра не надо в школу, и это хорошая новость. Обычно я хожу туда без удовольствия, и, когда по утрам очень холодно, эта повинность превращается почти в наказание. Температура часто опускается ниже нуля, и нос у меня мерзнет еще до выхода на улицу. Когда снег прикрывает пейзаж, я могу, по крайней мере, сказать себе, что иду в школу, чтобы поиграть в снежки или слепить снеговика. Враждебный и холодный серый фасад школы, похожей на монастырь, становится веселее на фоне белого снега. Во дворе девочки должны держаться с одной стороны, мальчики с другой. Правила строгие, наши игры их смягчают.

После школы еще лучше, потому что я могу покататься на санках, на которых из-за моего легчайшего веса мне очень трудно разогнаться. Но я обожаю скользить по снегу. Мне не холодно, потому что мама заранее утеплила меня газетами. Она каждый раз заворачивает меня в несколько слоев, из-за которых моя куртка немного раздувается, но зато мне не холодно.

* * *

Я погружаюсь в невинный сон детства и вижу сны… Мне снятся прошедший вечер, школа, шоколадные звезды и Джо Дассен. Он стоит на сцене и обращается к публике: «Я спою вам песню „Америка“ вместе с девочкой, которую я хотел бы вам представить. Вот она, ее зовут Патрисия Каас».

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В романе «Артур и Джордж» следствие ведет сам сэр Конан Дойль. Он решает использовать дедуктивный метод в расследовании самого скандального дела поздневикторианской Англии — дела о таинственном убийстве скота на фермах близ Бирмингема.
  
  Так насколько же действенны методы Шерлока Холмса в реальности?

• Купить электронную книгу на Литресе

Артур

Ребенок хочет видеть. Так начинается всегда, началось так
и на этот раз. Ребенок хотел видеть.

Он умел ходить и мог дотянуться до дверной ручки. Сделал
он это без какой-либо определенной цели, инстинктивный
туризм малыша, и ничего кроме. Дверь была для того,
чтобы толкать; он вошел, остановился, посмотрел. Там не
было никого, чтобы глядеть, он повернулся и ушел, тщательно
закрыв за собой дверь.

То, что он увидел там, стало его первым воспоминанием.
Маленький мальчик, комната, кровать, задернутые занавески,
просачивающийся дневной свет. К тому моменту, когда он
описал это для других, прошло шестьдесят лет. Сколько внутренних
пересказов обкатывали и сочетали простые слова, которые
он наконец употребил? Без сомнения, оно выглядело
все таким же ясным, как в тот день. Дверь, комната, свет, кровать
и то, что лежало на кровати: «Белое и восковое нечто».

Маленький мальчик и труп: в Эдинбурге его времени такие
встречи вряд ли были редкостью. Высокая смертность
и стесненные жилищные условия способствовали раннему
узнаванию. Дом был католическим, а тело — бабушки Артура,
некоей Катерины Пэк. Быть может, дверь нарочно не заперли.
Не было ли тут желания приобщить ребенка к ужасу
смерти? Или — не столь пессимистично — показать ему, что
смерти бояться не надо. Душа бабушки просто улетела на Небеса,
оставив позади себя только сброшенную оболочку, свое
тело. Мальчик хочет видеть? Так пусть мальчик увидит.

Встреча в занавешенной комнате. Маленький мальчик и
труп. Внук, который, приобретя воспоминание, перестал быть
«нечто», и бабушка, которая, утратив атрибуты, теперь обретаемые
ребенком, вернулась в это состояние. Маленький
мальчик смотрел, и более полувека спустя взрослый мужчина
все еще смотрел. Чем, собственно, было это «нечто» — или,
точнее, что именно произошло, когда осуществилась великая
перемена, оставившая после себя лишь «нечто», — именно
этому суждено было обрести для Артура всепоглощающую
важность.

Джордж

У Джорджа нет первого воспоминания, а к тому времени, когда
кто-то высказывает предположение, что иметь его было
бы нормально, уже поздно. Он не помнит ничего конкретного,
такого, что бесспорно предшествовало всему остальному, —
о том, как его взяли на руки, приласкали, засмеялись
или наказали. Где-то теплится ощущение, что когда-то он был
единственным ребенком, и четкое осознание, что теперь есть
еще и Орас, но никакого первичного воспоминания, что ему
подарили братца, никакого изгнания из рая. Ни первого зрелища,
ни первого запаха, то ли надушенной матери, то ли накарболенной
единственной служанки.

Он — застенчивый, серьезный мальчик, очень чуткий к
ожиданиям других. Иногда он чувствует, что подводит своих
родителей: пай-мальчик должен бы помнить, как о нем заботились
с самого начала. Однако родители никогда не упрекают
его за этот недостаток. Хотя другие дети возмещают этот
пробел — силой вводят любящее лицо матери или заботливую
руку отца в свои воспоминания, — Джордж этого не делает.
Ну, во-первых, у него отсутствует воображение. То ли его никогда
не было, то ли его развитие было подавлено каким-либо
родительским поступком —это вопрос для той отрасли психологической
науки, которую еще не изобрели. Джордж вполне
способен воспринимать чужие придумки — истории о Ноевом
ковчеге, Давиде и Голиафе, Поклонении волхвов, — но
сам такой способностью не обладает.

Тут он себя виноватым не чувствует, поскольку его родители
не считают это его недостатком. Когда они говорят, что
у такого-то ребенка в деревне «слишком много воображения», — в этом, безусловно, заложено порицание. Ниже по
шкале — «сочинители небылиц» и «выдумщики», но куда хуже
всех ребенок «отпетый лгун» — таких нужно сторониться
любой ценой. Самого Джорджа никогда не наставляют говорить
правду: это ведь означало бы, что ему такие наставления
требуются. Нет, все проще: что он говорит только правду, подразумевается
само собой — в доме приходского священника
другой альтернативы не существует.

«Я путь, истина и жизнь» — он слышит это много раз из уст
своего отца. Путь, истина, жизнь. Ты идешь своим путем по
жизни и говоришь правду. Джордж знает, что Библия подразумевает
не совсем это, но, пока он взрослеет, слова эти звучат
для него именно так.

Артур

Для Артура между домом и церковью существовало нормальное
расстояние; однако оба места были полны значимостями,
историями и наставлениями. В холодной каменной церкви,
куда он ходил раз в неделю, чтобы вставать на колени и молиться,
были Бог, и Иисус Христос, и Двенадцать апостолов,
и Десять заповедей, и Семь смертных грехов. Все было очень
упорядочено, непременно перечислено и пронумеровано, ну,
как псалмы, и молитвы, и стихи в Библии.

Он понимал, что все, что он узнавал там, было правдой,
однако его воображение предпочитало другую, параллельную
версию, которой его учили дома. Истории его матери также
были об очень дальних временах и также рассчитаны на то,
чтобы учить его различию между добром и злом. Она стояла
в кухне у плиты, размешивала овсянку и подтыкала выбившиеся
пряди волос за уши, а он ждал минуты, когда она постучит
ложкой-мешалкой о кастрюлю, остановится и повернет к нему
свое круглое улыбающееся лицо. Затем ее серые глаза будут
удерживать его, пока ее голос струится в воздухе волнами
вверх и вниз, а затем замедляется, почти обрывается, когда она
приближается к той части истории, которую он еле мог вынести,
той части, где тончайшие муки или радость поджидали
не просто героя и героиню, но и слушающего.

«И тогда рыцаря подняли над ямой с извивающимися змеями,
которые шипели и брызгали ядом, а их свивающиеся
тела захлестывали белеющие кости прежних жертв…»

«И тогда черносердечный злодей с гнусным проклятием
выхватил спрятанный кинжал из своего сапога и шагнул к беззащитному…»

«И тогда девица выхватила булавку из волос, и золотые
кудри упали из окна вниз, вниз, вниз, лаская стены замка, пока
почти не коснулись зеленой муравы, на которой он стоял…»

Артур был подвижным, упрямым мальчиком, и ему было
нелегко сидеть смирно. Но стоило Мам поднять ложку-мешалку,
и он застывал в безмолвной зачарованности, будто злодей
из ее истории тайно подсыпал колдовское зелье в его еду.
И тогда в тесной кухне появлялись рыцари и их прекрасные
дамы, бросались вызовы, священные поиски волшебным
образом увенчивались успехом, звенели доспехи, шелестели
кольчуги, и всегда честь оставалась превыше всего.

Эти истории каким-то образом, который он сначала не понял,
были связаны со старым деревянным комодом возле кровати
родителей, где хранились документы о происхождении
семьи. Там содержались другие истории, больше напоминавшие
домашние задания, — о герцогском роде в Бретани и ирландской
ветви нортумберлендских Перси и о ком-то, кто возглавил
бригаду Пэка при Ватерлоо и был дядей белого воскового
нечто, про которое он никогда не забывал. И со всем этим
были связаны приватные уроки геральдики, которые давала
ему его мать. Из кухонного буфета Мам вытаскивала большой
лист картона, изрисованный и раскрашенный одним из его
дядей в Лондоне. Она объясняла ему гербы, а затем наступала
его очередь: «Опиши мне этот герб!» И он должен был отвечать,
будто таблицу умножения: шевроны, звезды с лучами,
пятиконечные звезды, пятилистники, серебряные полумесяцы
и прочие сверкания.

Дома он выучил заповеди сверх тех десяти, которые узнал
в церкви: «Бесстрашен с сильным, кроток со слабым» — гласила
одна, и: «Рыцарственное отношение к женщинам любого
— и высокого, и низкого — положения». Он чувствовал,
что эти важнее, так как они исходили прямо от Мам; к тому
же они требовали практического исполнения. Артур не заглядывал
за пределы своего непосредственного существования.
Квартира была маленькой, деньги небольшими, его мать переутомлена,
отец непредсказуем. Очень рано он дал детскую
клятву, а клятвы, он знал, оставались нерушимы: «Когда ты
будешь старенькой, мамочка, у тебя будут бархатное платье и
золотые очки, и ты будешь удобно сидеть у камина». Артур видел
начало истории — именно там, где он находился сейчас, —
и ее счастливый конец. Не хватало пока только середины.

Он искал полезные намеки у своего любимого писателя
капитана Майн Рида. Он заглядывал в «Рейнджеры-стрелки,
или Приключения офицера в Южной Мексике». Он прочел
«Молодых путешественников», и «Тропу войны», и «Всадника
без головы». Бизоны и краснокожие индейцы теперь
перемешались в его голове с рыцарями в кольчугах и пехотинцами
бригады Пэка. Больше всего у Майн Рида он любил
«Охотников за скальпами, или Романтичные приключения в
Южной Мексике». Артур еще не знал, как получить золотые
очки и бархатное платье, но подозревал, что это может потребовать
полного риска путешествия в Мексику.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Ее обожал весь мир — и ненавидела собственная родня. По ней сходили с ума миллионы мужчин — а муж променял ее на старую любовницу, не блещущую красотой. За ее венчанием наблюдали более миллиарда телезрителей, ее «райской жизни» завидовали все женщины мира — но она в отчаянии спрашивала принца Чарльза: «За что ты вверг меня в ад?» Ее судьба казалась сказкой о Золушке — только без хэппи энда…
  
  Принцесса Диана начала писать эту книгу незадолго до смерти, уже предчувствуя скорую гибель, а последнюю точку поставила накануне трагедии. Это не автобиография, не дневник, не мемуары, даже не исповедь — это крик души самой желанной женщины в мире, у которой было все, кроме любви и женского счастья. Ведь обожание толпы и поклонение миллионов — еще не любовь…
  
  Успела ли она узнать это чувство после разрыва с принцем Чарльзом? Был ли ее последний мужчина достоин руки принцессы Дианы? О чем она сожалела больше всего, чего опасалась после развода, кому верила, кого подозревала, о чем думала в последние дни? Почему так отчаянно спешила жить — как будто не просто предчувствовала трагический финал, а знала наверняка?…
  
  Казалось, нам уже не получить ответ на эти вопросы; казалось, леди Ди унесла свои тайны в могилу, — если бы не эта сенсационная книга, опубликованная уже после ее гибели и проливающая свет на самые запретные страницы ее биографии.

• Купить книгу на Озоне

Наша семья была самой обыкновенной семьей, близкой к королевскому двору. Эту близость обеспечили принадлежность отца к роду Спенсеров и дружба бабушки Рут Фермой с королевой-матерью. Рут Фермой дружила со старшей Элизабет еще тогда, когда никто не предполагал, что та станет королевой, а потому никто не мог заподозрить мою бабушку в низкопоклонничестве.

Все Спенсеры своенравны, а все Фермои строптивы и властны. О моей маме Фрэнсис говорят, что когда пристально смотрит своими синими глазами, кажется, будто она больше королева, чем сама королева. Да, из мамочки вышла бы куда лучшая супруга принца, чем я. Будь она на моем месте, Камилла отправилась бы куда-нибудь в Австралию или вообще на Южный полюс уже через пару дней, а не отравляла жизнь столько лет.

Хотя ее собственная мать наша бабушка Рут Фермой от неверности мужа претерпела немало. Бабушка была всегда уверена в правильности своих поступков и мысли не допускала о возможности ошибки. Мне бы ее уверенность! Брак бабушки, по сути, был кошмаром, но она женила на себе дедушку по расчету и жила, прекрасно зная о побочных связях и даже детях своего супруга.

Возможно поэтому бабушка была крайне возмущена и маминым, и моим поведением. Подумаешь, муж неверен и имеет многолетнюю любовницу! Разве это причина, чтобы страдать булимией, ревновать и тем более разводиться?! В конце концов, можешь поплакать в подушку, но так, чтобы даже горничная не догадалась, а уж за пределами собственной спальни об этом вообще никто ничего не должен знать!

Я сделала все наоборот — вынесла свои страдания на суд общественности, рассказав о неверности царственного супруга, и этим совершенно испортила отношения с бабушкой. Ничего другого ожидать было нельзя, потому что задолго до этого она также вычеркнула из своей жизни мою маму — свою обожаемую дочь Фрэнсис, когда та посмела уйти от мужа к любимому человеку.

Я тоже осуждала маму, сейчас мы с ней в ссоре по другому поводу, но осуждала за то, что она бросила меня. Бабушка же выступила против собственной дочери даже в суде, когда определяли, кто должен опекать детей. При этом бабушку меньше всего волновали чувства детей, для нее было главным, что Фрэнсис, для которой она устроила столь блестящий брак, посмела его разорвать!

Бабушка действительно устроила сначала роман между моими родителями, а потом и их свадьбу. Ей было неважно, что маме всего пятнадцать, что она еще школьница, что у папы тогда была другая почти невеста. Она решила заполучить для дочери самого завидного к тому времени жениха — Джона Спенсера, который должен со временем стать восьмым графом Спенсером, она его заполучила.

Папа был влюблен в маму по-настоящему, несмотря на ее молодость и разницу в их возрасте в двенадцать лет. Когда маме исполнилось семнадцать, они, наконец, смогли пожениться. О…, это была поистине королевская свадьба, конечно, не такая, как у меня, но бабушка всегда умела блеснуть.

Я больше похожа на маму моего отца леди Синтию, и внешне, и во многом характером. Леди Синтия была удивительно доброй и обожала заботиться о других, ее часто видели в семьях Нортгемптоншира с помощью и утешениями. Но она и слова не могла сказать против дедушки — графа Спенсера. Дедушку Джека боялись мы все, и папа тоже. Мама не очень, но жить в его огромном Элторпе с его 120 комнатами и суровыми условиями без нормального отопления не хотела. Мама говорила, что чувствует себя там так, словно нечаянно осталась в музее, который закрыли на выходной. Именно поэтому мы перебрались к бабушке Рут Фермой в Парк-Хаус в королевском поместье в Сандрингэме. А сама бабушка окончательно переехала в Кларенс-Хаус к своей подруге — королеве-матери Элизабет. Их многолетняя дружба казалась нерушимой. Она таковой и была.

Сначала родители были счастливы, как могут быть счастливы молодые люди, у которых есть любовь, семья, родилась первая дочь, и имелись средства на пусть и не королевское, но вполне сносное существование.

Я иногда думала, неужели именно долгое отсутствие сына так испортило их отношения? Когда, будучи уже совсем взрослой, узнала, что отец заставлял маму пройти обследование, чтобы выяснить, может ли она вообще рожать сыновей, не сразу поверила. Но потом, когда мой Гарри родился совершенно рыжим (а он, как две капли воды похож на мою сестру Сару), и Чарльз засомневался в своем отцовстве, я поверила, что такой поступок мужа возможен.

