С начала сентября сперва,
как теперь водится,
в блогах, а дальше на
телевидении и радио, на
страницах газет и журналов
с азартом обсуждается
приказ Министерства
образования и науки
«О порядке утверждения
норм современного
русского литературного
языка при его
использовании в качестве
государственного языка
Российской Федерации» .
После такого пышного набора канцелярского красноречия
трудно удержаться от заключения,
что и приказ, и список, как и огромное количество прочих распоряжений Министерства образования,
свидетельствуют прежде всего о
вопиющем непрофессионализме
при подготовке подобных документов. Хотя нельзя не отметить,
что (сознательно или невольно)
министерству своим указом удалось
несколько отодвинуть от центра
общественного внимания главную
тему, в связи с которой его поминали последние месяцы только лишь
недобрыми словами, — тему Единого государственного экзамена и
всего из него вытекающего. Но подозревать здесь присутствие столь
хитрого умысла все же не стоит,
это было бы чрезмерным преувеличением стратегических замыслов
министерства… Повторяю: скорее
всего, перед нами очередное порождение удручающего недостатка
профессионализма.
Итак, появление приказа о списке
словарей немедленно спровоцировало бурное обсуждение. Значительная часть его участников,
ухватившись за несколько примеров из обозначенных в списке словарей о допускаемой вариативности ударений (например, в словах
«договор» и «йогурт») и принимаемую допустимость употребления
прилагательных среднего рода в
согласовании со словом «кофе»,
увидели в этом попытку чуть ли
не обязать носителей языка к поголовной «безграмотности».
Казалось бы, дружный хор защитников чистоты русского языка должен был бы радовать, как признак
неравнодушия соотечественников
к родному языку, к тому, что, как
принято говорить, «нас всех объединяет». Однако, как и в большинстве часто раздающихся суждений
о сегодняшнем состоянии русского
языка, в этих заявлениях больше того, что автор недавней книги
«Русский язык на грани нервного
срыва», директор Института лингвистики Российского государственного гуманитарного университета
Максим Кронгауз назвал «плачем
по русскому языку», чем признаков
действительно серьезного осмысления происходящих и тесно связанных друг с другом общественных и языковых процессов.
Разговоры о «правильном» или
«неправильном» ударении — часть
вечных (в буквальном значении
этого слова) споров о «порче» языка. Чаще всего они касаются не
только произносительных норм,
но и вопроса о словах заимствуемых. Пушкин в «Евгении Онегине» шутил по поводу ревнителя
чистоты славяно-росского языка
адмирала Шишкова: «Шишков,
прости, не знаю, как перевести».
Все, наверное, помнят и строчки:
«Но панталоны, фрак, жилет — Всех этих слов на русском нет». А
о недавних заимствованиях не менее шутливо пишет наш современник Тимур Кибиров в посвященной дочери поэме «Путешествие
из Шильково в Коньково»:
Вот мы входим в арку, вот…
нас из лужи обдает
пролетевшая машина.
За рулем ее дубина.
Носит он златую цепь,
слушает веселый рэп.
Что ж, наверно, это дилер,
или киллер, Саша, или
силовых структур боец,
или на дуде игрец,
словом, кто-нибудь из этих,
отмороженных, погретых
жаром нынешних свобод.
Всякий, доченька, урод
нынче может, слава Богу,
проложить себе дорогу
в эксклюзивный этот мир,
в пятизвездочный трактир…
Но как раз примеры споров адмирала Шишкова со своими оппонентами являются прекрасной
иллюстрацией того, что сопротивляться «порче» языка невозможно:
вчера считавшееся новшеством,
очень скоро становится нормой,
а потом и архаизмом. Примерно
так же обстоит дело и с ударением.
Многие пока усматривают признак «некультурности» в ударении
на первый слог в личных формах
глагола звонить, но почти никто
не обращает внимания на точно
такой же сдвиг ударения, произошедший у глагола варить. Так что
изменение произношения отдельных слов, так же как и включение
разнообразных заимствований, — естественные процессы, с которыми бороться невозможно. Эти
новые слова и новые нормы произношения могут крайне раздражать
тех, кто говорит иначе. И это тоже
часть естественной жизни языка.
