Андрей Аствацатуров. И не только Сэлинджер

Автор книг прозы «Люди в голом», «Скунскамера», «Осень в карманах» в этом сборнике предстает в иной ипостаси — как филолог, блестящий эссеист. Десять «опытов прочтения» английской и американской литературы погружают в мир Сэлинджера, Апдайка, Генри Миллера, Фолкнера, Голдинга… Андрей Аствацатуров открывает малоизвестные подробности биографии авторов, предлагает фрагменты текстов в оригинале, тут же дает перевод, мастерски анализирует детали, показывая, что именно делает из писателя — мирового классика.

Всерьез я начал заниматься Сэлинджером около десяти лет назад. Кстати, сам Сэлинджер
остался бы решительно недоволен этой фразой. На моем месте он назвал бы более точный срок, скажем, «9 лет и 10 месяцев». Или,
что еще вернее, уточнил бы дату начала работы — 8 октября 2003 года.

Это был тот самый год, когда… Впрочем,
ничего «такого», особо запоминающегося,
в нашей стране в тот самый год не происходило. В экономике все шло к стабилизации.
В политике формировалась вертикаль власти.
Довольные распихивали свои деньги по западным банкам, а недовольные отправились
в тюрьму.

Сэлинджера эта информация вряд ли бы
заинтересовала. Его завораживало все идиотически-единичное, абсурдно-конкретное.
А панораму, всякий там фон (социальный,
политический) он безжалостно устранял.
Возьмем, к примеру, первую фразу его знаменитого рассказа «A Perfect Day for Banana Fish»
(«Хорошо ловится рыбка-бананка»): «There
were ninety-seven New York advertising men
in the hotel, and, the way they were monopolizing
the long-distance lines, the girl in 507 had to
wait from noon till almost two-thirty to get her
call through» — «В гостинице жили девяносто
семь ньюйоркцев, агентов по рекламе, и они
так загрузили междугородний телефон, что
молодой женщине из 507-го номера пришлось
ждать полдня, почти до половины третьего,
пока ее соединили»*. Перечитайте эту фразу
несколько раз. Перед нами, если так можно
выразиться, панорама действия. Первое впечатление — автор просто над нами издевается.
Хорошо… положим, рекламщики такие люди,
что им всегда требуется телефон — отсюда и перегрузки на линиях. Но зачем нужно
указывать, что их было именно 97? А почему,
к примеру, не 79? Тоже ведь немало… Или 85?
И вообще, зачем нужно такое странное уточнение? Можно было просто сказать «много»,
или «около ста», и читатель, такой вот как
я, остался бы вполне удовлетворен. А подобное уточнение нисколько не удовлетворяет,
а, напротив, только озадачивает. Равно, как
и информация о том, что девушка жила в номере 507 и ждала своей очереди на телефон до
14:30. Слава богу, в последнем случае Сэлинджер нас немного щадит: она ждала «почти»
до этого времени.

Еще раз зададимся вопросом: для чего подобная точность? Вздохнем и согласимся
с экспертами, что цифры 97, 507 и 14:30, если
их произнести по-английски, хорошо ложатся в общий ритм текста, а цифры 79, 705
и 8:45 в этот ритм не ложатся совершенно.
И все равно остается неприятный осадок. Сэлинджер ведь не поэму пишет, а рассказ. Рассказ — жанр строгий и требует соблюдения
всех правил и приличий — иначе ничего не
выйдет. Здесь в самом начале нужно не устраивать статистический понос, а правильно
сориентировать читателя, коротко и внятно
задать панораму: уточнить исторический отрезок, год, место действия, общими штриха-
ми очертить героя или героиню. Правильнее
начать иначе: «Это случилось летом 1948 года
в одной из больших гостиниц, каких много сейчас на океанском побережье Флориды.
В тот сезон из Нью-Йорка приехало около
сотни рекламщиков. По утрам они сидели на
телефонах, и междугородние линии были все
время перегружены». Видите? Совсем другое дело… Если бы Сэлинджер начал так, все
было бы значительно лучше, «гораздо типичнее», как любил говорить товарищ Огурцов
Серафим Иваныч из кинокомедии «Карнавальная ночь». Однако Сэлинджер начинает
иначе, и мы попробуем разобраться почему.

Я сильно забежал вперед и немного отвлекся. Вернемся к самому началу: итак, я стал
заниматься Сэлинджером около десяти лет
назад. И сразу же удивился тому, что научной
литературы о нем оказалось совсем немного.
Даже в США. Несколько тощих монографий
да три десятка статей. Это притом, что автор — признанный всеми культовый классик,
окруженный миллионной армией преданных
поклонников. Я очень удивился такому не-
вниманию и спросил об этом одного специалиста по американской литературе из США.
Тот мне ответил, что ничего удивительного
здесь нет. Филология, напомнил он мне терпеливо, всякое филологическое исследование основывается на фактах, а не на догадках
и косвенных сведениях. А прямых сведений,
касающихся жизни Сэлинджера, у нас почти
нет, разве что самые общие.

