Кант, хамон и КГБ (Дмитрий Панченко. «Записки русского бедуина». Андрей Шарый. «Четыре сезона». Я. М. Сенькин. «Фердинанд, или Новый Радищев»)

Кант, хамон и КГБ (Дмитрий Панченко. «Записки русского бедуина». Андрей Шарый. «Четыре сезона». Я. М. Сенькин. «Фердинанд, или Новый Радищев»)

Кант, хамон и КГБ

Когда-то жанр путевых заметок процветал. Каждый уважающий себя путешественник делился с публикой увиденным и пережитым. В жанре рождались такие шедевры, как карамзинские «Письма русского путешественника» — лучшая русская книга восемнадцатого столетия — или пушкинское «Путешествие в Арзрум».

Сегодня жанр, как и многие хорошие вещи, в упадке. В каждом ларьке можно купить путеводитель, в котором написано, как работают музеи и сколько надо оставить горничной. В Интернете, на форумах и в ЖЖ,— гигабайты отчетов о поездках: где лучше пляж, в какой отель не надо селиться и кому щелкнуть пальцами, чтобы были девочки. В телевизоре — довольные хари телеведущих. Еще бы им не быть довольными: халявная турпоездка, а всего работы-то — выдохнуть в камеру текст из путеводителя. За всем этим забывается истинное значение путешествия.

Путешествие есть радикальная встреча человека с миром. Перед внимательным взглядом путешественника мир впервые начинает существовать. Путешественник, если только он путешественник, а не турист, присутствует при сотворении мира, он становится сведетелем (так! не от «видеть», а от «ведать») бытия мира. Именно поэтому путевые заметки — это не «куда я вам советую пойти и на что посмотреть», а «что сказал мне Бог».

Жанр в упадке, но в подводном течении, под жирным нефтяным слоем культуры, мелькает еще серебристой чешуей форель. Три тоненькие книжки — именно такие рыбки. Название серии «Письма русского путешественника» отсылает к Карамзину, и это понятно: войдя в храм, поцелуй икону («целовать» когда-то значило «приветствовать»). И хотя до карамзинских «Писем» этим книгам как пешком до Австралии (а кому ближе?), они все же, все три, замечательно хороши.

Человек, который, отправляясь в путешествие, украшает свою машину оригинальной строчкой Гомера, как делает автор «Записок русского бедуина», не может приехать в неинтересное место. Европа, которую он видит из окна своего автомобиля,— а география этой книжки для ста пятидесяти страниц очень широка: от Гераклитовых столпов до севера Норвегии,— бесконечный повод для разговоров и размышлений.

Эта книга может показаться несколько сумбурной, бесструктурной. То «бедуин» расскажет о своей машине, то о девушках в разных странах, то о военных подвигах Александра, то о голландской селедке, то о генезисе единорогов. В одной главе он расскажет байку из жизни, в другой — о миссионерской роли древних греков, потом перейдет к Наполеону, а с Наполеона легко перескочит на судьбы европейских литератур.

Все эти главы можно читать в любом порядке, а можно просто открывать книгу наугад и с любого места включаться в ненавязчивую болтовню обо всем на свете. Мыслей, высказанных в этой книге, иному романисту хватило бы на несколько сотен страниц пафоса, пророчеств и умствований. К счастью, «Записки» не роман, а сам «бедуин» достаточно скромен, чтобы не навязывать свое мнение. С ним можно соглашаться, можно не соглашаться,— все равно любопытно послушать, что он думает о европейской полиции и в чем видит великий секрет Запада.

«Четыре сезона» Андрея Шарого кажутся на первый взгляд более системной книгой, главы в ней поделены на сезоны и стороны света: «Зима. Восток», «Осень. Юг», и т. д. Но на самом деле система эта довольно искусственная: что с того, что Испания на западе, Кенигсберг на востоке, а Константинополь на юге?

В основе этой книги — та же непринужденная болтовня ни о чем, что и в «Записках русского бедуина». Соседство первой главы — о блинах — со второй — о Моцарте — есть структурный принцип этой книги. Образованный человек знает, что в этом мире одинаково важны все детали, поэтому говорить нужно и можно обо всем, обо всем сразу: о Кундере, о Канте, об испанском хамоне, о голландском Хайнекене, об Афоне, о Христиании, о сидре — обо всем, с тем вниманием, которое в любом осколке Земли обнаруживает образ целого мира.

Но одно дело — мир европейский, а другое — русский. Рассказ о Псковской области ориентирован поэтому не на карамзинский текст, а на радищевский и называется «Фердинанд, или Новый Радищев». Двадцать пять глав этой книги — двадцать пять псковских деревень — суть измерения тайной, легендарной России, в которой скобари живут по соседству с вежликами, двухметровые собаки отгрызают головы богомольным старухам, в бане пропадают все, чье имя начинается на «М», сотрудники КГБ выращивают коньков-горбунков, а помещик и поэт Лилеев организует для пейзанов газету “Bauerfreund”.

Несмотря на всю серьезность поднятых вопросов и затронутых проблем, книга эта смешна настолько, что ее ни в коем случае не рекомендуется читать в метро. Шутки и исторические открытия в духе дебижевских «Капитанов», быть может, наскучили бы, будь в книге не 140, а 300 страниц. Но в этом феерическом балагане идеально соблюден баланс.

Это, пожалуй, и есть то, что объединяет все три книги,— они написаны с чувством меры, вкуса и юмора. Они едва ли станут для кого-то неиссякаемым источником открытий и вдохновения, как та икона, к которой они все прикладываются. Но о них, безусловно, с благодарностью вспомнит читатель-попутчик, ведь умный (и остроумный) человек в дороге — такая редкость.

Вадим Левенталь