Курс Бориса Аверина «Облака в поэзии и прозе» завершился 10 марта на Новой сцене Александринского театра. «Прочтение» публикует конспект последней лекции, в которой приведены описания грозы и неба в произведениях Толстого, Чехова и Гиппиус и толкования цитат, в том числе с философской точки зрения.
«Они не видят и не слышат…»
Нам нужно противопоставить два текста:
Люблю грозу в начале мая…
Ф.И. Тютчев. «Весенняя гроза»
Ничего подобного мировая поэзия не знала, это красота. Но дальше, как мы знаем, идет странный текст о ветреной Гебе. И ни один учитель вам не объяснит, что имеется в виду, кроме Афанасьева: вот это наше древнее восприятие того, что происходит на небе. А дело в том, что на небе постоянно происходят сюжеты, происходят события, есть яркие.
Второй текст ужасный:
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах…
Ф.И. Тютчев. «Не то, что мните вы, природа…»
Это про нас. Вот если первое стихотворение — про древних, которые так воспринимали мир (ну и мы немножко), то вот это — о современности.
Что значит: «Живут в сем мире, как впотьмах»? Иду я по Петергофскому водоводу, красивое место: слева водовод, справа еловый лес, и это происходит весной. Слева над каналом поет соловей, справа над лесом поет кукушка — надо знать полый звук кукушки — это же восторг! А при этом скворцы, жаворонки, щеглы — все их трели сливаются в один сплошной весенний шум — тот, который описывает Некрасов (уж он в этом деле понимает больше, чем мы с вами):
Мать-природа, иду к тебе снова
Со всегдашним желаньем моим —
Заглуши эту музыку злобы!
Чтоб душа ощутила покой
И прозревшее око могло бы
Насладиться твоей красотой.
Н.А. Некрасов. «Надрывается сердце от муки…»
Иду я по каналу, а впереди машина, а двери открыты, и из дверей несется огромное количество децибел — то ли джаз, то ли рок. Но очень строгий голос у певца, он что-то мне выговаривает. И вот я думаю, ну надо же, ни кукушка, никто, ни скворец ему не нужен. Он включил эту штуковину на двадцать децибел и слушает. Он не видит и не слышит. Мы не будем осуждать его сильно, мы все такие. Мы не видим и не слышим, и солнце у нас не дышит, и волна морская не говорит, и это есть то, что мы утратили за время развития, с момента, когда ветреная Геба кормила Зевесова орла, и по сей день. Это ушло. Такие дикие люди, которые обращают внимание на то, что не надо включать джаз, когда у тебя поет соловей, ты соловья послушай; соловей, между прочим, поет только в мае — начале июня, а кукушка тоже недолго — но какой это звук! — а скворец?
Древний пращур и Медный всадник
Я говорю себе, почуяв темный след
Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве…
И.А. Бунин. «В горах»
Я, оказывается, слышу в себе пращура, но связи мои с пращуром прекратились, они не вытаскиваются на поверхность, но это они есть самое живое, что находится в моем сознании. И вот этот пращур — это мое миросозерцание, которое превратилось в инстинкт. Хрусталик сокращается и увеличивается инстинктивно, я же за ним не слежу; так же и восприятие мира — оно существует инстинктивно, тысячелетиями.
— Нет в мире разных душ и времени в нем нет!
И.А. Бунин. «В горах»
Что вы придумываете, какие эпохи вы сочиняете? Да как была в облаках борьба темных и светлых сил, как бог-громовик спасал нас от змеи… Медный всадник — это кто? Это громовик! Он наступил на змею. А камень как называется? Гром-камень! Потому что этот камень расколот ударом молнии. А раз расколот ударом молнии, значит, это то, что спасет город. И дважды спасало. Француз не пошел, хотя мог взять запросто. С немцами сложнее. Они и сами не хотели идти. Но Медный всадник охранял на своем гром-камне. Это то, что составляет не просто основу бытия, но основу истории. И то, что спасает этот город. Конечно, все это знали русские прозаики.
Переложим Тютчева на Толстого
До ближайшей деревни оставалось еще верст десять, а большая темно-лиловая туча, взявшаяся Бог знает откуда, без малейшего ветра, но быстро подвигалась к нам.
Л.Н. Толстой. «Отрочество». Глава II. «Гроза»
Это в нашей науке называется — глаз бури. Это когда центр циклона, вокруг бушуют вихри, а у нас ничего нет, тихо и спокойно.
Солнце, еще не скрытое облаками, ярко освещает ее мрачную фигуру и серые полосы, которые от нее идут до самого горизонта. Изредка вдалеке вспыхивает молния и слышится слабый гул, постепенно усиливающийся, приближающийся и переходящий в прерывистые раскаты, обнимающие весь небосклон. Василий приподнимается с козел и поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при каждом ударе грома снимают шапки и крестятся; лошади настораживают уши, раздувают ноздри, как будто принюхиваясь к свежему воздуху, которым пахнет от приближающейся тучи, и бричка скорее катит по пыльной дороге. Мне становится жутко, и я чувствую, как кровь быстрее обращается в моих жилах. Но вот передовые облака уже начинают закрывать солнце; вот оно выглянуло в последний раз, осветило страшно-мрачную сторону горизонта и скрылось. Вся окрестность вдруг изменяется и принимает мрачный характер. Вот задрожала осиновая роща; листья становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся; макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью лошадей; галки с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука, которым мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички. Молния вспыхивает как будто в самой бричке, ослепляет зрение и на одно мгновение освещает серое сукно, басон и прижавшуюся к углу фигуру Володи. В ту же секунду над самой головой раздается величественный гул, который, как будто поднимаясь все выше и выше, шире и шире, по огромной спиральной линии, постепенно усиливается и переходит в оглушительный треск, невольно заставляющий трепетать и сдерживать дыхание. Гнев Божий! как много поэзии в этой простонародной мысли!
