Курсируя между Москвой и Петербургом, Андрей Георгиевич Битов выбрал на сей раз северное направление. В минувший понедельник он встретился с читателями в «Буквоеде на Восстания», для того чтобы рассказать им о «коллекции» своих произведений, выпущенной издательством «АСТ». Восемь книг, расположившихся в разных измерениях, — итог полувековой работы писателя.
Об издании своих произведений в восьми томах
Я не люблю слово «собрание», тем более — «собрание сочинений». В издательстве для рекламной аннотации придумали другое название — «Проза Андрея Битова в восьми томах». Оно вполне пристойно и справедливо. Никакой полноты в этом нет, но есть некоторая законченность. От «Пушкинского дома» до «Пушкинского тома» прошло ровно полвека. Одну букву поменял — вся жизнь прошла. Нулевой том — ранние произведения. В предисловии говорится о том, что читатель волен оставить его там, где я его поставил, поставить вперед либо поместить в конец, чтобы посмотреть, с чего все начиналось. Обычно собрания сочинений составляются по хронологическому или по жанровому принципу. Они являются одновременно могилой, неживыми книгами. Этого я боюсь. У меня нет ни хронологии, ни единого жанра. Поэтому каждая книга образована как самостоятельная, живая — ее можно отдельно читать, отдельно смотреть, нюхать, щупать и класть под подушку или на тумбочку.
О своей Империи
Книги можно приобретать и оптом, и в розницу. Но я всегда мечтал, чтобы «Империю» кто-то купил целиком. Первые четыре тома, «Империю в четырех измерениях», я воспринимаю как единое целое. Первый том называется «Аптекарский остров». Аптекарский остров является моей малой родиной. Там я родился, оттуда я вынес свои первые воспоминания, связанные с блокадой, там я жил, пока не эмигрировал на некоторое время в Москву. Может быть, это мой самый талантливый том, потому что первый. А вторые полтора измерения оказались наиболее успешными и брендовыми: «Пушкинский дом» и «Уроки Армении» сильно прозвучали в свое время. Третье измерение составлено по жанру путешествий — «Путешествие из России». «Оглашенные», четвертое измерение, является магистралью, которая соединяет все и по жанрам, и по географии. И повести, и рассказы складываются в единый жанр романа-путешествия. По времени написания это шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые и девяностые годы. Четыре измерения.
О «Пушкинском томе»
На «Пушкинском томе», на единственном, обозначен номер, поскольку он восьмой. Но номер я расположил лежа — как бесконечность. Потому что Пушкин бесконечен. Нам кажется, что у Пушкина все в порядке. В «Пушкинском томе» я пытался объяснить, насколько это неверно, поскольку поэт этот абсолютно трагический, совершенно неровный, кризисный — и черт знает что такое. Если его правильно прочитать, то становится просто страшно. А так он у нас светлый. Мы его так заклеили, такие памятники воздвигли, будто и не было ничего. Все это заслужено, конечно. Но это в основном переведено в оперу, а если взять и посмотреть его насквозь, последовательность текстов, как он их писал, получается немножко другая картина — довольно страшная жизнь. И гениальный характер, который с этим справлялся и который это усугублял к тому же. Он не вписывался, и у него многое не получалось. Не получалось даже то, что он хотел. Он хотел быть как все, но — нет.
О том, как пишет
Как я вообще пишу? Внезапно, очень быстро и практически набело. На работу над рукописью у меня тоже не уходит время. Основой некоторого качества моих книг является лень — не написать ничего лишнего, делать тогда, когда тебе это действительно хочется и когда есть возможность. Возможность — это чтобы тебе никто не мешал. Надо готовиться к этому. Куда-то удрать, чтобы местность подходила, чтобы ничего больше не было. Уйти в какую-то схиму, пост, чтобы целиком сосредоточиться на мгновенном письме. Без вдохновения здесь не было написано ничего. Хоть это и устаревшее понятие.
О профессионализме и русских писателях
Профессионалом я никогда не был, я не люблю это слово. Оно при Сталине соответствовало только проституции и журналистике, во время гласности распространилось сначала на киллеров, потом на финансистов, потом на политиков — на всякие сомнительные категории людей. А в русской литературе профессионализма не существовало, не было производства. Оно было на Западе, где таким образом зарабатывают. У нас в этом смысле умел писать Федор Михайлович Достоевский (хотя все упрекали его в том, что он плохо пишет). Так ему нужно было все время себя загонять в лужу долгов, проигрышей. Писал он со страшной скоростью. Женился на стенографистке. У него сразу возникла новая технология. Толстой уже так не писал… Толстой был барин, поэтому он написал очень много. Но все главное было написано для себя. А вот как он осилил эпопею — я уж не знаю. По-видимому, что-то хотел себе доказать. Или миру. И доказал. «Войной и миром» и «Анной Карениной».
О советской литературе
Из-за чудовищной истории с Октябрьским переворотом нашу литературу отбросило к состоянию младолитературы. Для меня важны в литературе советского периода именно те писатели, которые пробовали оценить новое время и новый язык по-своему. Потому что язык всегда впереди нас и отражает все. Зощенко, Платонов, из поэтов Заболоцкий, поздний Мандельштам — это люди, которые осмелились говорить на языке времени, сохраняя связь с общей культурой. В живописи был Филонов, в музыке — Прокофьев, Шостакович. Таких трагических нот, какие они взяли, не исполнял никто — ни до, ни после. Заканчивается все, наверное, «Архипелагом ГУЛАГом», который является более историческим произведением, но и более художественным из всего, что написал его автор. Этот человек взял весь аккорд, ему хватило пальцев на всю октаву.
О времени и планах на будущее
Я сейчас только что из больницы. Туда я взял с собой верстку последней книжки «Все наизусть: К столетию 1913 года». И я полностью ее исписал — сзади. Похоже, что там содержится книга. Но ее еще предстоит написать, сесть за компьютер и все развить. Я сейчас, быть может, в подростковом возрасте, когда и стар, и мал. Говорят, сложи возраст родителей и подели пополам — это самая рабочая методика, созданная японцами. У меня получается, что я имею еще год в запасе. Это много, кстати. За этот год у меня хотя бы родится еще один правнук.
Об определении писателя
Где-то в «Пятом измерении» у меня есть фраза — скажу правду, я ей горжусь: «Писатель — наиболее безотходное производство. Горстка пепла в костре тщеславия». Тот, кто сумел оставить после себя горстку пепла (я вообще не сторонник гроба), пепел и есть. Я не знаю других критериев кроме пути. Как ты его проходишь — это и есть критерий. Ни славой, ни гонораром, ни властью ничего измерить нельзя.