Что мы о нем знаем? Ну, родился в еврейской семье; окончил школу, среднее военное
училище; ездил в Европу по делам отца; незадолго до войны начал печататься; воевал; после войны стал публиковать рассказы в жур-нале «Нью-Йоркер»; в 1951-м выпустил свой
первый бестселлер «Над пропастью во ржи»
и с этого момента стал избегать публичности; женился, стал отцом двух детей; напеча-
тал повести о Глассах, развелся, снова женился и снова развелся… Вот, собственно, и все,
что мы имеем. Этого, сказал мне американский коллега, явно недостаточно. Мы ниче-
го или почти ничего не знаем о его характере, о складе его ума, о стадиях его духовного
и интеллектуального развития, ежели таковые
в самом деле случились. Нужны его архивы,
черновики, письма, записные книжки, опись
библиотеки, свидетельства друзей, мемуары
типа «Мои встречи с Джеромом Сэлинджером и почему они не состоялись» и тому по-
добное. Но всем этим филология не располагает. Сэлинджер тщательно скрывает от нас
свою жизнь, не встречается с журналистами,
не дает интервью. Стало быть, подытожил мой
американский коллега, точные исследования,
все прочтения его текстов и все рассуждения
будут иметь вид крайне приблизительной гипотезы. Именно поэтому их так мало.

В самом деле, Сэлинджер постарался. Он
таки остался для нас для всех загадкой, пробелом, человеком-уверткой. Вроде всё о нем
знаем: где служил, с кем дружил. Но это только очертания, контуры. Их можно заполнить
как угодно, чем угодно, привязать к любой
готовой идее. Я, например, прочел не одну
версию того, почему Сэлинджер вдруг взял
и бросил писать, ушел из литературы. Таких
объяснений, помню, было очень много, и все
меня убеждали. Потом, правда, выяснилось,
что писать Сэлинджер не бросал, а просто перестал отсылать рукописи в издательства. Но
маска писателя, замкнувшегося в молчании,
закрепилась за ним на долгие годы.

В самом начале века литературный мир
разорвала сенсация: дочь Сэлинджера опубликовала свои мемуары об отце. И что? Мы
хоть как-то через эти мемуары приблизились
к пониманию его личности? Лично я очень
на это надеялся, когда открывал ее книгу.
И в итоге узнал очень много. Что Сэлинджера тревожил распространившийся в Америке
антисемитизм. Об этом, я, правда, и сам дога-
дался, прочитав рассказ «В лодке». Узнал, что
в детстве папа не купил мемуаристке мороженого — оно-де химическое и вредное. Не по-
знакомил с Полом Маккартни, хотя сначала
пообещал. Не оплатил ей, тридцатисемилетней тетке, аборт, руководствуясь какими-то
своими убеждениями, до которых никому
нет дела. Словом, Сэлинджер-папа вел себя
крайне неподобающе, как деспот и эгоист,
постоянно навязывая домашним своим пристрастия и вкусы. Не забыла дочь и интимную жизнь, энергично встряхнув грязное белье и выставив себя изящной хамкой, в самом
изначальном, исконном смысле этого слова.
Книга стала бестселлером и была переведена
на многие языки. Она и впрямь хороша в своем роде: невроз бывшего кампусного обитателя, вырванного из семьи, и в качестве протеста именитому отцу — отогнутый средний
палец. Так-то вот, драгоценный папаша! Еще
посмотрим, кто из нас тут настоящий писатель!

Все это замечательно, живо и чрезвычайно
поучительно. Однако к пониманию фигуры
Сэлинджера книга его дочери ровным счетом
ничего не добавляет. Он все равно остается
со всеми этими подробностями белым полем,
странной недоговоренностью. Честно говоря,
мне не помогли и более серьезные биографии писателя, изобиловавшие фактами, свидетельствами и выдержками из деловых писем.
Ровно тот же эффект, что и от начала рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка». Собра-
ны вроде бы все факты. Собраны и переданы
в предельной конкретности. Но они остаются как будто контуром, абрисом, очертанием,
проявлением силы, природа и суть которой
почему-то неизвестны. Поэтому, когда критики и журналисты начинают говорить о Сэлинджере, мне всегда кажется, что они говорят
о себе, о своих ожиданиях и переживаниях.

*Здесь и далее перевод Р. Райт-Ковалевой.