В 2016 году мир отметил 110 лет со дня рождения Дмитрия Шостаковича. К судьбе великого композитора обратился изящный стилист, непредсказуемый мастер литературных форм, лауреат Букеровской премии Джулиан Барнс. Он не стремился написать точнейшую биографию, а выстроил свое сооружение на зыбкой почве советской истории, полной умолчания и полуправд. Попытку английского романиста погрузиться в этот контекст с головой не могли обойти стороной российские критики и писатели.
Галина Юзефович / Meduza
«Шум времени» ‒ безусловный оазис для филолога. По-тыняновски устроенная композиция (открывающий книгу случайный на первый взгляд эпизод потом повторяется еще раз, ближе к концу, и уже с другого ракурса), двух-, а то и трехслойные цитаты, умная и аккуратная игра со структурой ‒ неслучайно же, например, статичность повествования противопоставлена подвижности декорации (лифт, самолет, автомобиль).
Анна Наринская / Коммерсант
Нельзя сказать, что это «роман о Дмитрии Шостаковиче». Фигура великого композитора не просто стоит в центре этого текста, не просто там «описывается», а совершенно его наполняет и составляет. Технически это внутренний монолог, изложенный в третьем лице. Идейно ‒ это попытка нащупать суть компромисса даже не как явления, а как состояния души.
Павел Басинский / Год литературы 2017
И композиционно роман выстроен идеально ‒ как трехчастное музыкальное произведение и одновременно как полемическая антитеза названию скандальной статьи в газете «Правда» 1936 года «Сумбур вместо музыки», в которой разгромили оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Барнс считает, что музыка, и вообще творчество, это то, что остается поверх сумбура или «шума» времени. Вытекающая из «шума времени» (кстати, это название Барнс прямо заимствует у Осипа Мандельштама) музыка одновременно и связана с ним, и независима от него.
Станислав Зельвенский / Афиша Daily
Желание непременно увязать русскую душу с водкой легко понять и, наверное, еще легче простить‒ тем более что оно свойственно не только зарубежным, но и отечественным авторам. Что касается более приземленных вещей, то Барнс, влюбленный в русскую литературу, учивший язык и даже бывавший в СССР, проявляет впечатляющее владение контекстом. На уровне имен, фактов, топонимов ‒ это необходимый минимум, ‒ но не только: в понимании устройства быта, системы отношений, каких-то лингвистических особенностей.
Юрий Сапрыкин / Горький
Удержать этот мир под контролем нельзя: хаос неизбежно прорвется наружу; тем более, у этого хаоса есть имена и должности ‒ люди, которые сознательно создают обессиливающий страх, выматывающее душу ожидание разгрома, разноса, черного воронка, который может приехать в любой момент ‒ или никогда. Барнс препарирует этот страх с точностью естествоиспытателя, эта психологическая анатомия сопоставима с лучшими текстами о жизни души на грани ареста и уничтожения, с «Кругом первым» Солженицына или «Московской улицей» Ямпольского. Но это не роман о страхе, поскольку страх ‒ всего лишь принадлежность мира первого.
Может быть, сейчас я скажу ужасную вещь, но довольно быстро в процессе чтения я подумала: героем этой книги мог стать не обязательно Шостакович. В конце концов, вклад великого композитора в музыку своего времени в ней освещается лишь постольку-поскольку ‒ это мог быть и живописец, и писатель, и политик, и артист, одним словом, любой творческий и деятельный человек эпохи тоталитаризма, потому что в книге в первую очередь освещаются взаимоотношения художника и власти в сталинско-хрущёвскую эпоху и уже потом ‒ подробности частной жизни, нити биографии, забавные или трагические эпизоды.
Мария Малинская / Прочтение
Один из самых заметных эпизодов в книге – воображаемая беседа Шостаковича с западными собратьями-композиторами, из которой видно: понять, что происходило в Советском союзе, было почти невозможно, если ты жил за его пределами. Очень сложно уложить в голове, что за недостаток оптимизма в книге или в симфонии могут расстрелять, а нотная бумага доступна только членам Союза композиторов. Такие детали особенно поражают – неслучайно сейчас во многих музеях, посвященных диктатуре, больше внимания уделяют личным историям, а не статистике.