Мама родила Сару, нашу рыжую красавицу, крестной матерью которой стала сама королева-мать.

Потом родилась Джейн — умница и отличница, ее крестным отцом стал герцог Кентский.

Потом родился Джон, и это стало сначала радостью, но тут же горем. Джон умер почти сразу. Мама рассказывала, что была в ужасе, потому что ребенка унесли, а ее саму заперли и не выпускали, пока Джона не похоронили. Потом была неудачная беременность, а потом на свет появилась я.

Отец позже мог говорить все, что угодно, но в момент рождения я оказалась для него полнейшим разочарованием. Едва родившись, я была никому не нужна. Снова девчонка! 1 июля 1961 года в семье Спенсеров не стало праздником, они даже не могли целую неделю выбрать мне имя, и никаких звездных крестных у меня не было тоже.

Вот тогда папа и заставил маму пройти обследование.

Через три года родился наш братик Чарльз, его крестной была сама королева Елизавета II, но отношения родителей это уже не спасло. Мама, подарив роду наследника, видно посчитала свою миссию выполненной, а себя свободной.

До развода родителей у нас было счастливое детство, огромный парк Сандрингэма, достаточно удобный Парк-Хаус, обожаемые родители, готовые делать для нас все, постоянные праздники… Даже няни были добрыми и веселыми, во всяком случае, мне так казалось. Я очень любила и маму, и папу. Разве можно было предположить, что они когда-то станут делить нас?!

Гром грянул среди ясного неба, мама влюбилась! У меня очень красивая мама, длинные ноги у меня от нее, только она рыжая, как Сара, и очень уверенная в себе. Сара в нее характером, но моя сестра тоже очень красивая.

Начались родительские скандалы. Папа при всех делал вид, что они хорошая семейная пара, а когда гостей не было, родители страшно кричали друг на друга, хлопали дверьми. Сара умней, она уходила в свою комнату и включала погромче музыку, а я наоборот, подходила к самой двери их спальни и пыталась послушать, что же не так.

Почему они ссорятся, ведь за день не случилось ничего страшного? В пять лет я не понимала, в чем именно родители обвиняли друг дружку, но где-то в голове это засело. Позже Чарльз удивлялся, тому, что я устраивала скандалы с криком и хлопаньем дверьми. Для королевской семьи это было немыслимо, там голоса не повышали, а я просто не представляла, что можно ссориться иначе!

Я страшно боялась, чтобы папа не ударил маму, потому стоило им повысить друг на друга голос, оказывалась тут как тут, но появляться на виду не решалась, просто стояла за дверью, постоянно ожидая чего-то страшного.

А потом они развелись совсем…

Мы виделись с мамой только по выходным, для этого нужно было проехать немалый путь с няней, потом видеть слезы мамы и слышать ее причитания, что завтра детей заберут обратно…

Эти воскресные встречи только озлобляли меня. Конечно, в свои шесть лет я ничего не понимала, кроме того, что мама нас бросила.

Сара была почти взрослой, ей исполнилось тринадцать, за ней тянулась отличница Джейн, они уже учились и чувствовали себя почти самостоятельными, залихватски рассказывали о выпивках и разных школьных проказах, вернее, рассказывала Сара, а Джейн только кивала. Казалось, развод родителей их почти не задел, они не желали ездить к маме в ее новый дом. Конечно, это только казалось, но старшие сестры хотя бы понимали, что именно происходило, а мы с братом нет.

Брат Чарльз был еще совсем мал, а я пыталась разобраться, но не понимала одного: как могла мама нас бросить?! Она уехала в Лондон, обещая вернуться, и не вернулась. Позже я узнала, что маму не пустили в дом, когда она все приезжала нас проведать, но тогда это было настоящим горем — мама нас бросила!

Сара фыркала, что я дура, потому что развела слезы, мол, нужно не плакать, а сделать свой выбор. Но я не могла делать выбор между мамой и папой.

Ну почему нужно выбирать между мамой и папой?! Я не хотела выбирать, я любила обоих одинаково сильно и хотела жить с обоими!

Они сначала разводятся и делят нас словно столовое серебро, а потом требуют, чтобы мы были счастливы. Я не могла быть счастлива. Однажды к празднику они прислали мне каждый по платью — белое и зеленое, и я вместо того, чтобы радоваться, рыдала и даже не хотела никуда идти, потому что оба наряда были красивыми и мне нравились, но выбрать один, означало отвергнуть другой, а я не хотела никого отвергать!

Разве можно в таких условиях не вырасти строптивой? Знаю, у многих родители развелись, но не у всех так тяжело и позорно, к тому же не всех заставляли жестоко выбирать, и не всем потом приводили в дом таких мачех, какой была Рейн.

Однажды я умудрилась отказаться от чаепития … с королевой! Отцу прислали приглашение на чай в королевскую резиденцию в Сандрингэм, причем, именно со мной. Что заставило меня вдруг заявить, что не пойду, не знаю сама.

— Нет, у меня болит голова!

— Дач?! Тебя королева каждый вечер приглашает попить чайку? К Ее Величеству и с мигренью можно пойти.

— Не пойду!

Ни переубедить, ни заставить отцу не удалось, он был вынужден отправить Ее Величеству извинения, объясняя отказ моей болезнью.

Потом я пожалела, но тогда главным было настоять на своем.

Сара о выходке отозвала коротко:

— Дач просто дура!

Бабушка не просто заняла сторону отца, но и выступила против собственной дочери, осудив маму публично. Так мы получили еще один урок: положение при королевском дворе важнее даже любви к собственной дочери, ведь бабушка поступила так, прежде всего, чтобы сохранить дружбу королевы-матери.

Если бы мама нас выкрала или хотя бы попыталась сделать это, я бы ее простила, но мама сразу после развода вышла замуж за своего любовника Питера Шенда Кида. Даже если это была горячая любовь, дети не виноваты.

Мы остались с папой и хорошо видели, как он изменился. Особенно это чувствовала я. Сара и Джейн были уже достаточно взрослыми и учились далеко, а мы с Чарльзом пока оставались рядом с папой. Он стал нелюдимым, грустным, словно, уехав, мама забрала из него жизненные силы. Я не могла не пытаться утешить папу, мне так хотелось вернуться в те времена, когда в Парк-Хаусе устраивали счастливые праздники в дни рожденья! О, наши праздники помнили в графстве, весь парк Сандрингэма превращался в настоящий детский рай!

Но все это закончилось… Иногда я думала, что и детство закончилось тогда же.

Мама со своим Питером уехали на остров Сейл на западе Шотландии. Конечно, ни мы туда, ни мама оттуда ездить каждые выходные не могли.

Мне было восемь, когда мы остались только с отцом, няни не в счет, я ними я воевала так, словно это они виноваты в уходе мамы. Мы Спенсеры, но как же нам было одиноко! Конечно, папа отвозил нас с Чарльзом в школу и забирал обратно, он старался зайти в детскую, чтобы пожелать спокойной ночи, интересовался нашими делами, но папа это не мама. Ели мы всегда только в детской с няней, беседы вели с ней или друг с другом… Чарльз видно чувствовал одиночество еще сильней меня, а потому часто плакал и всегда жался ко мне, словно ища защиты. Я заботилась о нем, как могла, ведь Чарльз не получил даже той любви мамы и папы, которая досталась нам, он был слишком мал, чтобы что-то понимать, когда они разводились.

Нянь я просто выживала. Все говорили, что я упрямая, строптивая, иногда просто невыносима. Они ничего не понимали! Чаще всего я упрямилась не из-за того, что была действительно упряма, а потому что меня не замечали!

Да, да, и пусть говорят что угодно. Потом порасскажут, что это не так, что я была у отца любимица, и он многое готов сделать для меня… Да, назло всем я сказала, что хочу на день рождения живого верблюда и когда праздновали мой седьмой день рожденья, отец раздобыл настоящего верблюда. Ох и посмеялись мы тогда! Но все равно, верблюд — это признак родительской любви? Нет, я была им не нужна!

Лучше бы они сохранили семью, чем приводили верблюдов.

Мне всегда нравилось танцевать, ах, как мне это нравилось! Так хотелось выйти на сцену в роли Одетты-Одиллии в » Лебедином озере«. Обожаю Чайковского, особенно этот балет. Я даже выучила его переложение на клавир и с удовольствием играла перед домашними.

Но какая из меня балерина? Я высокая, толстая и ленивая… Возможно, не будь я такой неуклюжей пышкой в детстве, займись серьезно балетом, во мне бы воспитали упорство, трудолюбие, уверенность… Но этого не случилось, танцы танцами, а в балет не взяли совсем.

А еще я любила плавание и прыжки в воду. Вода это чудесно, в воде я чувствовала себя уверенно, в плаванье нужна сила и стремление вперед, чего у меня вполне хватало. В воде я ловкая, легкая, не то, что на суше, где нужно следить за осанкой, тем, чтобы не косолапить или загребать ногами.

Постепенно я научилась быть красивой и на суше, но вот сутулость осталась. Нелегко не сутулиться, если все вокруг хоть немного, но ниже тебя, высокий рост хорош, когда ты среди высоких людей.

Куда хуже обстояли дела со всякой зубрежкой, а вернее, экзаменами. Я совершенно не понимала, зачем мне все это знать. А если мне неинтересно или я не понимаю, зачем это нужно, могу зубрить сколько угодно, никакого толка не будет, вес равно к экзамену все вылетит из головы. Я не понимала и того, почему все переживают из-за несданного предмета. Не сдала? Ну и что, разве я от этого стала хуже или просто другой?

После экзамена я могла спокойно рассказать о том, что только что была не в состоянии ответить перед преподавателями. Мне просто не казалось это важным. Сара сдала шесть экзаменов, а наша отличница Джейн и вовсе одиннадцать, я ни одного даже после второй попытки. И это им пригодилось? Ничуть. Все, что нужно узнать, они узнали сами. И я также.

Если мне было интересно или действительно нужно, я легко выучивала большие тексты за короткий срок. Это не касается речей, так и не научилась подолгу и легко их произносить, больше чем на десяток минут меня никогда не хватало. Но стоило уйти с трибуны, и я могла разговаривать с людьми на любые темы.

Когда мы отправлялись в новую страну я, которая ничего не знала из географии или истории (в этом не вина преподавателей, они старались вложить нужные знания) спокойно прочитывала большой текст и легко его запоминала. Но стоило закончиться визиту, как этот же текст легко исчезал из моей памяти, словно влажной губкой стирали написанное на доске. Так уж устроена моя память, она цепкая и крепкая, но недолгая и не желала подчиняться правилам. Чарльза временами это приводило в ужас или в ярость.

Мне было четырнадцать, когда положение нашей семьи вдруг изменилось, отец стал восьмым графом Спенсером, а мы соответственно леди Сара, леди Джейн и леди Диана. Я леди Диана Спенсер!

И наш родовой замок — огромный Элторп. Конечно, в нем оказалось не все так здорово, то есть, было помпезно и страшно неудобно, но ведь это родовое поместье. Я ходила по залам, приседала в реверансе перед каждой картиной, важно поворачивала голову налево и направо, милостиво кивала, словно разрешая что-то своим пажам…

Какая девочка не мечтает стать принцессой в таком возрасте? Хотя, думаю, Сара не мечтала, она всегда знала, чего хочет и смотрела на меня свысока.

Но тогда у нас еще был отец, хотя няни менялись то и дело. Просто они были противные, я воевала с этими тетками и одну за другой выживала из Элторпа. Зачем нам няни? Может, маленькому Чарльзу и были нужно, но не мне же! В школе мне постоянно указывали, что делать, и на каникулах чужая тетка тоже норовила заставит поступать по-своему.

На меня глядя, капризничал и Чарльз. Одна из нянь хватала нас с братом за шивороты и… била лбами друг о дружку! Но я тоже расправлялась с ними: закрывала в ванной, выкидывала в окно их вещи… Нам не нужны няни, нам нужна мама.

Лучше бы я этого не говорила! Я понимаю, что не мои слова повлияли на отца, он принял решение сам.

Мы только освоились в Элторпе, когда отец решил жениться. Это было просто немыслимо. У нас будет мачеха?! Хотелось крикнуть:

— Нет!

И все же я промолчала, если бы ни Сара. Старшая сестра уверена в себе, к тому же ей уже исполнился двадцать один год и она жила собственной взрослой жизнью. Она с первых минут знакомства дала понять будущей мачехе, что терпеть ее не может.

Самое удивительное — нашей мачехой оказалась Рейн Легги, дочь моей обожаемой писательницы Барбары Картленд. Настолько же, насколько я любила романы Картленд, настолько ненавидела ее дочь. Мы ненавидели Рейн потому, что она хотела отобрать у нас папу!

Мало того эта дама попыталась сразу продемонстрировать свое особое положение, она настолько по-хозяйски вела себя с нами, что Сара не выдержала и нагрубила. Я поддержала.

Нас можно понять, Саре был двадцать второй год, мне пятнадцатый, а нам как детям предлагали миндальный торт с обещанием дать еще кусок тому, кто съест больше. Как она это представляла, мы должны, как на глупых соревнованиях, влезть с головами в тарелки, поглощая свои куски в сумасшедшем темпе? А потом с восторженными вымазанными физиономиями требовать еще кусок? Глупее ничего не придумать, конечно, мы не стали соревноваться! Если я захочу миндальный торт, я просто попрошу мне его испечь или купить.

Сара нагрубила, я поддержала, в результате за столом остались только папа, наш смущенный брат Чарльз и эта дама. Я вдруг поняла, что она просто отберет у нас папу. Саре, может, это не столь важно, как и Джейн с Чарльзом, а для меня очень серьезно. Я папина дочка, но теперь он принадлежал не мне, а ей. Могла ли я любить эту даму?

Позже стало еще хуже, потому что в июле 1976 года, ни слова не сказав нам, отец женился на этой мегере! И узнали мы об этом… из газет! Мало того, в нашем семейном замке в Элторпе состоялся бал на тысячу приглашенных. Знаете, кого не было на этом балу? Детей графа Спенсера — Сары, Джейн, Дианы и Чарльза! Кто мы такие, чтобы нас звать на такое важное мероприятие?

Я знаю, что Сара заявила журналистам, мол, там не было ничего важного, чтобы нас приглашать. Но я знаю и то, как была возмущена, шокирована сестра. Я вообще проревела целый день. Отец женился не просто не спросив нас, нравится ли нам эта мегера в качестве мачехи, но и вообще не поставив в известность, даже не пригласив на свадьбу! Интересно, чего они ожидали в ответ? Ответом могла быть только ненависть! Разве можно любить ту, которая подло забрала у тебя любимого отца, так пренебрежительно отнеслась к тебе, словно ты вещь в кладовой, которую можно задвинуть подальше и забыть.

Рейн ненавидели мы все. А отцу я даже дала пощечину!

Мало того, эта мерзавка начала хозяйничать у нас в Элторпе, словно у себя на кухне, она принялась распродавать фамильные вещи Спенсеров, будто это было ее старое барахло. Даже сейчас, через много лет меня трясет при воспоминании, что эта мерзавка натворила с Элторпом!

Конечно, она спасла отцу жизнь, когда у того случилось сначала обширное кровоизлияние в мозг, а потом синегнойная инфекция. Но это все потому, что понимала, что с ней будет, если муж умрет. Тогда отец выжил, однако, эта мерзавка с первых лет полностью оградила его от нас. У нас не было матери, потому что мама предпочла другого мужчину отцу и других детей собственным (у ее второго супруга было трое детей), теперь у нас не было и отца, который тоже предпочел чужих троих детей этой Рейн своим собственным. У нас никого не было! Могли ли мы любить эту женщину? Ничуть, мы ее ненавидели!

Даже сейчас, когда мои с ней отношения стали куда более спокойными, и мы даже нашли общий язык, стоит вспомнить первые годы, обиды из-за свадьбы, отчуждения отца, наглого хозяйничанья в Элторпе и разбазаривания фамильных ценностей, и меня захлестывает даже не обида, а ненависть! Очень трудно простить, когда у тебя отнимают любимого отца и унижают на каждом шагу. Я стала мудрее, но внутри все равно сидит эта всепоглощающая обида, которая никогда не закончится, боль, которая никогда не утихнет.

Мой брат Чарльз все время молчал, но оказалось, что он переживал не меньше, во всяком случае, сразу после смерти отца, став девятым графом Спенсером, он буквально вышвырнул мачеху из Элторпа! Я с удовольствием помогала. Мы запретили ей выносить любую вещь, если она не куплена лично ею, а все ее личные вещи засунули в мешки для мусора и выкинули вниз с лестницы. Я лично проследила, чтобы в нашем семейном замке не осталось никаких следов пребывания этой женщины и ее мерзких отпрысков. Когда через несколько месяцев в каком-то углу обнаружилась книга, забытая кем-то из ее детей, я буквально растерзала несчастный предмет, чтобы сжечь его в камине!

