- Игорь Сухих. Проза советского века: три судьбы. Бабель. Булгаков. Зощенко. СПб.: Журнал «Нева», 2012
И долго ещё определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать её сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слёзы!
Н. В. Гоголь, «Мёртвые души»
Одно из замечательных свойств хороших литературных текстов — способность порождать другие хорошие литературные тексты. Происходит это, конечно, не часто, и оттого филологическая книга, говорящая на своём языке и обладающая своим захватывающим сюжетом, всегда особенно интересна.
В книге профессора СПбГУ Игоря Сухих серьёзное литературоведение приобретает обаяние художественной прозы; писатели становятся персонажами, идущими об руку с героями собственных произведений: их судьбы переплетаются, отражаются друг в друге, приобретая черты то комического, то трагического сходства.
…забавная, абсолютно зощенковская история произойдёт с другим текстом (речь идёт о рассказе «Неприятная история», 1927). В рассказе <…> действие происходит «кажись, что в 1924 году». Подгулявшие гости, поспорив на политические темы, звонят в Кремль, чтобы получить справку о троцкизме у самого товарища Троцкого. Ответный звонок из Кремля (на самом деле всех разыгрывает из соседней телефонной будки один из приятелей) повергает подгулявшую компанию в священный ужас.
«И вдруг гости видят, что тов. Митрохин переменился в лице, обвёл блуждающим взором всех собравшихся, зажал телефонную трубку между колен… <…> Тут общество несколько шарахнулось от телефона. <…> Квартирная хозяйка Дарья Васильевна Пилатова, на чьё благородное имя записана была квартира, покачнулась на своём месте и сказала: „Ой, тошнёхонько! Зарезали меня, подлецы. Что теперь будет? Вешайте трубку! Вешайте в моей квартире трубку! Я не позволю в моей квартире с вождями разговаривать…“».
В «Голубой книге» «Неприятная история» превратилась в «Интересный случай в гостях», а место разоблачённого и высланного тов. Троцкого занял другой партийный вождь, товарищ Рыков. Потом был разоблачён и он — и в зощенковском тексте появился анонимный «товарищ председатель».
Вожди в рассказе менялись в соответствии с зигзагами советской политической истории. Но Госстрах и госужас обывателей оставались неизменными. Домохозяйка Дарья Васильевна Пилатова, кажется, больше боится кремлёвского вождя, чем ершалаимские обыватели — Понтия Пилата.
Время сильнее эпохи: эпоха могла расстрелять Бабеля, уничтожить Зощенко, унизить Булгакова, но вычеркнуть из времени их тексты и судьбы эпохе оказалось не под силу. Голос рассказчика, смотрящего на эти тексты и судьбы уже «из времени», остаётся спокойным, даже когда речь идёт о событиях катастрофических, страшных; время постепенно очищает эпоху от шелухи лишних эмоций и идеологических споров, бережно выделяет из неё и сохраняет самое ценное, делая это ценное собственностью литературы.
«Достоевский умер, — сказала гражданка, но как-то не очень уверенно. — Протестую, — горячо воскликнул Бегемот. — Достоевский бессмертен!»
«Дописать прежде, чем умереть!» — наказывает себе Булгаков на одной из черновых тетрадей «Мастера…».
Он дописал, хотя так и не успел довести до конца правку.
Очерки-эссе с неожиданными и часто неоднозначными заглавиями (само название книги — «Проза советского века» — можно прочитать двояко: и как «книгу о прозе литературной», и как «рассказ о прозе жизни») публиковались на протяжении нескольких лет в толстых журналах и служили вступительными статьями к собраниям сочинений, — получив новую редакцию и оказавшись под одной обложкой, они сложились в самостоятельную историю. Адресована эта история «широкому читателю»: не только специалисту, но любому, кто знает и любит русскую литературу.