Фото на фоне памятника

К началу 2000-х годов в литературе проявлялась тенденция воплотить борхесовский взгляд на культурное поле как на универсальную библиотеку, где каждый отдельный текст — коллекция гиперссылок, каждый использованный в тексте мотив — случайный след интертекстуального perpetuum mobile. Следовательно, и мемуары, человеческий документ писателя, адекватно воплотить в виде антиистории русской литературы, включив еще одно имя собственное.

Из книги Маруси Климовой едва ли можно узнать что-нибудь концептуальное о собственно русской словесности. Повествование следует за исторической прогрессией, но ей не организуется. Раскрывая особенность каждого периода, описывая новую персоналию, автор, кажется, придерживается заранее выверенной схемы.

Внеочередного описания требует внешний вид прозаика или поэта, признанного романтика Лермонтова или незабвенного только в рамках университетского курса чувственного поэта Апухтина. Насколько литератор выделяется своей внешностью, настолько же значимо его творчество гремит в веках. О прочих — либо плохо, либо почти ничего. Лишь однажды «угловатый» и «усатый» удостаивается подробного пассажа. И то потому, что похож на дедушку, который любил стихи юной Маруси и привозил ей с рыбалки гостинцы «от зайца». В общем, Горький пробился по блату.

Раздел под условным названием «Литературный силуэт» обычно заполняется не столько пересказом «творческого пути» литератора в доступной и легкой форме, сколько (вспомним о Горьком) описывать надлежит личное впечатление и влияние его на Климову. «Пушкин (и другие) в жизни... Климовой». К слову сказать, Александр Сергеевич мало чем впечатлил Марусю как в детстве, так и в отрочестве. Не умел выражать в стихах всю полноту собственных чувств: в частном письме Анна Керн — «вавилонская шлюха», а в поэзии — «чудное мгновение». Красноречивое несоответствие.

На протяжении всего текста перед читателем создается образ студента-филолога, переводчика, маргинального литератора — Маруся Климова рассказывает о себе, завернувшись в лоскутное историко-литературное одеяло. В глубь веков уходящие описания, как правило, вынырнут на поверхность во французской гостинице, на светском рауте членов Академии в связи с главным для Климовой-переводчика именем — Луи Фердинандом Селином. Или по другому поводу, связанному уже с профессиональной биографией автора.

Писатель любит документировать свое мнение о коллегах по цеху, ранжировать предшественников, определять учителей или просто фиксировать некоторые читательские впечатления. Скажем, записная книжка второкурсника Ерофеева поражает количеством известных ему имен третьестепенных поэтов, некоторые из которых, наверное, еще не удостоились колонки в Словаре русских писателей. Цветаева в «литературоведческих» работах образным словом филигранно подчеркивает особенности своих современников, скажем, Маяковского и Пастернака.

Пул Климовой нельзя назвать маргинальным, реплики о литераторах если и присутствуют, то являются клише, последовательным воспроизведением общего мнения либерального студенчества в ЛГУ им. Жданова. Однако только на фоне такого китчевого изображения исторического процесса становится ясно, с чем работает Климова, какой механизм художественного вскрывает ее текст. Ее прельщает способность литературы порождать социальное поведение, навязывать насущное мнение выдуманными образами, писать память, диктовать сны — надстраивать идеологические конструкции вокруг жизни обычного человека. А значит, биография писателя может существовать в виде самой идеологически выверенной формы подачи литературного материала — в виде учебника.

Однако то, что было интересно (как литературный факт) в 2004-м, на момент первого издания «Моей антиистории...», спустя десять лет теряет блеск новизны и требует дополнительной мотивации своего появления. В чем состоит сообщение 2014 года от Маруси Климовой, выяснить все же не удается. Анахроничны откровенно диссидентские брюзжания («...самоубийство Александра Фадеева! Но и оно не заставит меня сесть за чтение его биографии»), не так эффектны авангардные декларации («Хлебников всегда представлялся мне совершенно полным и откровенным олигофреном с капающей изо рта слюной»). И уж слишком прямолинейно, лишаясь эпатажа, в современном контексте читается любовь автора к гомосексуалистам. Создается анекдотическая (что-то из советских, кстати, времен) ситуация: вчера в газете, сегодня — в куплете. Следовать за информационным мейнстримом у Маруси Климовой и не должно получаться, все же ее книга уже «история литературы».