Такой ненависти, как к ней, я не испытывала ни к кому, даже к Камилле. Эта женщина отняла у меня отца тогда, когда он был мне больше всего нужен, она отняла у меня понятие дома, потому что считать домом Элторп, где хозяйничала эта тетка, я не могла. В результате в пятнадцать лет у меня не было ничего — ни семьи, ни дома, ни любви родных…

До учебы ли мне было, и могла ли я быть послушной и хорошей девочкой? Они сначала ломают судьбы детям, а потом удивляются, что те растут строптивыми и нервными.

В моих резких сменах настроения, приступах булимии и неспособности к усидчивой учебе виноваты мои родители и эта женщина! В шесть лет почувствовать себя брошенной матерью, в пятнадцать преданной отцом и затем выкинутой из дома чужой женщиной и остаться спокойной и уравновешенной едва ли возможно.

Булимия ужасная вещь. Сейчас уже не секрет, что я ею страдала. Это когда вас мучает неудержимый голод, и вы за один прием поглощаете столько, сколько в обычном состоянии могли бы съесть за неделю, а потом организм отторгает все поглощенное. Булимия болезнь не желудка, а нервов, у тех, кто живет спокойно и уверен в себе, такого не бывает. Это болезнь ненужности, переживаний, заброшенности. И пусть вокруг меня крутилось множество людей, пусть я никогда не бывала одна — сначала девочки в школе, потом слуги, камеры видеонаблюдения, фотокорреспонденты, охрана, все равно это было одиночество, я понимала, что никому не нужна! И никто, никто не станет страдать, если я вдруг умру!

Наверное, у всех детей бывают такие моменты, мои подружки тоже обливали слезами подушки, если родители не приезжали подолгу или их забывали поздравить с каким-то праздником, но если такое отчаянье надолго, оно становится болезненным. А потом перерастает в сильнейшую потребность, чтобы тебя любили и постоянно говорили об этом.

В такой потребности, наверное, одна из причин нашего с Чарльзом непонимания. Если бы муж хоть раз в день говорил мне, что он меня любит, а не отделывался даже нарочно выбранными подарками по какому-то поводу, если мы говорили об этом в королевской семье, я бы просто расцвела. Но в королевской семье просто не принято выражать чувства, тем более, без особой надобности.

Особенно трудно, если мама вас бросила, ты была папиной дочкой, а папа женился, даже не поставив тебя в известность! Разве можно простить такую узурпаторшу?

Нашу мачеху называли Леди, Которая Умеет Добиваться Своего. Она действительно умела, вопреки воспитанию, вопреки немыслимому давлению своей матери Барбары Картленд, вопреки всему. Ее девиз «Совершать невозможное!». Она не только умела добиваться, чего хотела, прежде всего, она знала, чего хочет! И потому совершенно не могла понять меня, считая размазней.

Сейчас я думаю, что если она тогда нашла со мной общий язык, либо я не поддалась давлению Сары и не стала воевать с мачехой, я выросла бы совсем другой, и многих проблем моей жизни удалось избежать. Рейн умела очаровывать тех, кого желала очаровать, умела найти подход, найти точки соприкосновения. Например, Рейн просто влюбила в себя нашего дедушку старого графа Спенсера, возила ему шоколад, разыскивала для коллекции уникальные трости… Но главное — она искренне интересовалась историей Элторпа.

Я не могла допустить и мысли о том, что когда-либо помирюсь с Рейн! Мы столько лет почти враждовали… Что же произошло? Однажды Мохаммед Аль-Файед, который был дружен с моим отцом, обратил мое внимание, что за все время только Рейн не наговорила журналистам обо мне ничего дурного, а ведь могла бы… Конечно, я посмеялась:

— Просто ее не спрашивали!

— Не думаю. Просто она не желает зла ни тебе, ни отцу. И твоего отца искренне любила, даже если от этого вам было плохо. Но ведь не Рейн развела ваших родителей…

Конечно, я не сразу приняла слова Мохаммеда, не хватало еще мне восхищаться Рейн или благодарить ее за приличное поведение! Пусть она не разводила маму с папой, но самого папу она у меня отняла!

А потом Аль-Файед все же сделал так, чтобы мы встретились.

И при упоминании о папе я увидела в глазах у Рейн настоящие слезы. Когда он перенес инфаркт, а потом синегнойную инфекцию, именно Рейн сумела добиться, чтобы применили лекарство, еще не прошедшее испытания. Другого шанса не было, и она сумела заставить использовать один-единственный.

Папа выжил и даже смог отвести меня к алтарю, но мачеха не услышала от нас и слова благодарности. Тогда мы с Сарой были убеждены, кажется, даже в том, что саму синегнойную инфекцию папе подсунула Рейн!

Теперь подумав, я поняла, что Рейн действительно не воспользовалась возможностью заработать на воспоминаниях о моем детстве, а ведь могла бы наговорить репортерам уйму всяких гадостей о моем поведении.

А вот я, рассказывая Мортону о нашей семье, наговорила о Рейн немало гадостей. В общем-то, было за что, Элторп она испортила основательно и основательно же разбазарила. Но Рейн в ответ не сказала обо мне никому и ничего.

Мне бы поучиться у нее тогда, в Элторпе, но я ее ненавидела. Все мы, дети Джона Спенсера, Рейн ненавидели.

Человек меняется, возможно, я когда-нибудь стану мудрее и на многое и многих посмотрю иначе, но для этого должно пройти время. Понять, значит, наполовину простить. Я уже смогла понять Рейн, неужели я когда-нибудь смогу понять и Камиллу? Ну уж нет! НИКОГДА!

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Каждый житель острова Тисби знает, что ноябрь — это время скачек. Время, когда кому-то приходится умирать. В этот период самые отъявленные смельчаки бросают вызов не только друг другу, но и огромным мифическим существам — водяным коням. Смертельно опасные для людей, кони не делают поблажек ни себе, ни своим соперникам, ни бесстрашным наездникам. Только очень веские причины могут заставить участников испытать судьбу в этой бешеной гонке. Сможет ли любовь внести коррективы в жесткий регламент Игры? Чем обернется влюбленность двух юных сердец — победой или смертельной опасностью? Не слишком ли непомерно высоки ставки в «Жестоких играх»?
• Купить книгу на Озоне

Сегодня первый день ноября, а значит, сегодня кто-то
умрет.

Даже под самым ярким солнцем холодное осеннее море играет красками ночи: темно-синим, и черным, и коричневым. Я наблюдаю за постоянно меняющимся рисунком на песке, пока по нему проносятся бесчисленные копыта.

Лошадей гонят на пляж, на песчаную полоску между
черной водой и меловыми утесами. Это всегда опасно, но
все же не настолько, насколько сегодня, в день бегов.

В это время года я живу пляжем, дышу им. Мои щеки
краснеют от ветра, швыряющего песок мне в лицо. Бедра
натерты седлом. Руки болят от того, что я удерживаю две
тысячи фунтов лошадиной плоти. Я забыл, что это такое — ощущать тепло, и что это такое — спать целую ночь
подряд, и как звучит мое имя, когда его просто произносят, а не выкрикивают через несколько ярдов песка.

Я бодр, я полон сил…

Когда я направляюсь к утесам вместе с отцом, один
из распорядителей бегов останавливает меня.

— Шон Кендрик, тебе десять лет! Ты еще этого не знаешь, но есть куда более интересные места для того, чтобы
покончить с жизнью, чем этот пляж.

Мой отец наклоняется с седла и хватает распорядителя за плечо, как будто тот — беспокойная лошадь. Они
некоторое время спорят на тему возрастных ограничений
на бегах. Мой отец побеждает.

— Но если твой сын не выживет,— говорит распорядитель,— виноват в этом окажешься только ты сам.

Мой отец даже не отвечает ему, просто пускает с места
своего жеребца кабилл-ушти.

На пути к морю нас толкают и отпихивают мужчины
и лошади. Я проскальзываю под одним из коней, когда
тот встает на дыбы, а его всадник дергает за повод. Целый
и невредимый, я оказываюсь у кромки воды, окруженный
со всех сторон кабилл-ушти — водяными конями. Они тех
же цветов, что и галька на пляже,— черные, красные, золотистые, белые, кремовые, серые, синие… Мужчины увешали уздечки красными кистями и маргаритками, чтобы
ослабить опасность, исходящую от темного ноябрьского
моря, но я бы не стал доверять свою жизнь горстке лепестков. В прошлом году водяная лошадь, сплошь увешанная
цветами и колокольчиками, оторвала одному мужчине
руку.

Это ведь не простые лошади. Можно обвешивать их
талисманами и оберегами, можно прятать их от моря, но
сегодня, на пляже, не поворачивайтесь к ним спиной!

Морды и крупы некоторых коней в пене. Она капает с
их губ и с груди, похожая на пену морских волн, она скрывает те самые зубы, которые попозже вонзятся в людей.

Лошади прекрасны и смертельно опасны, они любят
нас и ненавидят нас.

Мой отец посылает меня за чепраком для лошади и нарукавной повязкой для себя — мне нужно взять их у группы устроителей. Цвет ткани должен помочь зрителям,
стоящим высоко-высоко на утесах, опознать моего отца,
но в данном случае в этом нет необходимости — ведь шкура жеребца, на котором сидит отец, ярко-красного цвета.

— А, Кендрик,— говорит устроитель. Так зовут и моего отца, и меня.— Для него красный чепрак.

Когда я возвращаюсь к отцу, меня окликает какой-то
наездник.

— Привет, Шон Кендрик! — Он маленький и жилистый, его лицо как будто высечено из скалы.— Отличный
денек для бегов!

Я польщен тем, что со мной здороваются, как со взрослым. Как будто и я по-настоящему участвую во всем. Мы
киваем друг другу, и он снова поворачивается к своему
коню, чтобы закончить седлать его. Его маленькое скаковое седло сделано весьма искусно, и когда мужчина приподнимает его крыло, окончательно затягивая подпругу,
я вижу слова, выжженные на коже: «Наш мертвый выпьет море».

Мое сердце подпрыгивает в груди, когда я подаю отцу
чепрак. Отец выглядит неуверенно, и мне хочется, чтобы
скакал я, а не он.

В себе я уверен.

Красный жеребец беспокоен, он фыркает, прядает ушами. Он сегодня очень разгорячен. Он будет скакать изо
всех сил. Так быстро, что его будет трудно сдерживать.

Отец передает мне поводья, чтобы набросить на спину
водяного коня красную ткань. Я облизываю зубы — у них
соленый вкус — и наблюдаю за тем, как отец повязывает
на руку такую же красную ленту. Каждый год я за ним
наблюдаю, и каждый раз он надевает повязку очень уверенно… но не в этот раз. Его пальцы неловки, и я понимаю,
что он боится красного жеребца.

Я скакал на нем, на этом кабилл-ушти. Когда я сидел
на его спине, мне в лицо бил ветер, земля дрожала под его
копытами, брызги морской воды падали на наши ноги,
и мы никогда не уставали.

Я придвигаюсь ближе к жеребцу и пальцем обвожу его
глаз, против часовой стрелки, шепча в мягкое ухо коня.

— Шон! — окликает меня отец, и кабилл-ушти резко
дергает головой, едва не ударившись о мою голову.— Зачем ты сегодня тычешься в него носом? Разве не видишь,
какие у него голодные глаза? Или ты думаешь, что будешь
неплохо выглядеть с половиной лица?

Но я не отвечаю, а просто смотрю в квадратный зрачок жеребца, а он смотрит на меня, чуть отвернув голову.
Я надеюсь, он запоминает то, что я ему сказал: «Не ешь
моего отца».

Отец прокашливается и говорит:

— Думаю, теперь тебе лучше уйти наверх. Подойди-ка…

И он хлопает меня по плечу, прежде чем вскочить в
седло.

Он выглядит маленьким и темным на спине красного
жеребца. Его руки уже непрерывно натягивают поводья,
чтобы удержать коня на месте. От этого мундштук во рту
лошади дергается; я наблюдаю за тем, как красный конь
мотает головой вверх-вниз, вправо-влево… Я бы не стал
так с ним поступать; но я тут пока что ни при чем.

Мне хочется сказать отцу: надо помнить, что жеребца
вечно заносит вправо, и потому кажется, будто он лучше
видит левым глазом, но вместо этого я говорю:

— Увидимся после бегов.

Мы киваем друг другу, как посторонние; прощания
здесь не приняты, они лишь вызывают неловкость.

Я наблюдаю за состязанием с утеса, когда вдруг какой-то серый водяной конь хватает моего отца зубами за руку, а потом за плечо.

На какое-то мгновение волны застывают, не достигнув берега, а чайки над нами перестают махать крыльями, и смешанный с песком воздух не в силах вырваться
из моей груди.

А потом серый водяной конь вырывает отца из седла,
сбрасывает со спины красного жеребца.

Серый разжимает зубы, и отец падает на песок; кажется, он умер еще до того, как по нему прошлись многочисленные копыта. Он шел вторым, и потому тянулась долгая минута, прежде чем остальные лошади промчались
над его телом и я смог снова его увидеть. К этому моменту он превращается в длинное черно-красное пятно, наполовину скрытое пенными барашками волн. Красный
жеребец с голодным видом оборачивается к пятну, но выполняет мою просьбу: он не ест того, что было моим отцом.
Он просто уносится в воду. Море сегодня краснее красного.

Я не слишком часто думаю о теле моего отца, смываемом покрасневшими волнами. Вместо того я вспоминаю
отца таким, каким он был перед началом бегов: испуганным.

Я не повторю его ошибку.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Имя президента Института Ближнего Востока Евгения Яновича Сатановского хорошо знакомо всем, кто хотя бы однажды пытался разобраться в причинно-следственных связях событий, происходящих в странах БСВ. Являясь ведущим российским экспертом по проблемам этого региона, автор регулярно консультирует дипломатов и политиков, ведет колонки в российских и зарубежных изданиях, дает интервью, пишет монографии и статьи, преподает в ИСАА МГУ и других вузах — российских и западных. Его новая книга «Котел с неприятностями» знакомит читателя с уникальной информацией, которую трудно или попросту невозможно найти в других источниках.

  Политики и государственные деятели всего мира часто говорят о Ближнем и Среднем Востоке, как о пороховой бочке. Это не мешает многим из них пытаться, рискуя взрывом мирового масштаба, одним разом решить все его проблемы. В разгар «арабской весны» — серии мятежей, бунтов, войн и революций, предваряющих такой взрыв, настало время разобраться в том, как там на самом деле обстоят дела.

  Что представляет собой с российской точки зрения регион, занимающий пространство от Марокко до Пакистана и от Сомали до российской границы? В чем заключаются особенности составляющих его стран? Чем он может быть полезен или опасен России? Как строятся отношения между исламским и неисламским миром? Что ждет национальные и религиозные меньшинства? В чем логика миротворческих, посреднических и гуманитарных миссий и инициатив? На какие грабли наступает мировое сообщество, раз за разом пытаясь решить проблемы Ближнего и Среднего Востока? Какое влияние на БСВ оказывают Европа и США, Китай и Индия, НАТО и ООН?

  Людям, задавшимся целью получить ответ на эти и многие другие вопросы, больше не придется искать зерна истины в горах мифов, домыслов и стереотипов. Ответы можно найти в этой книге.

  Безупречное владение предметом, обаяние, юмор и природный талант рассказчика, умеющего простыми словами говорить о сложных вопросах, позволили Евгению Сатановскому создать по-настоящему живую книгу, интересную самым широким кругам читателей и незаменимую для студентов, изучающих международные отношения.

