После нескольких десятилетий формального, структуралистского, постструктуралистского анализа феноменов культуры провести демаркационную линию между литературой и нелитературой невозможно.
Причем оказалось, что видеть любое событие культуры как систему знаков, как ТЕКСТ, перекликающийся с другими, — это не особая точка зрения интеллектуалов второй половины двадцатого века, но постоянная составляющая культурного процесса.
В романе В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» есть знаковая глава: «Вот это убьет то». Монах Фролло с ненавистью смотрит на отпечатанную (сиречь массовую продукцию, эпоха Гутенберга началась) книгу: «это» убьет «то», сам собор, как иной тип символического понимания и освоения действительности. В соборе все собирается в организованную, структурируемую целостность, синтез всех искусств в служении откровению запредельного. Артефакт намекает, проводит и приводит к Абсолютному факту божественной упорядоченности мироздания. За каждым явлением (предметом искусства) прячется, но внимательному взгляду и открывается Сущность. Литература же для Фролло — это явление без сущности, место, где знак поменяет символ, превращая глубинный стереоскопический, вертикально организованный мир средневековой веры в примитивизированный, утилитарный, горизонтальный, плоский, как лист бумаги (очень напоминает бумажные деньги с их «ненастоящей» ценностью), мир буржуазный.
Все вроде бы справедливо и объясняет, почему в мире с пустыми небесами культура становится развлечением, украшательством, часто избыточной роскошью по отношению к жизни, а не самой жизнью, с ее экономическими, политическими и прочими трудами и заботами.
Но не забудем, что писал это В. Гюго, представитель романтизма, т. е. установки на превращение жизни в литературу, на проживание текста как экзистенциального события. Романтики полагали существование дистанции между жизнью и творчеством, потому и желали ее преодолеть, растворив первую во второй.
Циничные структуралисты убили весь пафос простым, но аргументированным положением: жизнь тоже текст, никакого алхимического превращения не происходит и не бывает, есть лишь перевод с одного языка на другой.
Ну а действительно, что есть у человека от «жизни», от природы, а не от культуры? Тело? Но оно всегда искусственно, сделано по канонам культурно-исторических критериев привлекательности и утилитарности: от перебинтованных ступней японок и кольцами вытянутых шей и ушей африканцев, до фабрик тел вроде гимнастических залов и фитнесс-клубов. Тело — результат моды на загар и бледность, полноту и худобу, прически и стрижки (в т. ч. интимные), макияж, украшения, тату, присинг, мускулатуру. Продолжением тела является одежда, но и ее отсутствие (нагое тело нудиста говорит (являясь текстом): «Вот я нормальный и естественный, а другие закомплексованные извращенцы»; тело стриптиза и порнографии говорит еще изобильнее). Тела — всегда знаки. Это точно иллюстрирует индустрия рекламы, шоу-бизнеса, глянцевых журналов, относительно текстов которых невозможно ответить на вопрос: «Литература это или нет?». Ведь и плохая, безвкусная литература не перестает литературой быть, тем более, что и В. Набоков публиковался в «Плейбое».
Что еще от жизни? Еда? Оно бы так, если бы ели мы сырую пищу руками, и пили только воду. Но пищу человек всегда готовит, окультуривает, превращает в знак принадлежности определенному национальному, религиозному, медицинскому, экономическому коду. Мы едим и пьем знаки и знаками (палочками, вилками, руками, стаканами, рюмками). И еда органично существует в сфере эстетики. Давно уже общее место судить с точки зрения художественной, а не гастрономической ценности знаменитую сталинскую, точнее, микояновскую, «Книгу о вкусной и здоровой пище», а кулинарные книги В. Похлебкина — чтение для гурманов во всей многосмысленности этого понятия.
Секс? Но у человека нет секса (пола) в чистом виде, а всегда гендер (половое поведение), коммуникативная стратегия, обмен телами, желаниями, пристрастиями, комплексами и фобиями, т. е. текстами. Человеческая сексуальность и эротика далеко не всегда, даже точнее очень редко, исчерпывается потребностью репродукции, это способ в очередной раз «поговорить».
«Кама-сутра», Н. Миллер, «Техника секса», фигуры Дон-Жуана или Казановы в той же мере знаки жизни, сколько и культуры.
В той мере, в какой вся действительность сводима к знаку, смыслу и тексту, все тексты принципиально конвертируемы, взаимно переводимы. Значит, все различные языки могут в конечном счете быть переведены на язык литературы, т. е. осознаны. То, что уже переведено, то и есть литература плюс.
Литература + география
Литература пути, чудес и приключений. Литература, раскрывающая неизмеримость масштаба мира и пытающаяся вписать в этот масштаб кроху человеческого бытия, а потому почти всегда литература судьбы. Гомер, М. Поло, Рабле, Гете, Селин, Бродский. Впрочем, весь мир можно найти и во вполне обозримых пространствах Испании Сервантеса, Петербурга Достоевского, Альпах Ницше, Дублина Джойса или Пушкинских горах Довлатова. Главное — двигаться по пути. В основном — к себе.
Литература + музыка
Сочетание почти банальное, особенно когда речь идет о поэзии. Однако не так интересно фиксировать слова с музыкой, мелодией, от баллад и былин до рока, как слова молчащие, не артикулируемые, но вомпринимающиеся глазами и сознаем как ушами. И ведь так бывает: «Симфонии» А. Белого, тексты Р. Бродигана, «Слушай песню ветра» Х. Мураками, танец Заратустры Ф. Ницше.
Литература + болезнь
Здесь возможны два варианта. Очень «удачно», когда по-настоящему болен сам автор. Тогда болезнь становится стратегией его письма: слепота Мильтона провоцирует визионерство почти галлюцинаторное, мигрень Ницше задает лаконичный и точный стиль (он пишет в промежутках между приступами адской боли), астма М. Пруста лишает его внешних впечатлений (запертая комната) и тем обостряет чувствительность к мельчайшим деталаям, неврозы Кафки задают уникальную тональность его текстов, алкоголизм В. Ерофеева диктует ритм, речь и сознание (гаснущее) его персонажей.
Другой случай — описание болезни, «желательно» со смертельным исходом, здоровым автором. Здесь важны подробности скорбного пути человека к его последнему часу, который сам-то языку не поддается. Смерть — это то, о чем невозможно рассказать (ибо кто же расскажет?), но вот хоть путь к ней: «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого, «Простая смерть» Симоны де Бовуар.
Литература + отсрочка смерти
Смерть не является ни знаком, ни символом, ее нельзя представить, она всегда за спиной, а не перед взором и с ней нельзя поговорить, она всегда молчит. Скелеты, старухи, ангелы, даже палачи — это не смерть, это себеседник и пока с ними разговариваешь — не умираешь (или играешь в шахматы, как в фильме И. Бергмана «Седьмая печать»). Говорить, писать, читать, играть — значит еще жить, еще что-то значить и обозначать. Единственная бесконечная жизнь — это бесконечный текст, это «1000 и одна ночь» Шахрезады или «Наследник из Калькутты» А. Штильмарка. Как выживает интеллигент в лагере среди уголовников — «катает ро́ман», плетет бескончную историю, обменивая ее знаки на знаки жизни — пайку.
Литература заговаривает смерть.