Языковые консерваторы — обязательные участники процесса его
нормального функционирования.
Инстинктивное или сознательное
сопротивление нарушениям нормы
не дает языку меняться слишком
быстро, обеспечивает возможность
взаимопонимания между людьми
разных поколений. На днях дочь-студентка рассказала мне анекдот
о лингвисте, записывавшем в буфете, как люди просят кофе. После
долгой череды просьб «одно кофе,
одно кофе, одно кофе» он, совсем
было придя в отчаяние, услышал,
наконец: «Один кофе», но не успел
обрадоваться, как посетитель буфета продолжил: «И один булочка».
Этот анекдот я сам слышал в университете тридцать с лишним лет
назад — уже тогда средний род кофе
фактически стал нормой.
Еще одна «болевая точка» сегодняшних представлений о состоянии языка связана с ощущением
крайней примитивности и бедности речи современников, в особенности молодежи. Представителям
старшего поколения кажется, что
без слов «блин» и «короче» младшие не могут произнести ни одного предложения, а, как полагают,
например, участники недавней передачи «Родительское собрание»
на «Эхе Москвы», и высказывания,
и мысли школьников «свернулись
до формата короткого СМС». Но и
здесь, если оглянуться на литературу сто- и двухсотлетней давности,
можно убедиться, что представление о глубоком кризисе языка возникло совсем не в начале ХХI века.
Не только малообразованные слуги Чичикова Селифан и Петрушка
практически не умеют изъясняться
на родном языке. В романе «Преступление и наказание» сосед
Лебезятников (которого Достоевский издевательски наделил взглядами своего идейного оппонента
Николая Чернышевского), спасающий от обвинения в воровстве
Соню Мармеладову, по авторскому
замечанию, языком не владеет:
«Когда Андрей Семенович кончил свои многословные рассуждения, <…>, то ужасно устал, и даже
пот катился с его лица. Увы, он и
по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем,
никакого другого языка), так что
он весь как-то разом истощился,
даже как будто похудел после своего адвокатского подвига».
У Достоевского не умеют говорить
на родном языке не только Лебезятников и молодые нигилисты в
романах «Бесы» и «Идиот» — на отсутствии способности к языковой
коммуникации фактически построен сюжет романа «Подросток».
В начале ХХ века языковая ситуация, видимо, воспринималась не
менее драматично, чем сегодня.
Важной, если не определяющей частью изображенного на страницах
романа Андрея Белого «Петербург»
одновременно и государственного,
и социального, и семейного, и личного кризиса оказывается кризис
языка. Абсолютно неспособными
к связному и развернутому высказыванию мыслей и эмоций представлены одинаково и старый сенатор Аблеухов, и его сын — студент-философ. Нетрудно привести еще
немало выразительных литературных доказательств того, что и раньше «трава не была зеленей».
Следует ли из всего вышесказанного, что состояние языка вообще не
вызывает никакого беспокойства и
общественные тревоги беспочвенны? Вероятно, и такой взгляд далек
от истины. Язык (и, соответственно, его изменения) тесно связан со
множеством сложных процессов
в культуре, образовании и повседневной жизни. Равнодушие к этим
связям так же неправильно, как и
их эмоциональное преувеличение.
Конечно, единственно реальный
и эффективный рецепт — пожелание всем, кто к этому способен,
проявлять внимание к собственной устной и письменной речи — языковые явления, как «дурные»,
так и «благотворные», имеют тенденцию передаваться почти как
вирусы простуды и гриппа. А Министерство образования и науки,
вместо того, чтобы дразнить общество списками словарей, лучше бы
занялось оценкой степени вреда,
наносимого «государственному
языку» сокращением часов языка
и литературы, которое оно диктует
школам последние годы.