• Купить книгу на Озоне

Что представляет собой сегодня Ближний и Средний Восток? Историческая канва формирования этой геополитической общности знакома каждому школьнику: путь, по которому первые люди вышли из Африки, родина земледелия и скотоводства, первые города и первые цивилизации. Египет и хетты, Хараппа и Мохенджо-Даро, шумеры и Элам, Ассирия и Вавилон, Иудея и Израиль. Персидская империя и Александр Македонский, Рим и Карфаген, Аксум и Мероэ, Парфия и Эфиопское царство, Византия и Йемен. Арабский Халифат и Чингисхан, Тимур и Иран, Сельджуки и Оттоманская Порта, Великие Моголы и мамелюки. Крестоносцы, португальцы, испанцы, Ост-Индийская кампания. Надир-шах, Наполеон, Ататюрк, Роммель, Черчилль, Бен-Гурион, Насер, Асад, Саддам, бен-Ладен. Тегеранская конференция, Шестидневная война, Война Йом-Кипура, раздел Кипра, война в Огадене, исламская революция в Иране, ирано-иракская война, советская оккупация Афганистана, иракская оккупация Кувейта, война в Заливе, американская оккупация Афганистана, война в Ираке. Геноцид армян, изгнание греков, геноцид в Дарфуре, проблема курдов, проблема берберов, палестинский вопрос. Гражданская война в Алжире, распад Сомали, раздел Судана, «Аль-Каида», «Аль-Каида Магриба», «Аш-Шабаб», сомалийские пираты, ХАМАС, талибы, «Хизболла». Шесть тысяч лет цивилизации, родина алфавита и архитектуры, сельского хозяйства и астрономии, математики и медицины — в том понимании, как мы говорим о них на Западе, частью которого в цивилизационном плане Россия, безусловно, является. Триада авраамических религий: иудаизм, христианство и ислам, две из которых, христианство и ислам, стали религиями мировыми, и множество религий региональных. Плюс много чего еще.

Во времена расцвета сменявшие друг друга империи, включавшие часть — или большую часть нынешнего БСВ, охватывали Западную Европу (Рим), Восточную Европу (Оттоманская Порта), Закавказье (Порта и Иран), Центральную Азию и Китай (Чингизиды и Тимур), Индию (Моголы). Побережье Индийского океана и острова Юго-Восточной Азии, внутренняя Африка и Балканы, Средиземноморье и речные долины Евразии были связаны с Ближним и Средним Востоком на протяжении тысячелетий. Настоящая книга — не предполагает (к искреннему сожалению автора) рассказа о том, почему крупнейшим исламским государством мира является расположенная на стыке Тихого и Индийского океанов Индонезия, а мусульманское население Индии или Нигерии превышает число жителей абсолютного большинства стран собственно исламского мира. Мы вынуждены игнорировать исключительное лингвистическое, этническое и конфессиональное разнообразие, скрытое под этнонимами «арабы», «турки» или «персы», лишь вскользь коснувшись проблемы племен, которая в западном мире давным-давно не существует, а на БСВ составляет стержень многих конфликтов, влияя на вопросы войны и мира, межгосударственных отношений и границ. Мы не упомянем или упомянем вскользь огромное множество любопытнейших тем, каждая из которых заслуживает детального рассмотрения. Мы пройдем мимо вопросов, разбор которых мог бы заинтересовать читателя и составить для него интерес — но превратил бы эту книгу в энциклопедию. Всего пять-шесть лет кропотливого труда коллектива, включающего несколько десятков ближневосточников мирового класса необходимо, чтобы энциклопедия такого рода была составлена и стала бестселлером. Но до сих пор мир жил без этой книги — и проживет без нее еще немного.

Упомянем лишь, что Ближний и Средний Восток — это территория, на которой то, что составляло основу провинций и стран сотни и тысячи лет назад парадоксальным образом может быть живо и сегодня. Отчасти потому, что география подвержена изменениям в минимальной степени. Земледельческие государства складывались вокруг речных долин. Оплотом кочевых империй были степи и горные пастбища. Острова и полуострова становились центрами империй морских. Пустынные оазисы и горные плато на торговых путях давали приют городам и храмовым центрам. Морские бухты служили убежищем для торговцев и пиратов. Горные хребты и пустыни превращались в непроходимые барьеры между народами. До самого конца ХХ века, когда глобализация открыла для окружающего мира многие ранее недоступные территории, природа была главным фактором, определявшим параметры жизни людей. Менялись языки и религии, завоеватели растворялись в коренном населении или ассимилировали его в своей среде, империи объединяли независимые царства и окружавшие их племена и распадались, военные поселенцы превращались в этнические группы. Однако только в редких случаях природных или спровоцированных человеком катастроф цивилизация изменялась в корне или исчезала. Море могло отойти, превратив процветающий порт в провинциальный город (в Европе наиболее известные примеры — Брюгге и Равенна), извержение вулкана и цунами уничтожить царство (Крит), война — разрушить экосистему (Хорезм) не менее гарантированно, чем наступление пустыни из-за изменения климата (Сахара) или деятельности человека (Мероэ). Но в большинстве своем устойчивость человеческих социумов и созданных ими институтов поражает своей устойчивостью.

Силовые центры БСВ на протяжении тысячелетий оставались и продолжают оставаться на своих местах, причем соотношение их военно-политического и экономического веса и общие направления соперничества остаются неизменными. Мы находим Турецкую республику на месте Оттоманской Порты, которое до нее занимала Византия, а когда-то — хетты. Исламскую республику Иран на месте Ирана Сасанидов, Парфии Аршакидов, Персии Кира, Мидии и Элама. Современное Государство Израиль там, где когда-то двенадцать еврейских колен построили библейские Иудею и Израиль. Тунис — именно потому не часть Ливии или Алжира, что это исторический Карфаген. Ливан с его вечной гражданской войной не провинция Великой Сирии, потому что он — прямой наследник Финикии с ее враждующими городами-государствами. Марокко и Алжир сменили Мавританию и Нумидию, Благословенная Аравия превратилась в иссушенный Йемен, Султанат Оман потерял Занзибар и Гвадар. Став Саудовской Аравией захолустный Неджд завоевал Хиджаз с его священными городами, изгнав на север Хашимитов. Ирак разрывается между шиитами, суннитами и курдами, как когда-то Двуречье было разделено между шумерскими городами-государствами, Ассирией и Вавилоном. Состояние дел на границах Арабской республики Египет с Ливией, Суданом и Израилем напоминает об отношениях древнего Египта с царством Куш, народами моря и гиксосами. Таких параллелей множество и они относятся не только к самому региону, но и к его соседям — ближним и дальним. Что с того, что на месте Римской республики и Римской империи — Соединенные Штаты? Так ли велика для БСВ разница между империей Чингисхана и СССР? Китаем Хубилая и Китайской народной республикой? Индией Ашоки и Индией Ганди?

Ближний и Средний Восток этой книги — это арабский мир, неарабские исламские страны и неисламские регионалы. В арабский мир входят: Магриб (арабский Запад — Северная Африка до Египта), Машрик (арабский Восток — Египет, Левант, Аравийский полуостров и Двуречье), а также арабо-африканские Судан и страны Африканского Рога. Неарабские исламские страны — это Турция, Иран, Афганистан и Пакистан (именно три последние страны и являются Средним Востоком). Греко-турецкий Кипр и еврейско-арабский Израиль входят в регион, не являясь исламскими. В состав Магриба входят: Марокко (с оккупированной им Западной Сахарой), Алжир, Тунис и Ливия, а в состав так называемого Великого Магриба — еще и Мавритания. Африканский Рог — это исламская (по большей части) периферия сокращающейся Эфиопской империи: Эритрея, Джибути и Сомали. В ученом мире не решен вопрос, включать ли в БСВ Эритрею, или эта бывшая итальянская колония и бывшая эфиопская провинция — Африка чистой воды. Автор включает, полагая Эритрею частью региона, близкой исламским соседям и откровенно враждебной Эфиопии, и в этом качестве не видит особой разницы между ней и тем же Сомали. Машрик для самих арабов, и вслед за ними для британской академической школы, заканчивался там, где начинались североафриканские пустыни и суданская саванна — мир берберов и Черная Африка зинджей. Левант — это Иордания, Сирия, Ливан и Палестина, при всей спорности того, что есть Палестина, а что — Израиль. Двуречье состоит из единственного государства — Ирака, по крайней мере, до того, как он официально не распался. Аравийский полуостров — «заповедник» монархий БСВ. На самом полуострове монархическая система правления не существует только в Йемене, а за его пределами королевствами являются только Иордания Хашимитов и Марокко Алауитов. Королевство Саудовская Аравия, Султанат Оман и малые монархии Персидского залива: Объединенные Арабские Эмираты, Королевство Бахрейн и Эмираты Катар и Кувейт составляют Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива. Показательно, что Иордания и Марокко были приглашены в состав этой организации после начала в 2011 г. волны падения арабских режимов, известного как «арабская весна», подчеркивая ее трансформацию из регионального объединения в «клуб арабских монархий». Причина в том, что обе эти «классово близкие» к государствам ССАГПЗ суннитские (что особенно важно на фоне противостояния Саудовской Аравии и ее соседей по Аравийскому полуострову с шиитским Ираном) страны не имеют к Заливу отношения территориально, но обладают хорошо подготовленными армиями. Фактор, значительно более важный для богатых и владеющих огромным количеством современной военной техники, с которой их собственные малочисленные армии не слишком хорошо умеют обращаться, «заливников», чем география.

До XVIII — начала XIX веков на большей части БСВ царили две региональные империи: Турция и Персия. На Африканском Роге доминировали эфиопские негусы. Отдельные города и прилегающие территории региона с XVI века превращали в опорные базы португальцы и испанцы. С XVII столетия регион «трогали на прочность» голландцы, англичане и французы, чьи интересы продвигали пираты и не слишком отличавшиеся от них Ост-Индийские торговые кампании. Местные правители были автономны, склонны к мятежам и покровительствовали собственным пиратам, успешно действовавшим в Персидском заливе, Красном и Средиземном морях. Но именно турецкие султаны носили титул «повелителя правоверных», и лишь персидские шахи могли открыто соперничать с ними на границе, разделявшей империи от Кавказа на севере до Персидского залива на юге. XVIII век изменил эту схему, а XIX ее похоронил. Раздел мира в результате которого к началу ХХ столетия на карте БСВ осталось немного территорий, не закрашенных (на отечественных картах) оливковым (Российская империя), зеленым (Британия) или сиреневым (Франция) начался с того, как голландцы, англичане и французы, вытесняя португальцев и испанцев, начали «осваивать» Индокитай и Индию, а Россия — турецкое Причерноморье и персидский Прикаспий.

В настоящей книге мы не рассматриваем северную периферию региона, вошедшую в состав Российской империи и сохранившуюся в более или менее неизменных границах в составе единого государства со столицей в Москве до 90-х годов ХХ века. К тому времени британская, французская и испанская колониальные империи уже несколько десятилетий не существовали, а империя итальянская, построить которую пытался Муссолини, исчезла с карты на памяти его поколения. Возможно, и даже наверняка в будущем будет написана книга, рассматривающая Венгрию, Румынию, Балканы, Молдавию, Грузию и Армению, а также большую часть современной Украины, включая Крым, Одессу и историческую родину предков автора — город Сатанов, а также юг России, в том числе Сочи и Анапу, с точки зрения турецкой истории. Не исключено появление труда, изучающего российский Дагестан, Азербайджан, Туркменистан, Узбекистан, Таджикистан, Афганистан и Пакистан — да и значительную часть северо-западной Индии, с точки зрения истории иранской. Маловероятно, но не исключено появление Казахстана и Киргизии в исследованиях по Китаю, который включил в свой состав Восточный Туркестан — нынешний Синцзянь-Уйгурский автономный район, уступив России Туркестан Западный. Границы прихотливы и изменчивы, а история любит шутить. Кто знает, что представлял бы собой сегодняшний мир, если бы Николай II — фигура столь же несчастная в личном плане и трагичная для страны, править которой он пытался, не имея для этого никаких способностей, не ввязался в две бессмысленные войны и не спровоцировал две кровавые революции, окончившиеся так, как они окончились. Помимо прочего — сомнительно, чтобы на карте этого, несостоявшегося мира, мира без I Мировой войны, сохранились Турция, Иран и Китай. Кстати, равно так же, как Турция, Иран, Корея и Япония не сохранились бы в нынешнем виде на карте мира после II Мировой войны, если бы Сталин реализовал все им задуманное, не натолкнувшись на сопротивление Черчилля, поддержанное Трумэном с опробованной им на несчастных Хиросиме и Нагасаки атомной бомбой. Но это не наша тема.

В начале ХХ века Великобритания доминировала на той части сегодняшнего Большого Ближнего Востока, о которой мы будем говорить: БСВ российского Генштаба. Египет и Судан, Северное Сомали — современный Сомалиленд и Аравийский полуостров, Двуречье и вся Палестина, Кипр и современный Пакистан были колониями, подмандатными территориями или другими путями входили в Британскую империю. Большая часть Магриба и французское Сомали — нынешнее Джибути принадлежали Франции. Ливия, Эритрея и Итальянское Сомали — Италии. Современная Западная Сахара и часть Марокко, включая города Сеута и Мелилья, — Испании. Независимость сохраняли: Турция, Иран, Афганистан и аравийский Неджд. Давшая старт «миру без аннексий и контрибуций» и «покончившая с империалистической дипломатией» Октябрьская революция (или «большевистский переворот») 1917 г. спасла Афганистан от превращения в британский протекторат, а Иран от раздела между Россией и Великобританией по соглашению 1907 г. о разграничении сфер влияния в Иране, Афганистане и Тибете. В 1919 г. Аманулла-хан провозгласил Афганистан независимым государством. Турецкая республика, благодаря Кемалю Ататюрку, избежала раздела по Севрскому договору 1920 г. Неджд в том же 1920 г. был полностью захвачен при поддержке англичан основателем саудовской династии Абдель Азизом, а в 1921 г. власть в Иране перешла в руки будущего шаха — Резы-хана Пехлеви.

Границы сегодняшнего БСВ — итог распада колониальных империй в 40-70-х годах ХХ века и пограничных войн между образованными на их территории независимыми государствами. Стабильность этих границ сегодня под вопросом. 15 января 2011 г., когда на референдуме большинство населения Южного Судана проголосовало об отделении от Республики Судан, дало толчок сепаратистским настроениям на всем БСВ и значительной части Африки. Если раскол Судана признан «международным сообществом», почему Нигерия и Конго, Ирак и Сирия, Саудовская Аравия и Йемен, Афганистан и Пакистан должны оставаться в границах, согласованных в мировых столицах? На повестке дня — передел региона и это значит, что «Большая игра» продолжается.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Лама Оле Нидал представляет современному читателю буддизм — древнейшую и самую загадочную из трех мировых религий.
  
  Основы буддийской философии, медитационные техники и полезный стиль жизни описываются живым и образным языком, что делает эту книгу увлекательным и доступным учебником для всех, кто хотел бы получить наиболее полное представление о буддизме.

  Для широкого круга читателей и всех, кто увлекается буддизмом и духовным саморазвитием.

• Купить книгу на Озоне

2500 лет назад у Будды были уникальные возможности
для передачи Учения: он жил в эпоху расцвета
цивилизации Северной Индии, и его окружали чрезвычайно
талантливые ученики. Это позволило ему на
протяжении 45 лет показывать существам пути к полному
раскрытию ума во всем многообразии средств,
которые он передавал. Кангьюр (собрание слов Будды,
записанных после его смерти) — это 108 томов,
объединяющих 84 000 полезных наставлений. Появившиеся
позднее комментарии учеников составляют
еще 254 тома, каждый толщиной не менее двух сантиметров,
— они называются Тенгьюр. Исходя из такого
богатства методов и следует понимать последние слова
Будды, которые он произнес в возрасте восьмидесяти
лет, перед тем как покинуть тело: «Я могу умереть
счастливо: я не оставил ни одного поучения в закрытой
ладони. Все, что вам полезно, я уже дал».

Как следует из этого высказывания, Будда передал
нам то, что можно непосредственно применять в жизни.
На вопросы, почему и чему он учит, он неизменно
отвечал: «Я учу потому, что вы и все существа
стремитесь быть счастливыми и хотите избегать страдания.
Я учу тому, каким все является». И хотя эти
поучения стали основой для целого ряда школ, все
они, каждая на своем уровне понимания жизни и Учения
Будды, нацелены на всестороннее развитие человека
— осмысленное использование тела, речи и ума.
Поскольку буддийское учение многогранно и основывается
на опыте, а не на вере, не стоит ограничиваться
простым описанием его содержания. Особенности
буддизма выявляются только в сравнении с другими
мировоззрениями. В то же время подходить к Учению
имеет смысл освободившись от чересчур жестких
идей, потому что полноту его мудрости невозможно
охватить с помощью логики «то, а не это».

