Отщепенцы всех стран − соединяйтесь!

• Сергей Фокин. Пассажи. Этюды о Бодлере. Machina. Санкт-Петербург. 2011.

Когда-то, много лет назад Константин Кинчев, лидер рок группы «Алиса», в альбоме «Энергия» прочитал стихотворение Шарля Бодлера «Падаль».

Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,

Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

Этот эпатирующий текст оказался удивительным образом созвучным настроениям второй половины 80-х годов — немного (по нынешним меркам) панковским, немного революционным. Так, по меткому выражению одного моего старого друга, «пэтэушники 80-х» узнали о великом французском поэте. И для начала это было немало.

Если читателю этой рецензии когда-нибудь приходилось готовиться к экзаменам по зарубежной литературе, а в библиотеке ничего, кроме советских учебников и монографий, достать на удалось, то нечего удивляться, что у вас возникло стойкое отвращение к авторам, которые, при других обстоятельствах, запросто могли бы стать вашими кумирами. Бодлер здесь не исключение, а, скорее, правило. В СССР о нем писали мало и в основном как об обличителе буржуазного мира, декаденте, «воспевающем болезненные состояния» и ведущем «аморальный образ жизни». Иногда его робко, с большими оговорками, называли «революционером», и тогда в тексте появлялись ссылки на Маркса, Энгельса, Луначарского и все в таком роде. От всего этого несло чудовищной мертвечиной и единственным спасением была, собственно, поэзия самого Бодлера, впитавшая дух серебряного века, когда его активно переводили на русский язык.

С другой же стороны, где-то далеко-далеко, по ту сторону железного занавеса, существовала совсем другая исследовательская традиция — философская, психоаналитическая, социологическая и т.д., рассматривавшая Бодлера совершенно в другом ключе. Начиная с 90-х годов, а может и раньше, эти идеи стали просачиваться в Россию. Книга Сергея Фокина «Пассажи. Этюды о Бодлере» написана (это видно по сноскам, сплошь на западную литературу) именно в духе этой второй традиции, так, словно никакого советского «бодлероведения» не существовало. И в этом ее большое достоинство. Поэтому, кажется, у современных студентов (и просто «интересующихся») появился шанс прочитать о великом французском поэте нечто такое, что вызовет желание знакомится с ним дальше. С этой точки зрения, «Пассажи» исключительно полезны и восполняют, пусть только фрагментарно, важный пробел. Однако порассуждать здесь хочется о другом: насколько вообще актуальна фигура самого Бодлера и что «современный человек» может открыть для себя во французском авторе, читая фокинские «Этюды».

Бодлер — личность привлекательная на все времена. Ну, судите сами: невыносимые отношения с родителями — горячо любимой матерью и ненавистным отчимом (типичный фрейдовский «семейный роман невротика»), богемная жизнь, гашиш, пьянство, дендизм, шокирующие сексуальные связи, громкий литературный скандал под названием «Цветы Зла», запрет книги, нищета, метания, одиночество, ужасная смерть и т.д. Все это можно, конечно, рассматривать как патологию или какую-то «неподражаемую странность», но мы ведь знаем, что жизнь художника — это произведение искусства. И Бодлер создал своими литературными и экзистенциальными опытами такое силовое поле, волны от которого расходятся до сих пор.

Этот опыт может быть описан по-разному: как «опыт бездны», как «предельный опыт», который превосходит и отменяет все мыслимые формы человеческого существования (с. 16–17, 26–27. Все ссылки даются на рецензируемое издание). Как проявление «заботы о себе» (с. 30–31), то есть как индивидуальное преображение. Как «политический» опыт, благодаря которому могут быть переосмыслены формы сосуществования людей (с. 80–81). Но самым значимым здесь оказывается то фундаментальное недовольство, которое человек испытывает по отношению к миру. Только в этом смысле и можно говорить о революционности Бодлера, которая выражается в поэзии через ее выворачивание наизнанку (антиэстетизм), в отказе от обычных форм жизни (имморализм) и в преображении общества через революцию (мятеж). Последняя предстает как некое особое состояние субъекта, описываемое Бодлером при помощи двух слов: «опьянение» и «ярость», — когда человек, на какое-то мгновение обретет подлинную, даже не политическую, а, скорее, метафизическую свободу (117–118). Очевидно, что такой опыт не может пройти бесследно, и трагедия Бодлера — это трагедия человека, пережившего «опьянение» и «ярость» революции 1848 года, где он «стрелял сам» и где «стреляли в него», и оказавшегося в пропитанной националистическими амбициями, лицемерной и коррумпированной Франции Наполеона Третьего.

Возможно, именно благодаря этому и ощущается «современность» Бодлера. Ведь мы, люди сегодняшнего дня, находимся отчасти в схожей ситуации. И хотя исторические параллели — вещь опасная, они напрашиваются сами собой: после «революционных» сдвигов в России 90-х (какими бы они ни были), нулевые имеют слишком много общего со французской Второй империей: шовинизм, постепенная клерикализация общества, брожение в головах и недовольство, заявляющее о себе в потоках политической сатиры и карикатуры. И в этом смысле бодлеровский опыт — это не архив, а скорее возможность задуматься о себе. Найти свой путь в мире неприемлемых форм, которые предлагаются как «нормальные» и «правильные».

Книга С. Фокина заставляет работать мысль именно в этом направлении, хотя никаких политических инвектив на злобу дня в ней нет. Такой эффект создается благодаря выбору точки зрения, той самой философской и аналитической традиции, которая так радикально оживила отечественные исследования по зарубежной литературе и заставила взглянуть на затасканные советской филологической наукой понятия («революция», «общество» и т.д.) по-новому. Именно эта традиция научила подозрительно относиться к тому, что существует как нечто данное, освященное существующим политическим порядком и всеми другими видами власти (родительской, культурной, символической и т.д.). И в этом смысле Бодлер, конечно, наш современник. Он отвечает на вызов тех, кто не принимает современной жизни и хотел бы ей противостоять. А все остальное — литературоведение.

Дмитрий Калугин