Например, многие считают буддизм философией.
И это верно в том смысле, что Учение Будды абсолютно
последовательно. Ясность и свободомыслие являются
важной предпосылкой буддийского пути, и успешное
развитие лишь совершенствует их. Буддизм
способствует раскрытию всех присущих нам способностей,
включая логическое мышление. Однако почему
же тогда нельзя относиться к Учению как к философии?
Потому что изменения, которые оно вызывает,
необратимы. Если в случае философии мы
работаем с концепциями и представлениями, радуемся,
удачно и логично их выстроив, а потом ставим
книги обратно на полку, то Учение Будды выходит за
пределы понятий, производя необратимые изменения
в теле, речи и уме. Оно дает ключ к тому, что ежедневно
происходит внутри и вокруг нас, и благодаря
этому повышает уровень нашего осознавания. Использование
буддийского взгляда и средств работает
таким образом, что сначала растворяется много жестких
представлений, затем возрастает доверие к тому,
что все имеет определенный смысл, — и постепенно
человек меняется: его действия становятся более непринужденными
и совершаются как бы из внутреннего
центра.

Среди результатов, которые приносит Учение Будды,
нередко выделяют наиболее очевидные, такие как,
например, возрастающая невозмутимость, на основе
чего делается вывод, что буддизм — это в первую очередь
психология. Что можно сказать в данном случае?
Цель психологии ясна: все ее направления сфокусированы
на улучшении нашей повседневной жизни.
Психологи стараются добиться того, чтобы каждый
человек приносил пользу обществу и при этом доставлял
не слишком много проблем самому себе и остальным
в течение тех семидесяти-девяноста лет, которые
обычно проводят в мире жители западных
стран сегодня. Учение Будды ставит перед собой сходные
цели, но одновременно принимает во внимание
факт непостоянства всего обусловленного и потому
указывает на непреходящие ценности — тем, кто способен
это понимать и абстрактно мыслить. Буддизм
признает абсолютными лишь те истины, которые успешно
проведут нас через такие состояния, как болезнь,
старость, смерть и потери.

Можно сказать, что Будда распространяет свою «психологию» на много жизней. Он учит, что события и
ощущения, причины которых нельзя понять в рамках
только «этой» жизни, могут быть результатами поступков
прошлых жизней. Соответственно сегодня
своими мыслями, словами и делами мы определяем
будущее, в котором переродимся. Этот выходящий за
пределы одной жизни принцип причины и следствия
— в буддизме он называется карма — объясняет,
почему существа находятся в столь разных ситуациях
на внутреннем и внешнем уровнях. Поскольку буддизм
исходит из того, что каждый переживает собственную
карму (то есть результаты своих прошлых
действий, слов и мыслей), работа здесь начинается с
высокого уровня самостоятельности и ответственности
за себя. Не всем легко это осознать, особенно если
жизненная ситуация трудна. Но Будда учит, что причиной
страданий является не зло, а отсутствие понимания.
И что главное — удалить это неведение, чтобы
поступки существ вели к непреходящему счастью, которое
все так или иначе постоянно ищут. И проводником
на этом пути является Учение Будды.

Таким образом, и психология, и буддизм изменяют
нас. Но если психология не выходит за рамки повседневности
и обусловленного мира, ограничиваясь
достижением психологического избытка, то именно
отсюда ведет отсчет буддийское развитие. Вне всяких
противоречий буддизм указывает на то вневременное,
несотворенное, что познает внешние и внутренние
миры, — на самого переживающего, на воспринимающий
ум. Спокойное бездумное существование до прихода
смерти не является целью буддизма — Учение
помогает нам все больше и больше узнавать собственный
ум. Ведь лишь на познание ума можно действительно
положиться.

Итак, в каких случаях у людей возникает желание
сознательно задавать направление собственной жизни?
Это приходит автоматически — вместе с пониманием
закона причины и следствия и стремлением
избегать страданий или же благодаря накоплению огромного
количества хороших впечатлений, в результате
чего пробуждается желание приносить пользу
всем. Во втором случае взяться за свою жизнь нам помогает
вывод о том, что едва ли можно многое сделать
для других, пока ты не властен над собственными чувствами,
мыслями, словами и поступками. К третьему
типу людей, которые хотят сами определять, чему происходить,
относятся те, кого настолько сильно вдохновляет
живой пример Учителя, непосредственно знакомящего
их со свободной игрой открытого, одаренного
и неограниченного ума, что они просто хотят стать
такими, как он.

Каковы бы ни были наши мотивы, буддийские методы
воспитывают смелость, радость, энергичность и
все полезные виды любви, вызывая безостановочное
проявление в уме всевозможного богатства. В первую
очередь дарит нам свободу углубляющееся понимание
всеобщей изменчивости и постижение того, что нет
никакого вечного, осязаемого «я» — ни в теле, ни в
мыслях, ни в чувствах. К этому добавляется наблюдение
о сходстве устремлений существ: каждый пытается
ощущать что-то хорошее и избегать всего плохого,
удерживать приятное и приспосабливаться к трудному.
Очевидно также, что существ бессчетное множество,
а мы всего-навсего в одном экземпляре, — при обнаружении
этого само собой выясняется, что лучше
думать о других. Так мы постепенно выходим из-под
власти личностного и начинаем чувствовать себя гораздо
менее уязвимыми — мы перестаем быть мишенью
для происходящего. Когда все, с чем мы сталкиваемся,
уже не в силах нас поколебать — состояние,
которое буддисты называют Освобождением, достигнуто.
Освобождение указывает на то, что удалена почва
для возникновения мешающих чувств.

Второй и окончательный шаг — Просветление,
полное раскрытие ума, которое означает расслабленное,
но совершенно осознанное пребывание в «здесь и
сейчас». Это самовозникающее и свободное от усилий
состояние наступает после Освобождения вместе с
растворением всех ограниченных концепций и понятий.
Когда теряет силу мышление «или-или» и возникает
пространство для широкого «и то и другое», пробуждаются
новые способности, присущие уму. Многие
знают вкус Просветления по таким исполненным
счастья мимолетным мгновениям жизни, когда вдруг
ощущается причастность ко всему, а окружающее
пространство из расстояния между нами превращается
во вместилище, которое, будучи проводником, все
в себя включает и всему придает смысл. Просветление
делает момент восприятия в тысячу раз яснее и
увлекательнее всего, что мы только можем себе представить
или что мы уже пережили, и вдохновение и
блаженство больше не прекращаются.

Наконец, есть и такие люди, которые полагают, что
буддизм — это религия. Однако существенное отличие
буддизма от религиозных воззрений прослеживается
уже в самом значении латинского слова «религия»: «re» переводится «снова», а «ligare» — «соединять». Религии, пришедшие с Ближнего Востока и вот
уже тысячу лет господствующие на Западе, пытаются
заново обрести нечто совершенное. В буддизме же нет
необходимости с чем-то «воссоединяться», потому что
нет никакого рая, из которого мы когда-то выпали.
Ум находится в состоянии запутанности с безначальных
времен, а в момент Просветления тот, кто переживает
различные впечатления, просто-напросто узнает
свою вневременную природу. И разве можно в
принципе доверять чему-то «восстановленному»? Ведь
то обстоятельство, что это состояние когда-то было утрачено,
а потом вновь обретено, должно указывать, с
одной стороны, на его изначальное несовершенство, а
с другой — на возможность в очередной раз его потерять.

Если называть буддизм религией, следует провести
различие между двумя видами религиозных убеждений.
Первый — это вмешивающиеся во все сферы человеческой
жизни религии веры: иудаизм, христианство
и особенно ислам. Их эгоистичные боги обнаруживают
в своем характере «слишком человеческие»
черты. Противоположность этим системам являют
свободные от догмы религии опыта — Адвайта-веданта
в индуизме, а также даосизм и буддизм — ориентированные
на раскрытие качеств человека. Эти два
подхода принципиально различаются как своими методами,
так и целями.

Все религии веры, преобладающие в нынешнем
мире, возникли на небольшой ближневосточной территории
— их политическим центром выступает современный
Иерусалим. Каждая из этих религий восходит
к Ветхому Завету, который окончательно сформировался
около 2500 лет назад. Общественная жизнь
Ближнего Востока была окрашена тогда (и остается
такой сейчас) постоянной борьбой за выживание. Этим
объясняется приверженность религий веры мужским
моделям поведения, стремление привлекать на свою
сторону, чтобы оказаться сильнее, а также тенденция
строить все на основе определенных богом законов.
Только в таких условиях и могла утвердиться идея
творящей, судящей и карающей внешней силы, чья
истина должна отличаться от человеческой. Поскольку
природа этой истины такова, что ее нельзя ни проверить,
ни пережить на опыте или достичь, — в нее
требуется верить. Задача паствы в данном случае —
выполнять пожелания высшей силы или ее представителей, для чего в ход идут догмы и обращение других
в свою веру, запреты и заповеди, а также не имеющая
ничего общего с действительностью концепция о
том, что один путь истинен и хорош для всех, тогда
как другие — неистинны и вредны.

Религии опыта Дальнего Востока возникли примерно
в то же время, что и ближневосточные религии
веры, но вопрос выживания в Северной Индии и
Китае не стоял настолько остро. Хотя сложившиеся
здесь весьма развитые общества не являлись такими
миролюбивыми, как многим хотелось бы думать, это
были культуры, определенно отличавшиеся изобилием.
В них царила духовная свобода и существовало
множество философских систем. В такой ситуации
религии приобретали совершенно иную направленность.
Целью становился ум, развитие человека.
Именно по этой причине здесь меньше внешних
предписаний, заставляющих всех идти в одном направлении.
Вместо засилья неопровержимых догм в
разных обстоятельствах для разных людей в этих
системах могут признаваться полезными разные истины.

Например, Будда предостерегал учеников от слепой
веры в его слова и хотел, чтобы они задавали вопросы
и на личном опыте проверяли поучения и таким
образом находили подтверждение сказанному.
Он всем желал и желает Просветления, к которому
большинству из нас полезнее идти ступенчатым путем,
пока не будет создана непоколебимая основа выносливости,
сочувствия, радости и сознательности. С появлением такого фундамента многое начинает
происходить все быстрее и как бы само собой, потому
что счастье внутренне присуще каждому, будучи не
чем иным, как нашим собственным умом. На пути к
этому состоянию Будда неизменно доверял самостоятельности
и сообразительности людей. Он просто ставил
перед учениками освобождающее зеркало своего
Учения, снова и снова показывая им, что скрыто в
них самих. Потенциал Просветления, заложенный в
каждом человеке, он называл природой Будды. Это доверие,
которое является важной характеристикой пути
и цели, и составляет основополагающее отличие
буддизма от всех других религий.

Будда держался в стороне от того, что сегодня называется
эзотерикой. Хотя попытка защитить человеческую
теплоту 60-х и пронести ее через последующие
«хромированные» десятилетия очень трогательна, все
же основанного на одних чувствах отношения к миру
недостаточно. Нужно ясно знать что есть что. А если
разрозненные фрагменты духовного знания из различных
источников перемешивать и затем без подтверждения
личным многолетним опытом пытаться
продать их в новой упаковке в качестве вневременных
истин, то это только запутывает. Подобным истинам
наверняка можно доверять еще меньше, чем
древним учениям религий веры с их многовековой
практикой.

Чему же вневременному учит Будда? Он объясняет,
что лежащая в основе всего истина (чтобы быть
истинной) должна всегда и везде быть одной и той
же и что ее невозможно создать, развить или испортить
— иначе она не была бы абсолютной. По своей
сути неотделимая от пространства, она пронизывает
все, что есть и чего нет, и, если создать необходимые
условия, можно ее познать. А тот факт, что до Просветления
эту истину мы не воспринимаем или воспринимаем
лишь частично, объясняется ключевым
изъяном непросветленного ума — его неспособностью
узнавать себя. Нетренированный ум подобен глазу: он
все воспринимает, но не может видеть сам себя. Все
поучения Будды направлены на ум и на путь к его
полному постижению.

Если мы решим отыскать то вневременное и неразрушимое,
что смотрит в данный момент через наши
глаза, осознает и воспринимает вещи, то мы не найдем
ничего материального. Поэтому Будда описывал
природу ума словом «пустой». «Пустой от чего-то» —
это выражение использовалось в те времена, чтобы
показать, что исследуемое осознавание не имеет никаких
определенных качеств. Будда при этом не описывает
«ничто», черную дыру, но просто указывает на
то, что ум (воспринимающий) не имеет объема, длины, ширины или веса — всего того, что превращало
бы его во «что-то». Математик, пожалуй, назвал бы ум
нейтральным элементом восприятия, физик — вездесущей
возможностью, ремесленник — не-вещью, а
любовник или воин, которые считают мир продолжением
своих органов чувств, сказали бы, что ум открыт
как пространство. Все это означает, что, хотя тело
смертно, а мысли приходят и уходят, воспринимающий
не рождался, не был собран из чего-то или
сотворен. Поэтому он остается вне смерти, распада
или исчезновения. Ум подобен пространству: это вневременное
вместилище, которое позволяет всему возникать,
все охватывая и соединяя. Следовательно, не
существует ничего внешнего, во что нужно было бы
верить, и это значительно облегчает доступ к Учению
многим людям: высказывания Будды — просто вспомогательные
средства, позволяющие лучше узнавать
себя и необратимо становиться более невозмутимым,
радостным и полным любви.

За развитие на пути каждый отвечает сам. Будда
своим примером олицетворяет окончательную цель,
достижимую для всех, что дает подлинное Прибежище,
о котором мы постоянно напоминаем себе с начала
пути и до Просветления. Мы в буддизме принимаем
Прибежище в полном развитии ума, то есть в Будде
или в состоянии Будды; в его Учении — средствах,
ведущих к Просветлению; в друзьях, вместе с которыми
мы идем по пути; и в Учителе, который должен
обладать способностью убеждать личным примером,
вдохновляя учеников и пробуждая в них доверие к их
собственной природе Будды. Таким образом, знание
поучений Будды является ключом к непреходящему
счастью. Сам Будда выступает учителем, защитником
и другом существ: с помощью предлагаемых им
средств можно избегать страдания и в результате достичь
этого постоянного счастья. Можно все мощнее и
мощнее развиваться, помогая другим. Термин, наилучшим
образом описывающий Учение, был избран
самим Буддой более 2500 лет назад — Дхарма. И если
последнюю тысячу лет в этом качестве использовалось
тибетское слово Чё, то теперь, когда Учение
пришло на Запад, он звучит «Каким все является».

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Когда изящная красавица Маргарет Хастингс, вместе с еще 23 пассажирами, поднималась на борт транспортного самолета «Си-47», она ожидала пережить волнующий полет над горными джунглями Новой Гвинеи и, если повезет, увидеть через окно первобытное племя туземцев, которые, по слухам, были каннибалами. Через несколько часов вместе с двумя выжившими после страшной авиакатастрофы мужчинами, ей предстояло принять нелегкое решение: остаться у обломков самолета, понимая, что в горах их едва ли смогут заметить с неба, или идти через джунгли к долине, населенной островитянами, которые никогда прежде не видели белых мужчин. И белых женщин.

Увидев отпечаток ноги туземца, трое американцев не на шутку испугались. По словам Маргарет, ночь была «мучительной и ужасной». Устроиться на покатом, глинистом берегу горной речки вообще было нелегко. Люди то и дело скатывались в ледяную воду. Промокшие и усталые, они проснулись на рассвете. Была среда, 16 мая. Выжившие после катастрофы продолжили свой путь к прогалине, замеченной Макколломом.

Когда Маргарет попыталась встать, все ее тело пронзила боль. Вместе с болью пришел страх. За ночь суставы закостенели, а обожженная кожа сжалась. Когда она поднялась, кожа лопнула и начала кровоточить, причиняя сильную боль. Невозможно было даже подумать о том, чтобы продолжить путь вниз по течению. Маргарет не могла выпрямиться. В дневнике она записала: «Мои ноги настолько одеревенели, что являли собой весьма печальное зрелище».

Осмотрев ожоги, Маргарет поняла, что занесла в раны инфекцию. Все это она подробно описала в своем дневнике — сочащийся гной, синевато-черный цвет отмерших тканей, «огромные, дурно пахнущие, влажные язвы»… Причина и потенциальная опасность такого состояния смертельно ее напугала.

Новая Гвинея буквально кишела бактериями. Маргарет не могла как следует обработать раны, кровь в конечностях застаивалась, что создало благоприятную среду для размножения микроорганизмов. Обожженная кожа, антисанитарные условия, разнообразные бактерии — идеальные условия для развития гангрены. Без лечения пораженная конечность постепенно отмерла бы, что могло бы привести к гибели.

Маргарет собралась с силами и попыталась подняться на непослушные ноги. Преодолевая мучительную боль, она ходила по покатому берегу, стараясь размять суставы и привыкнуть к своему состоянию, чтобы продолжить путь. Она взглянула на Деккера, зная, что он должен страдать не меньше. Стоицизм сержанта вызывал у нее восхищение.

Макколлом посмотрел на своих спутников. Он чувствовал ответственность за них, но, кроме того, они вызывали у него уважение и растущую симпатию. На протяжении всего долгого пути, на крутых склонах и в ледяной воде, Деккер ни разу не пожаловался, хотя рана на голове и ожоги причиняли ему невыносимую боль. А эта миниатюрная девушка-капрал! Теперь Макколлом мысленно называл ее только Мэгги. Она оказалась гораздо сильнее, чем он ожидал. В плохом состоянии были раны не только на ногах и руках. Потемнел и большой ожог на левой стороне лица. Джон подумал, что мало кто из девушек-военнослужащих, да и мужчин тоже, выдержал бы такие испытания.

Однако состояние спутников Джона ухудшалось с каждой минутой. Так же стремительно таяли и их силы. Макколлом был уверен, что у обоих уже развивается влажная гангрена. Он боялся, что будет единственным выжившим в катастрофе, если спасательные самолеты не прибудут достаточно быстро.

Хотя Джон не признавался в этом ни Маргарет, ни Деккеру, но он постоянно боролся со страхом. Позже он говорил: «Мы находились на территории охотников за головами, у нас не было медикаментов, не было крова. Мы пребывали в абсолютной неизвестности. Я знал, что мой брат-близнец погиб. Мне нужно было позаботиться о своих спутниках. Я не хотел думать о том, что могу остаться в джунглях в одиночку, поэтому я старался сделать для них все, что было в моих силах».

Хотя Макколлом решил во что бы то ни стало спасти Маргарет и Деккера, но он принял твердое решение: если спасатели прекратят поиски, он будет искать достаточно широкую реку и построит плот или пойдет дальше. Он проплывет или пройдет все сто пятьдесят миль до океана, но выберется отсюда. Он вернется в Голландию и увидит своих родных. Он не смог спасти брата, но должен спасти себя и позаботиться о его маленькой дочери.

Он сделает все для Деккера и Маргарет. Но если гангрена заберет их, Макколлом пойдет дальше один.

На завтрак была вода и все те же леденцы — единственная еда, оставшаяся на третий день после катастрофы. Они разделили леденцы по цвету — сначала ели красные, потом перешли на желтые и так далее. Деккер шутливо называл такой подход хорошим способом разнообразить рацион.

У них были сигареты, но зажигалка Макколлома пересохла, а спички намокли. Отправляясь в путь и упаковывая свои припасы в желтый брезент, они мечтали только о кофе.

— Хотелось бы мне сейчас оказаться в нашей столовой и хлебнуть этой отравы! — мечтательно сказал Деккер.

— Мне тоже! — подхватила Маргарет.

Хотя она съела цыпленка и мороженое три дня назад, но голод почему-то ее не мучил.

Берег ручья был слишком крутым, чтобы продолжать путь, а джунгли слишком непроходимыми. Они с трудом спустились по восьмифутовому берегу и побрели прямо по воде. Им снова приходилось перебираться через упавшие деревья и помогать друг другу на высоких водопадах.

В дневнике Маргарет записала: «К этому времени все мои раны на ногах и руках уже были инфицированы. Мы были измучены, и вчерашний кошмар повторялся снова и снова». Глаза Маргарет наполнялись слезами, и ей было все труднее сдерживать их. Каждый шаг отдавался мучительной болью. Деккеру было еще тяжелее. И все же Макколлом двигался вперед — им нужно было найти прогалину. В какой-то момент Маргарет и Деккер потеряли его из виду.

Маргарет охватила паника.

— Макколлом ушел и бросил нас, а у него вся наша еда! — крикнула она Деккеру. — Мы умрем с голоду.

Она рухнула прямо в воду. В этот момент она, как никогда, была готова сдаться, хотя у горящего самолета эта мысль даже не приходила ей в голову.

Деккер всегда был самым спокойным из трех выживших, но на этот раз он не сдержался. Он развернулся к Маргарет, как настоящий краснорожий сержант. Маргарет не смогла передать его слова даже в дневнике, но покорно признала, что он называл ее «слабачкой» и «обузой». Трудно сказать, были ли слова Деккера продиктованы желанием вселить в спутницу бойцовский дух или в нем действительно заговорил гнев, но это было именно то, что нужно.

«Я была в такой ярости, что хотела его убить, — написала в дневнике Маргарет. — Но я поднялась на ноги и поковыляла дальше. Вскоре мы догнали Макколлома».

Маргарет была не из тех, кто с готовностью признает свои ошибки, но в своих мыслях она раскаялась мгновенно. Макколлом был сильным человеком. Он поддерживал своих спутников и помогал им, ничем не выдавая своего горя из-за смерти брата. Маргарет понимала, что душевная боль его была еще сильнее, чем те физические страдания, которые испытывали они с Деккером. В дневнике она написала: «Мне ужасно стыдно, что из-за своей истерики я могла усомниться в этом прекрасном человеке».

Известие о том, что «Гремлин Спешиэл» не возвратился на аэродром Сентани потрясло весь гарнизон. Самолет не прилетел, радиосвязи с ним не было. Стало ясно, что произошла катастрофа. Значит, нужно отправляться на поиски. С самого начала планировалась спасательная миссия, основная цель которой заключалась в том, чтобы найти выживших, а не просто вернуть останки погибших их семьям.

Поскольку отдел снабжения располагался на большой авиабазе, в его распоряжении было множество самолетов и пилотов. Пропавшие пилоты и пассажиры были коллегами, друзьями и подчиненными. Естественно, что спасательная экспедиция получила все необходимое. Кроме того, на борту разбившегося самолета были девушки!

Конечно, не следует думать, что полковник Рэй Элсмор и другие офицеры оказались бы не столь «щедры», если бы на борту были одни мужчины. Но во время войны транспортные самолеты разбивались регулярно, и никто об этом не писал. Элсмор прекрасно понимал: тот факт, что на борту находились женщины-военнослужащие, сразу же привлечет внимание прессы.

В среду утром 16 мая около полудня после пяти часов изнурительного перехода по реке Макколлом поднялся на восьмифутовый берег.

— Идите сюда, — позвал он. — Вот она.

Деккер начал карабкаться на высокий берег, таща Маргарет за собой. Оказавшись наверху, она упала ничком, не в силах пошевелиться. Деккер и Макколлом пошли вперед, а она поползла за ними на четвереньках.

За полчаса она преодолела пятьдесят ярдов. Тут остановились уже и Деккер и Макколлом. Маргарет привалилась к ним, еле переводя дух. Под теплыми лучами солнца она поняла, что впервые за несколько дней увидела над собой голубое небо. Они достигли своей цели — выбрались на небольшую поляну в джунглях наверху небольшого холма.

Через несколько минут они услышали рев четырех мощных двигателей. Над ними пролетал бомбардировщик «Б-17». Его силуэт безошибочно узнавался на фоне голубого неба. Макколлом, Деккер и Маргарет отчаянно замахали руками, но пилот «Летающей крепости» их не заметил. Они съели то, что было приготовлено для обеда. Справиться с разочарованием было тяжело, но вид самолета вселил в их души новую надежду.

Через час над поляной пролетел еще один «Б-17» — может быть, тот же самый, может быть другой. В этот раз Макколлом решил не упустить шанс. Он вскочил.

— Разворачивайте брезент! — скомандовал он.

Макколлом и Деккер быстро распаковали свои мешки и развернули куски желтого брезента, оставшиеся от спасательных плотов «Гремлин Спешиэл». «Б-17» под командованием капитана Уильяма Д. Бейкера летел на большой высоте. Вместе с членами экипажа на борту находился необычный для тяжелого бомбардировщика пассажир — майор Корнелиус Уолдо, католический капеллан с базы Голландия.

Маргарет боялась, что пилот снова их не заметит, сообщит, что этот участок полностью обследован, и поиски прекратят. Она умоляла своих спутников поторопиться.

Когда им показалось, что «Б-17» улетает, капитан Бейкер развернул тяжелый бомбардировщик и вернулся к прогалине. Но он ничем не показал, что заметил людей.

— Спустись пониже! — в отчаянии крикнул в небо Макколлом. — Спустись пониже и выключил свои моторы! Выключи моторы и покачай крыльями!

— Я знаю, что они нас заметили! — повторяла Маргарет. — Я знаю, что заметили!

— Теперь они точно нас видят, — подтвердил Деккер.

Хотя Бейкер летел на довольно большой высоте, он не спутал бы американцев с туземцами, которые могли находиться поблизости. Американцы были одеты. Но выручило их не это. Их спас брезент. Прошло всего пять минут с того момента, когда они заметили самолет. И тут произошло чудо. Бейкер приглушил двигатели. И покачал крыльями.

Их нашли!

Макколлом был прав, когда принял решение уйти с места катастрофы, спуститься с горы и добраться до прогалины. Вот что говорил пилот, которому не раз приходилось вести поиски в джунглях: «Самолет, который падает в джунгли, почти незаметен в бескрайнем зеленом океане». Макколлом вывел своих товарищей на прогалину и захватил с собой ярко-желтый брезент. Так у них появился шанс.

Кто бы мог подумать, что плот, предназначенный для спасения на море, спасет людей и в джунглях?

Хотя люди об этом и не догадывались, но на поляне они были не одни. По соседству в джунглях пряталась группа мужчин и мальчиков из соседней деревни. Среди них был мальчик по имени Хеленма Вандик. «Я видел их, — вспоминал он. — Я увидел людей на поляне, и они размахивали руками».

Маргарет, Макколлом и Деккер прыгали от радости — а ведь всего несколько минут назад с трудом стояли на ногах. Они танцевали, кричали, махали слабыми руками. Впервые с того момента, когда они поднялись на борт «Гремлин Спешиэл», они хохотали.

Бейкер еще раз покачал крыльями, чтобы убедиться, что люди его заметили. Он засек долготу и широту, а потом приказал экипажу сбросить два спасательных плота как можно ближе к прогалине. К долине приближалась жестокая гроза. До утра вылететь никто не мог. Самолет Бейкера скрылся из виду, направляясь к северному побережью. Радист отправил сообщение на аэродром Сентани: примерно в десяти воздушных милях от долины на небольшой поляне на горном склоне найдены три человека в хаки.

— Думаю, что в воскресенье мы уже будем в Голландии, — сказал Деккер, падая на землю.

— Голландия, Голландия, жди меня! — воскликнула Маргарет.

В дневнике Маргарет написала, что уже запланировала встречу с сержантом Уолтером Флемингом, с которым собиралась пойти на свидание в тот день, когда отправилась в злополучный полет. В мечтах девушки Уолли сидел у ее постели, держал ее за руку и говорил, какая она храбрая и замечательная. Зная, что ее сразу же начнут дразнить, она не стала говорить об этом Макколлому и Деккеру.

А к Деккеру вернулось прежнее чувство юмора. Мрачным тоном он заметил Макколлому:

— Полагаю, кто-то из нас должен жениться на Мэгги, чтобы это романтическое приключение завершилось, как надо.

Макколлом игру подхватил. Он повернулся к обожженной, израненной и усталой девушке, осмотрел ее с ног до головы, а потом вынес свой вердикт:

— Ей придется поднабрать мясца, чтобы меня заинтересовать.

Маргарет фыркнула:

— Я не выйду за тебя замуж, даже если ты будешь единственным мужчиной на земле! Я собираюсь за Деккера!

Деккер, который несколько недель бесплодно ухаживал за Маргарет, не мог оставить за ней последнего слова. Не сумев найти достойного ответа, он мрачно проворчал:

— Как же, как же!

С чувством глубокого облегчения они уселись на землю и стали гадать, как скоро прилетят другие самолеты с припасами. Маргарет наконец-то проголодалась. Ей хотелось нормальной еды, чтобы выбросить «эти чертовы леденцы».

Пока Макколлом, Деккер и Маргарет болтали и радовались, в голову девушки неожиданно закралась мысль: поляна возникла в джунглях на этом месте не случайно. Кто-то, приложив немало усилий, вырубил деревья и выкорчевал кустарники. Американцы находились на горном поле сладкого картофеля, вперемешку с которым рос дикий ревень.

Естественно, что хозяин или хозяева этого поля должны прийти за урожаем. А это грозило неприятностями. Но возвращаться к речке не имело смысла. Нельзя покидать позицию, где их заметил американский самолет. Люди устроились на брезенте и преисполнились надеждами на лучшее. Может быть, хозяева поля живут далеко отсюда и появляются здесь редко. Впрочем, выбора у них не было. Оставалось только ждать и верить.

Ожидание не затянулось.

Через час после того, как самолет улетел, джунгли ожили. Люди услышали звуки, которые напомнили им завывание и лай собачьей стаи.

— Слышишь что-то странное? — спросил Деккер.

Звуки приближались. И их явно издавали люди.

Американцы не представляли, как сражаться с дикими собаками. Но встреча со стаей страшила их меньше, чем столкновение с семифутовыми каннибалами, практикующими человеческие жертвоприношения. Они рассчитывали увидеть их лишь с воздуха, из иллюминаторов «Гремлин Спешиэл».

Все их оружие состояло из бойскаутского ножа. Против могучих туземцев могли выступить лишь обожженный сержант с зияющей раной на лбу, хрупкая женщина с гангренозными ожогами на руках и ногах и голодный лейтенант со сломанным ребром. Такое сражение продлилось бы недолго.

Маргарет показалось, что в диком хоре прозвучали странные звуки. Она надеялась, что это крики играющих туземных ребятишек. А может быть, туземцы просто идут по джунглям своей дорогой и минуют их. Но Маргарет опасалась, что хор голосов означает совсем другое: «по джунглям распространился сигнал о том, что на поле сладкого картофеля уже сервирован отличный ужин».

Они все еще никого не видели, хотя шум становился все сильнее. Стало ясно, откуда он исходит — с края картофельного поля, из-за ручейка, протекавшего в двадцати пяти ярдах от того места, где они остановились.

Джунгли зашелестели и расступились. Американцы беспомощно сгрудились в центре поля. Их страхи обрели форму. Перед ними стояли десятки почти обнаженных черных мужчин. Их глаза сверкали, тела блестели от грязи и свиного жира. В руках они держали каменные тесаки с деревянными ручками. Туземцы вышли на поляну из джунглей.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Новая книга Дины Рубиной, выходящая в издательстве «Эксмо» — настоящий подарок для поклонников ее творчества и всех ценителей современной прозы. Полтора года прошло с момента выхода предыдущей книги автора, и читатели уже успели соскучиться по особой, уникальной авторской интонации Дины Рубиной. Интонации, так громко отзывающейся в самых дальних уголках души. Ее истории вызывают чувство сопричастности к тому, что сложно выразить словами. Возможно, это сама жизнь обретает полноту и ясность на страницах книг, пунктиром обозначая самые важные очертания прошлого, нащупывая болевые точки и обнажая чувства и мысли, запрятанные «до поры».

  Книга «Окна», в которую вошли новые рассказы Дины Рубиной, имеет особое значение для автора. Это прекрасное подарочное издание представляет собой симбиоз творчества писателя и художника — супругов Дины Рубиной и Бориса Карафёлова. Союз слова и визуального образа создает особое литературно-художественное пространство, в котором проявляются новые оттенки многогранной прозы Рубиной.

  В книгу «Окна» вошли рассказы, на первый взгляд совершенно отличные друг от друга. О жизни, о людях и их судьбах, об одиночестве и любви. Эти мимолетные зарисовки объединены одной темой, проходящей сквозь книгу некой красной линией. Каждый человек, событие и воспоминание, о которых пишет Рубина, связаны в ее памяти с каким-либо окном. Истории родных, близких людей, или случайных попутчиков, прохожих, ставшие основой книги «Окна», являются своеобразными маяками, расставленными на жизненном пути автора. Такие маяки есть в жизни каждого из нас. Надо лишь уметь их различать.

• Купить книгу на Озоне

Мы перевозили картины Бориса в его новую мастерскую — ту, что отстроили на втором этаже, вырастив комнату из балкона. Пространство получилось небольшим, но из-за двух высоких окон — в стене и в потолке — удивительно радостным и вкусным для глаз: прямо-таки перенасыщенным взбитыми сливками густого света.

Вертикальное окно вверху, журавлем взмывая к гребню крыши, отбрасывало на пол косой прямоугольник солнца. И в этом лучезарном окне, посреди белой комнаты, стоял мольберт.

Борис внес первую связку холстов, ослабил узел на веревке, и одна картина стала медленно выпадать углом. Я ее подхватила и поставила на мольберт.

Это был портрет нашей дочери, сидящей на широком подоконнике в чудесном доме в Галилее, где когда-то мы любили отдыхать.

И тут, в пустой комнате, в молочно-белом облаке верхнего света, он вновь со мной «заговорил» с мольберта. Я сказала:

— Ева на окне, под окном, среди окон.

Мой муж, распутывая узлы, оглянулся на портрет и сказал:

— Да у меня чуть не в каждой картине — окно…

И мы продолжали вносить в дом и втаскивать на второй этаж связки картин, привезенных из старой мастерской, — утомительное, но и радостное занятие, как всегда, когда затеваешь и воплощаешь что-то новое: новую комнату, новую картину или новую книгу.

И пока Борис развязывал и расставлял вдоль стен и на стеллажах работы, я смотрела на них новыми удивленными глазами: а ведь и правда — сколько их у него, этих картин, где в разных окнах сидят, стоят, выглядывают или проходят мимо разные люди. Да и сами картины были окнами, откуда глядели в мир множество персонажей, в том числе и сам художник, и мы, его домашние.

Длинная анфилада оконных отражений…

Я сказала, ни с того ни с сего:

— А у нас во дворе, в Ташкенте, первый телевизор появился у дяди Саркиса. Вечерами соседи набивались к нему на торжественные сеансы, усаживались кто куда, и все глядели в крошечный экран. Линза была толстой, изображение кошмарным… Но лица зрителей сияли уважительным восхищением: ведь это чудо — в ящике, прямо в комнате, непонятно откуда возникает «настоящее кино»… Дядя Саркис отхлебывал из пиалы чай и произносил: «А-акно в мир!» — c таким достоинством, будто лично изобрел телевидение. А нам, детям, позволялось смотреть с улицы. Мы взбирались на подоконник открытого окна, сидели друг у друга на коленях, на закорках… и с этого окна смотрели внутрь комнаты, в другое окно — подслеповатое окошко экрана. В этом что-то есть, а?

Часа полтора еще мы до изнеможения носили и расставляли картины, а я теперь уже намеренно выискивала в них все новые и новые окна. Постепенно меня охватывало знакомое волнение, еще неявное — то, что всегда предшествует идее…

Когда все было закончено, мы спустились вниз, заварили чаек и, как два грузчика на обеденном перерыве, некоторое время энергично молча жевали бутерброды, с удовлетворением поглядывая в сторону лестницы на второй этаж.

Вдруг Борис заметил:

— Между прочим, знаешь ли ты, что еще совсем недавно, в XVIII веке, жители Корнуолла промышляли таким вот способом: в особо сильный шторм выносили на берег большие фонари и расставляли рядами там, где громоздились самые страшные скалы.

— Зачем?

— Ну, как же… Несчастные моряки принимали свет фонарей за окна домов и в надежде найти гавань направляли корабли к этим обманкам…

— И разбивались на скалах?! — воскликнула я.

— Само собой. А когда шторм стихал, на берег выносило много полезных предметов. Вообще, в образе окна, — продолжал он задумчиво, — есть что-то трагическое. Вспомни, в литературе оно почти всегда связано с ожиданием, и часто — бесплодным. Ведь окно — это… нечто большее, чем привычное отверстие для света и воздуха или для бега нашего зрения вдаль… А в нашем ремесле окно — вообще большое подспорье. Мне, например, с моим вечным ощущением чужеватости и прохожести, образ окна в работе очень помогает. Делает меня… свободнее, что ли… Окно как примета укрытия, опознавательный знак. Не конкретное окно, а такая вот рама, из которой и в которую направлен взгляд. Хоть какой-то ориентир для человека, проходящего мимо…

Прошло несколько дней, и — видимо, чем-то меня задел, растревожил этот разговор — я все продолжала думать о нем, а внутреннее волнение продолжало свою животворящую суету. Все катилось в нужном направлении… А может быть, думала я, мы все до известной степени — проходящие мимо?

И стала вспоминать свои окна. Множество своих окон, среди которых, чего уж греха таить, встречались и такие вот окна-обманки, и на их свет плыли иные корабли и — разбивались, и за это мне отомстится в положенное время или уже отомстилось…

В сущности, думала я, тема окон в искусстве не нова, но, как говорится, всегда в продаже. Окно — самая поэтичная метафора нашего стремления в мир, соблазн овладения этим миром и в то же время — возможность побега из него. Однако это и символ невозможности выхода вовне, последний свет, куда — с подушки — обращены глаза умирающего, не говоря уже о том, что для узника окно — недостижимый мираж свободы, невыносимая мука…

А наша память! Сколько в ней запретных судьбинных окон, к которым и на цыпочках боишься подобраться, не то что занавеску отдернуть да, не дай бог, увидеть сцену расставания тридцатилетней давности или того хуже — человека, лицо которого тщетно надеешься забыть… А у меня вообще: ни одной двери, только окна. И половина заколочена. Кто бы ни просил — не открою. Не хочу выпускать на свет божий то, что давно похоронено.

Зато остальные окна — всегда распахнуты. Я то влечу в них, то вылечу. И уж в этих окнах всё: мои мечты, мои страхи, моя семья, мои книги; все мои герои — уже рожденные и те, кому только предстоит родиться. Даже не знаю, где я провожу больше времени: размышляя за компьютером или мечтая в каком-то своем окошке…

* * *

Многие люди моей жизни связаны у меня с тем или иным окном. Знакомые иностранцы часто вспоминаются за окном кафе, куда я приходила к ним на встречу. Отец — у окна мастерской, всегда завешанного темной драпировкой для дозирования яркого дневного света. Помню огромные бледные окна изостудии во Дворце пионеров на Миусской, где впервые увидела Бориса и его многослойные многоцветные странные холсты. В тот вечер он показывал картины из серии «Иерусалимка», смешно рассказывая про свой дом во дворе старой Винницы — полуразваленный домишко, вросший в землю по самое окно, через которое можно было запросто шагнуть в комнату, не слишком высоко подняв ногу…

С тех пор прошло сто лет, и многие наши общие окна перекочевали в картины: окна квартир, ресторанов, отелей; стрельчатые окошки французских и немецких замков; двойные, разделенные колонной красноватого мрамора, аркады флорентийских палаццо; синие — против сглаза — ставни окон на улочках древнего Цфата; мавританские полосатые арки над окнами средневековой Кордовы и узкие, истекающие струйкой света бойницы башни Хиральда в Севилье: поднимаешься в ней, и сквозь невероятную толщину стен видишь фрагменты белого города в черных проемах…

А еще — зарешеченные окна Армянского квартала в Иерусалиме; огромные и глубокие окна-сцены Амстердама и закрытые ставнями, таинственно непроницаемые окна-тайны Венеции.

Не говоря уже о распахнутых в нашу память окнах Москвы, Винницы, Ташкента…

Некоторые, с приметами местной жизни или одушевленные чьим-то лицом, фигурой, домашним животным, вспоминаются время от времени пронзительно ясно, с какой-то неуместной и необъяснимой грустью — как то окно в одном из домов Амстердама, где старуха в инвалидном кресле, перегнувшись через подоконник, крошила булку на тротуар, а внизу с восхитительным непринужденным достоинством разгуливала цапля.

Или то высокое окно кондитерской в Дельфте, где между двумя синими вазами, среди белых орхидей на подоконнике сидела кошка-альбинос, тишайшая, ласковая; приподнималась и деликатно трогала лапкой стекло, словно внимания просила: а вот что сейчас скажу. Ну, скажи, ангел мой, скажи…

Или — отраженные в воде окна плавучего ресторана на озере Орта: как они сверкали и текли под фонарями, вновь и вновь разбиваемые вдребезги мелкой волной…

А витражи — эти чудесные картины в стрельчатых окнах церквей и соборов, картины-сказки, картины-утешения, будто для человеческого глаза недостаточно божественного света сквозь прозрачное стекло! И — как антипод этому ликованию многоцветья — черные проемы незастекленных окон арабских деревень, годами отпугивающие тех, кто смотрит на них с дороги.

А окна, нарисованные на стенах, — окна-иллюзии, с горшочками герани, с женским профилем, выглядывающим из-за шторы, — имитация интерьера, плоская подделка жизни…

А прожорливо-ненасытные окна поездов дальнего следования, окна-Гаргантюа, глотающие на страшной скорости неохватные пространства…

И наконец, одна из самых величественных и страшных картин, какие могут только присниться: гигантский, космических размеров кратер медного карьера в штате Юта! Мы стояли наверху, на специальной площадке для туристов, а внизу по неохватным багровым адовым кругам едва заметными муравьями, сползая все ниже и ниже, будто выгрызая окно в самой груди земли (вот-вот хлынет оттуда сокрушительным потоком небесная синь с той стороны планеты!) ползли многотонные самосвалы за новой порцией медной руды…

…Так наполнялся ручей замысла этой книги; весной в Иудейской пустыне так набухает влагой почва, и за одну ночь — неизвестно, как и откуда, — земля выплескивает брызги алеющих маков.

В один из этих дней друзья пригласили меня на концерт в Иерусалиме — последний концерт ежегодного филармонического абонемента. В программе — Брамс, Брукнер, Дебюсси.

— Вот только места дешевые, — смущенно сказал наш друг. — Знаете, на втором ярусе, те, что прямо над сценой…

Но это-то как раз и оказалось самым прекрасным: впервые в жизни я видела перед собой лицо дирижера, профили оркестрантов, пюпитры с раскрытыми нотами; буквально сидела в музыке по самую макушку…

Подо мной плавно покачивалась библейская волна вишневой арфы на полном плече роскошной арфистки. Один из контрабасистов, похожий на персонажа с гравюры Домье, склонялся к инструменту так предупредительно и даже угодливо, словно прислуживал ему за столом: чего изволите? Другой, щипая струну, мерно качал головой в такт движению руки — как мул, что поднимается по крутой тропинке в гору.

А дирижер… тот дирижировал ртом: округлял губы на крещендо, издавал беззвучный вопль на фортиссимо, растягивал их в мучительной гримасе блаженства на диминуэндо, захлопывал рот на резком коротком аккорде…

И при этом пружинисто приплясывал на подиуме, как царь Давид перед Господом, отпихивая локтями кого-то невидимого, кто так и норовил подобраться с изощренно злодейскими, захватническими намерениями…

Я парила над сценой и чуть не расплавилась от счастья — потому что внизу, на пюпитрах, двойными окошками в мою прошлую жизнь белели раскрытые листы оркестровых партий, полные грачиным граем нот…

Вот тогда она и явилась — в терциях мучительного пассажа, в образе птичьих переливов флейты — идея этой книги об окнах, об окнах вообще — тех, что прорублены для света и воздуха, но и для взгляда, бегущего вдаль; об окнах, сыгравших важную роль в чьих-то судьбах; и об окнах, которые нельзя не упомянуть просто так, для полного антуража истории…

Словом, пока звучала кода брукнеровской симфонии, я уже знала, что буду писать свою новую книгу, не экономя на внимании вечно занятого читателя, забыв о нем, о читателе, вообще, отпустив вожжи, расправив лицо и душу, неторопливо листая, и вспоминая, и вышибая разбухший штырек из рассохшейся рамы, распахивая давно забитые ставни…

Чтоб в этой книге были и картины Бориса, их окна-ориентиры, окна-укрытия в высокой башне памяти: все эти затененные стекла, эти дребезги, блики-отражения в мозаике многослойных мазков. Наши лица прохожих людей в темном окне московского метро или питерского трамвая; и сквозь них — тусклые солнца ночных фонарей, торопливые прохожие, мокрое белье на веревках, блеск листьев после дождя.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В небедном квартале огромной столицы живет семнадцатилетний Пашa Шахед, и лето 1973 года он проводит главным образом на крыше, в компании своего лучшего друга Ахмета; юноши шутят, обсуждают прочитанные книги, строят планы на будущее. Паше нравится соседка, красавица Зари, и, хотя она еще в младенчестве обещана в жены другому, робкая дружба мало-помалу превращается в отчаянную любовь.
  
  Но однажды ночью Паша оказывает услугу тайной полиции шаха. Последствия этого невольного поступка чудовищны, и уже невозможно жить по-прежнему, глядя на мир через розовые очки, — судьба толкает юношу и его друзей на смертельно опасную дорогу…

• Купить книгу на Озоне

Слезы Фахимех и мокрые волосы Зари

Мы проводим летние ночи на крыше, блаженствуя
в распахнутом настежь убежище на высоте птичьего
полета. Наши слова не замыкаются стенами, а мысли
не облекаются в форму страха. Часами я выслушиваю
истории Ахмеда о его молчаливых встречах с Фахимех,
девушкой, которую он любит. Его голос становится
нежным, а лицо смягчается, когда он рассказывает,
как она откидывает назад длинные черные
волосы и смотрит на него — а это должно означать,
что она его тоже любит. Иначе с чего бы она вела себя
с ним так скованно? Мой отец говорит, что персы верят
в бессловесное общение — взгляд или жест заключает
в себе гораздо больше, чем книга с множеством
слов. Отец у меня большой специалист молчаливого
общения. Когда я сделаю что-то не так, он только глянет
— и становится обидно, как от хорошей оплеухи.

Я слушаю голос Ахмеда, без устали болтающего о
Фахимех, а мой взгляд обычно блуждает по соседскому
двору, где с родителями и маленьким братом Кейваном
живет девушка по имени Зари. Я никогда не
видел Фахимех вблизи, так что, когда Ахмед рассказывает
о ней, я представляю себе Зари: ее изящные скулы, улыбающиеся глаза, бледную нежную кожу.
Почти все летние вечера Зари проводит за чтением,
сидя на краю маленького домашнего хозе под вишней
и болтая в прохладной воде хорошенькими ножками.
Я запрещаю себе смотреть чересчур долго, потому что
она обручена с моим другом и наставником Рамином
Собхи, студентом-политологом с третьего курса Тегеранского
университета. Все, включая родителей, называют
его Доктором. Любить девушку друга — это
низость, и каждый раз, думая о Докторе, я стараюсь
выбросить из головы все мысли о Зари, но любовные
терзания Ахмеда мешают мне сохранять ясность рассудка.

Каждый день Ахмед за десять минут доезжает на
велосипеде до квартала, где живет Фахимех, в надежде
хотя бы мельком увидеть ее. Он говорит, у нее есть
два старших брата, они защищают ее, как ястребы. Все
знают — если кто-то обидит ее, не избежать тому сломанного
носа, вывихнутой челюсти и большого фингала
под глазом. Если бы братья Фахимех узнали, что
Ахмед увлечен их сестрой, они бы сделали уши самыми
крупными частями его тела, то есть изрезали бы
его на мелкие кусочки.

Ахмед не из тех, кому можно помешать, и вот он
выбирает день, когда братья Фахимех выходят на
улицу, и умышленно врезается в стену. Он стонет и
скрипит зубами от боли, и ребята отводят его к себе
домой, дают пару таблеток аспирина, перевязывают
его покалеченное запястье какой-то тряпицей. Фахимех
всего в нескольких шагах от него и прекрасно понимает,
что именно затевает красивый незнакомец.

Теперь Ахмед преспокойно ездит к ним в переулок
и проводит часы напролет с братьями. Они разговаривают обо всем на свете, начиная с национальной иранской
футбольной команды этого года и кончая возможными
призерами следующего. Он говорит, что не
возражает, если братья Фахимех заболтают его до
смерти, быть бы только рядом с ней. Они весь день играют
в футбол, и Ахмед вызывается быть вратарем,
хотя вратарь он никудышный. Пока другие парни гоняют
мяч под палящим зноем тегеранского дня, Ахмед
стоит на месте. Предполагается, что он защищает ворота
своей команды, но на самом деле он смотрит на
Фахимех, а девушка наблюдает за ним с крыши дома.

Проходит всего несколько игр, и Ахмед вынужден
отречься от поста голкипера. Он настолько поглощен
созерцанием Фахимех, что оказывается не готовым
к атакам противника, и его команда всегда проигрывает,
по крайней мере пять или шесть очков. Когда
Ахмед играет форвардом, команда снова начинает выигрывать,
но тогда ему приходится бегать за мячом, а
не переглядываться с Фахимех.

Итак, Ахмед предлагает план. На следующий день
я должен пойти с ним. Он познакомит меня со своими
новыми друзьями и постарается, чтобы я оказался в
команде противника. Во время решающего матча я
пульну мячом ему в колено, а он разыграет неудачное
падение и серьезную травму. Тогда ему придется
снова играть вратарем. Он станет вратарем-мучеником,
который играет, превозмогая боль,— это, без сомнения,
произведет впечатление на Фахимех.

Я соглашаюсь, но в глубине души беспокоюсь, что
подумает обо мне Фахимех, если я свалю с ног Ахмеда.
Но потом я представляю себе тот день, когда мы
расскажем ей, что все это было подстроено, чтобы вернуть
Ахмеда на место вратаря.

— Только не врежь мне по-настоящему,— с улыбкой
предупреждает Ахмед.

— Не сомневайся, хирург-ортопед будет наготове,—
в тон ему отвечаю я.

— Ох, перестань. Ты же знаешь, у меня хрупкие
кости. Только ударь легонько, остальное я сделаю сам.
План выполнен мастерски. Ахмед заслуживает золотой
медали за изображение мучений и «Оскара»
за роль вратаря, получившего ужасную травму. Глядя
на его лицо, сияющее от сознания того, что на него
смотрит Фахимех, я боюсь, как бы он и вправду не
ушибся, бесстрашно ныряя вправо и влево, под ноги
нападающих,— и все это на асфальте. Ладони и локти
расцарапаны, брюки на коленях разорваны. Он морщится
от боли, отдает мяч и украдкой поглядывает
на крышу, откуда за ним внимательно наблюдает Фахимех.
Я вижу даже, как она ему улыбается.

Брат Фахимех ловит мой взгляд, и я понимаю —
я больше ему не нравлюсь, точно так же, как мне не
нравится Ирадж, потому что он пялится на сестру Ахмеда.
Он не пожимает мне руки, когда я прощаюсь со
всеми. Он выше и крупнее меня, и я ухожу успокоенный
— если он когда-нибудь решит навредить мне
или Ахмеду, мне не придется предавать святое братство
боксеров.

Проходит недели две. Я сижу в потемках на крыше.
Вершины деревьев раскачиваются от легкого ветерка.
Тут я слышу, как открывается, а затем захлопывается
дверь во дворик Зари.

«Не смотри»,— решительно говорю я себе, но, едва
я узнал этот звук, мое сердце заколотилось. «Возможно, это Кейван«,— уговариваю я себя. Я закрываю
глаза, но при этом обостряется слух и сердце бьется
еще сильнее. Через двор шлепают босые ноги, журчит
вода в хозе от медленных движений ее ступней, и с
тихим ритмичным шелестом, хорошо знакомым мне
по многим часам чтения, переворачиваются страницы
книги. К тому времени, как на мою крышу забирается
Ахмед, она успевает прочитать четыре страницы.
Он медленно усаживается на низкую стену, разделяющую
крыши, и трясущимися руками зажигает сигарету.
На краткий миг огонек от спички освещает его
заплаканные глаза.

— Что-то случилось? — спрашиваю я.

Он мотает головой, но я ему не верю. Мы, персы,
слишком глубоко погружены в несчастья, чтобы сопротивляться
отчаянию, когда оно постучится в нашу
дверь.

— Ты уверен? — настаиваю я, и он кивает.

Я решаю оставить его в покое, ведь именно этого
ожидаешь от людей, когда не хочется разговаривать.
Несколько минут он сидит, словно окаменев, пока
тлеющий кончик сигареты не подползает к пальцам,
потом шепчет:

— У нее есть поклонник.

— У кого?

Я гляжу вниз, на Зари; ее ступни цвета слоновой
кости колеблют отражение луны в воде, и она сверкает,
как жидкое золото.

— У Фахимех. Парень, который живет за два дома
от нее, завтра вечером посылает к ней в дом своих родителей.

Я в растерянности. Я не знаю, что сказать. Люди,
упорно сующие нос в чужие дела, редко знают, что сказать или сделать. Интересно, зачем они вообще
спрашивают? Я прикидываюсь, будто рассматриваю
мерцающие огни города, теряющиеся в сумрачной
дали.

— Когда ты об этом узнал? — спрашиваю я наконец.

— Ты вечером ушел, а мы с ее братьями пошли во
двор выпить холодной воды, и тогда они мне сказали.

— Она была поблизости?

— Да,— говорит он, пристально глядя в небо, чтобы
не дать слезам пролиться.— Она наливала воду из
кувшина в мой стакан, когда они мне сказали.
Он вспоминает о сигарете и глубоко затягивается.

— Я сидел на стуле, а она стояла рядом, почти наклонившись
надо мной. Она все время, не мигая, смотрела
мне в глаза.

Ахмед горько усмехается.

— Она была так близко, что я чувствовал на лице
ее дыхание, от ее кожи пахло чистотой — как от мыла,
только приятнее. Один из братьев спросил, собираюсь
ли я поздравить их маленькую сестру, но слова
застряли у меня в горле.

Ахмед опускает голову, по щекам текут слезы. Роняет
окурок и наступает на него.

— Она слишком молода,— шепчу я.— Ну, скажи
мне, сколько ей — семнадцать? Как могут они выдавать
замуж семнадцатилетнюю девочку?

Ахмед безмолвно качает головой.

— Может быть, ее родители отвергнут его,— говорю
я, чтобы посеять в его сердце надежду.

— Он нравится ее близким,— говорит Ахмед и вытаскивает
из пачки еще одну сигарету.— Он выпускник колледжа, ему двадцать шесть, он работает в Министерстве
сельского хозяйства. У него есть машина,
и скоро он купит собственный дом в районе ТегеранПарс.
Они ему не откажут.

Он закуривает и протягивает мне пачку. Я представляю
себе, как неожиданно появляется мой отец
и пригвождает меня к месту неодобрительным взглядом,
задевающим больше, чем хорошая оплеуха. И отказываюсь.

Я смотрю на печальное лицо Ахмеда и жалею, что
ничем не могу ему помочь. Для нас обоих это историческая
ночь. Мы переживаем первое серьезное разочарование
в жизни. Это грустно, но, должен признаться,
и волнующе. От этого я чувствую себя взрослым.

— Ты знаешь, как это больно? — спрашивает Ахмед
между затяжками.
Я отчаянно желаю принять на себя его боль.

— Ну, я читал о таком в книгах,— признаюсь я с
некоторым смущением.
Потом смотрю в сторону дворика Зари и добавляю:

— Но пожалуй, могу себе это представить.
Вечером следующего дня Ахмед просит меня пойти
с ним в переулок, где живет Фахимех. Я соглашаюсь,
хотя мне и не хочется встречаться с ее братьями,
особенно с тем, который ненавидит меня за то, что я
веду себя как Ирадж. Солнце село, один за другим
зажигаются фонари. Некоторые жители только что
полили свои деревья и тротуары, как это принято в
Тегеране, и запах мокрой пыли несколько смягчает
сухую вечернюю жару. Какие-то парни очень шумно
играют в футбол. Полагаю, это финальная вечерняя
игра. Женщины, собравшись вместе, беседуют, а молодые
девушки со смехом бегают, взявшись за руки.

Я никогда не видел, чтобы Ахмед был так опечален.
Мы ходим взад-вперед по переулку, и он замедляет
шаги каждый раз, когда мы приближаемся к дому
Фахимех. Он прислоняется лбом к камню и закрывает
глаза.

— Я чувствую ее по другую сторону этих стен,—
шепчет он.— Она знает, что я здесь. Мы дышим одним
и тем же воздухом.

Мимо проходят знакомые Ахмеда. Они не против
поболтать, но ни Ахмед, ни я не расположены к разговору,
и мы продолжаем вышагивать. Мы снова подходим
к дому Фахимех, Ахмед останавливается и упирается
кулаками в кирпичи, как измученный воин у
подножия крепости.

А в доме компания взрослых обсуждает соглашение
между двумя молодыми людьми сроком на всю
жизнь. Мать будущей невесты обычно счастлива и
горда, если только претендент не полный неудачник.
Мать будущего жениха сдержанна и спокойна; она в
уме все примечает, чтобы воспользоваться этим позже,
если брак не будет заключен. До тех пор, пока пара
не вступит в счастливый союз, эти наблюдения останутся
в ее памяти. Кто знает, как могут сложиться отношения
между двумя незнакомыми людьми? Если
семье суждено распасться, ценная информация всегда
поможет перевесить чашу весов в ее сторону. Все
здесь законная добыча, начиная с цвета обоев в гостиной
и кончая габаритами зада будущей тещи. Отцы
приветливы и больше озабочены едой и питьем, похваляясь,
как это принято у отцов, кто своими высокопоставленными знакомыми, а кто и выгодной аферой с
превосходным земельным участком у Каспийского
моря. Существуют еще тетушки, дядюшки, другие члены
семьи и лучшие друзья — все они счастливы оказаться
здесь, потому что им больше нечем заняться.

Все разговоры в основном о деньгах. Чем владеет
жених? Есть ли у него дом? Водит ли он машину?
Какая модель и год выпуска? Мы рассчитываем на
американскую марку, «бьюик» или «форд». Каково
приданое? Сколько семья жениха платит семье невесты?
Каковы будут алименты, если случится развод?

Обычно будущие невеста и жених сидят отдельно
и не разговаривают. Они избегают даже смотреть друг
на друга. Я знаю, Ахмеду интересно, о чем думает Фахимех,
тихо сидя в переполненной народом комнате.
К примеру, меня беспокоило бы именно это, если бы
я любил Зари и ее выдавали замуж за кого-то другого,
кроме Доктора. Мне интересно было бы узнать, думает
ли Зари обо мне. Мне интересно было бы узнать,
прихорашивалась ли она, и если да, то я спрашивал
бы себя зачем. Разве она не хочет, чтобы мой соперник
считал ее некрасивой и не захотел взять замуж? Я бы
сильно ревновал к этому мужчине, который будет
смотреть в ее красивые голубые глаза и мечтать о том,
как обнимет ее, притронется к ее лицу, почувствует
прикосновение ее теплого тела.

«Господи, я так рад, что не люблю Зари; бедный
Ахмед, наверное, ужасно мучается».

Мы ждем до десяти вечера, но из дома Фахимех
никто не выходит. Мы возвращаемся на велосипедах
к себе, быстро ужинаем, потом забираемся на крышу.
В гнетущем молчании медленно ползут часы. Кажется, что контуры Эльбурса не возносятся вверх, как
обычно, а съеживаются в наступающем сумраке. Жара
не спадает, и возникает ощущение, что мы сидим,
обливаясь потом, дни напролет. Что можно сказать
семнадцатилетнему мальчику, влюбленному в семнадцатилетнюю
девочку, которую собираются продать
за несколько тысяч персидских туманов приданого и
сомнительное обещание счастья?

— Думаю, ты должен сказать ей, что любишь ее,—
выпаливаю я вдруг.

Ахмед насмешливо фыркает.

— Какой от этого толк? И потом, разве она этого
не знает?

— Может быть, знает… может быть, она думает,
что ты, возможно, любишь ее, но она ведь не знает наверняка.
Ты не говорил ей о своих чувствах и, конечно
же, ничего не сделал, чтобы ей это доказать.

— Я каждый день мысленно разговариваю с ней,—
мямлит он.

Его ответ вызывает у меня улыбку.

— Ахмед, она — единственный человек, который
может остановить свадьбу. Ее родители могут всетаки
заставить ее выйти за него. Даже если твои действия
ничего не изменят, ты должен дать ей повод
для борьбы.

— Думаешь, она может? — спрашивает Ахмед.

В его голосе трепещет искреннее изумление.

— Думаю, сможет, если ты вмешаешься, а если
нет — что ты теряешь?

Над дверью Зари загорается свет. Она выходит во
дворик, грациозно опускается на колени на краю хозе.
Ночной прохлады никак не дождаться, и Зари наклоняется вниз и немного в сторону, опускает волосы в
воду, потом ловко скручивает их и закалывает на голове.
По шее и спине стекают капли. Наверное, я слишком
долго смотрю во двор Зари.

— Значит,— почесывая макушку, говорит Ахмед
задумчиво,— ты считаешь, если бы кто-то подошел к
Зари и сказал, что любит ее, она передумала бы выходить
замуж за Доктора?

— Дело не в этом… тут другое,— запинаюсь я.—
Зари хочет замуж за Доктора, так что вопрос это не
простой. И потом, я не имею в виду Зари и себя. То
есть я говорю о тебе с Фахимех.

Чтобы скрыть улыбку, Ахмед прикусывает нижнюю
губу.

— Думаешь, она пойдет против воли родителей?

— Я же сказал, у Зари другая ситуация! — рычу я.

— Я не имел в виду Зари. Я говорил о Фахимех.
На этот раз Ахмед даже не пытается спрятать
улыбку.

— Так ты думаешь, она пойдет против воли родителей?
— повторяет он.

Я трясу головой, чтобы прогнать мысли о Зари, и
отвечаю:

— Ради любви люди совершают удивительные вещи.
В книгах полно замечательных историй на эту тему,
и, знаешь, эти истории не сплошные выдумки. Они
неотъемлемая часть жизни написавших об этом людей,
поэтому преподают читателям бесценные уроки.
Ахмед замечает знакомый блеск в моих глазах, качает
головой и хмыкает.

— Я знаю, мне надо больше читать.

Горячее солнце висит высоко в небе, и я понимаю,
что проспал. Я вижу, что Ахмед уже ушел, и с меня
немедленно слетает сонный дурман. Я сбегаю вниз,
надеваю ботинки и бормочу приветствие маме. Она
идет по коридору с большим стаканом особого машинного
масла для меня. Скорчив мину, я устремляюсь
мимо нее во двор, к велосипеду.

— Куда ты? — окликает мать.— Не позавтракал!

— Нет времени! — вскакивая на велосипед, кричу
я.

Она вполголоса ругается.

Я изо всех сил кручу педали и, завернув за угол,
обмираю. Несколько парней удерживают братьев Фахимех,
а у Ахмеда лицо залито кровью. Слышны визг
и крики. Старший брат Фахимех велит Ахмеду убираться.
Ахмед спокойно стоит на месте, никто его не
сдерживает. Я соскакиваю с велосипеда и подбегаю
к нему.

— Что происходит? — с тревогой спрашиваю я.
Ахмед не отвечает, и я, предполагая худшее, поворачиваюсь
к нападающим. Я заставляю себя расслабиться
и подготовиться к бою, легонько подпрыгивая
и потряхивая кистями, чтобы разогреть их перед
тем, как сжать в кулаки.

Ахмед ласково улыбается и берет меня за плечо.

— Я последовал твоему совету. Я пытался сказать
Фахимех, что люблю ее,— объясняет он, указывая на
девушку, рыдающую на крыше,— но, похоже, это услышал
весь свет.

Фахимех наблюдает за нами, прекрасно понимая,
что семнадцатилетний паренек сделал первый шаг к
тому, чтобы стать мужчиной, дав ей почувствовать
себя женщиной больше, чем сумели это сделать все тетушки, дядюшки и все формальности предшествующего
вечера. Если ей придется выйти за мужчину,
которого выбрали родители, она, по крайней мере, будет
знать, что ее любит человек, не побоявшийся пойти
наперекор традиции.

Я надеюсь только, что ради Ахмеда она проявит
смелость не повиноваться родителям.

Несколько дней спустя мама за ужином пересказывает
слухи о прелестной молодой девушке из соседнего
квартала, которую против воли выдают замуж за
нелюбимого человека.

— Я не знаю ее,— говорит она,— но ужасно переживаю.
Я внимательно слушаю, сохраняя бесстрастное
выражение лица.

— Я слышала, что она заперлась в комнате и отказывается
есть и разговаривать с кем бы то ни было.
Отец качает головой.

— Пора родителям в этой стране уяснить себе, что
душа их детей важнее традиций. Вы, молодые люди,
должны взять на себя ответственность за ваше будущее,—
говорит он мне.— Если человек достаточно взрослый,
чтобы жениться, у него наверняка хватит ума решить,
зачем ему жениться, черт побери.

Мать кивает.

Вечером после ужина я снова забираюсь на крышу.
Я чую запах сигареты Ахмеда, слышу его шаги
на лестнице, и вот наконец он устраивается рядом со
мной.

— У меня есть звезда там, наверху? — спрашивает
он.

Я знаю, он не ждет ответа.

— Я вижу твою,— утверждает он, указывая на яркую
звезду высоко над горизонтом.— Она ослепительна!

— Это не моя,— невольно улыбаясь, возражаю я.—
Слишком яркая. Наверное, это Фахимех. Свет такой
яркий, потому что она думает о тебе.

Ахмед со вздохом вытягивается на спине и закрывает
глаза. Я следую его примеру, понимая, что приглушенного
звучания ночной симфонии не хватит,
чтобы избавить нас от тревог. Я вдыхаю запах мокрого
асфальта и наслаждаюсь тем, как ночной ветерок
овевает закрытые глаза.