Л.Н. Толстой. «Отрочество». Глава II. «Гроза»
Гроза соотносится с гневом Божьим. С одной стороны, я должен ее увидеть, а с другой стороны, это гнев Божий — мы это понимаем, как бы мы ни были хорошо образованы и ни осознавали, что это электричество.
Тревожные чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с усилением грозы, но когда пришла величественная минута безмолвия, обыкновенно предшествующая разражению грозы, чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это состояние еще четверть часа, я уверен, что умер бы от волнения. <…> Но только что мы трогаемся, ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным светом всю лощину, заставляет лошадей остановиться и, без малейшего промежутка, сопровождается таким оглушительным треском грома, что, кажется, весь свод небес рушится над нами. <…>
Черная туча так же грозно застилает противоположную сторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я испытываю невыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющее во мне тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, как и освеженная повеселевшая природа. <…> Со всех сторон вьются с веселой песнью и быстро падают хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливое движение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетают звуки кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах березы, фиалки, прелого листа, сморчков, черемухи…
Л.Н. Толстой. «Отрочество». Глава II. «Гроза»
Абсолютно обостренное чувство бытия: я вижу, слышу, знаю. Обоняние, зрение, осязание — все здесь есть. И вот это и есть способность воспринимать мир. Мир, о котором напоминает мне гроза. Нужно пережить грозу, этот ужас. И тогда мы вернемся к тому состоянию, которое только и есть истинное.
Фантазия и реализм. А.П. Чехов
Чехов так чувствовал природу, как мало кто. Это результат его поездки на Сахалин. Надо что-то сделать в жизни, чтобы все рассказы писать, что ли. Вот он и едет на Сахалин. Это чудовищный замысел, это надо проехать столько тысяч верст. И полторы тысячи верст на лошадях. По бездорожью. Холод. Как только не измучился Чехов, учитывая, что он очень болен. Он врач, но себе он диагноз поставить не может. У него чахотка абсолютно очевидно уже в девятнадцать лет. Он едет. Холод, ужас, кошмар. Сибирь. И вдруг он начинает что-то понимать в жизни. Он ночует в крестьянской избе и чувствует: боже, какие это люди. К ним пришла женщина из города и говорит, что у нее ребенок и негде оставить — можно оставить у них, а потом приехать за ним? Маленький ребенок. Они говорят: конечно. Проходит год, они несказанно любят этого ребенка и больше всего в жизни боятся, что приедет мать и отнимет у них его. И Чехов смотрит на этих людей и думает: «Боже мой! Это же надо! Это же чужой ребенок, и как же они его любят!». И при этом он смотрит на комнату, на стенках висят вырезки из дурных журналов. Какие-то генералы. Нет здесь художественной культуры, нет никакой культуры. Здесь даже приличной иконы-то нет. И при этом какое огромное уважение испытывает он к этим людям.
И вот попадает он на Сахалин. Читать об этом страшно: до сих пор волосы на голове встают. Уж мы начитались про Архипелаг ГУЛАГ, достаточно. И возвращается он обратно, а описать все, что видел, он не может. А на судне солдаты возвращаются оттуда, они когда-то там были охранниками, что ли. Среди них Гусев, у которого последняя стадия туберкулеза, который должен умереть то ли сегодня, то ли завтра. Умирает он завтра. Вы знаете, как хоронят в море? Завязывают в парусиновый мешок, в мешок-колосник. И выбрасывают. Священник читает молитву, и эта парусина вместе с телом падает в воду и идет на дно.
Он быстро идет ко дну. Дойдет ли? До дна, говорят, четыре версты. Пройдя сажен восемь-десять, он начинает идти тише и тише, мерно покачивается, точно раздумывает, и, увлекаемый течением, уж несется в сторону быстрее, чем вниз. Но вот встречает он на пути стаю рыбок, которых называют лоцманами. Увидев темное тело, рыбки останавливаются, как вкопанные, и вдруг все разом поворачивают назад и исчезают. Меньше чем через минуту они быстро, как стрелы, опять налетают на Гусева и начинают зигзагами пронизывать вокруг него воду… После этого показывается другое темное тело. Это акула. Она важно и нехотя, точно не замечая Гусева, подплывает под него, и он опускается к ней на спину, затем она поворачивается вверх брюхом, нежится в теплой, прозрачной воде и лениво открывает пасть с двумя рядами зубов. Лоцмана в восторге; они остановились и смотрят, что будет дальше. Поигравши телом, акула нехотя подставляет под него пасть, осторожно касается зубами, и парусина разрывается во всю длину тела, от головы до ног; один колосник выпадает и, испугавши лоцманов, ударивши акулу по боку, быстро идет ко дну.
А.П. Чехов «Гусев»
Это нельзя видеть, это можно только вообразить. Это фантазия. Это чистое воображение, здесь нет ни грамма реализма. А реализм начнется, когда вдруг из этого моря, куда мы опустились вместе с автором, который рассказывает нам что-то фантастическое, мы поднимаем голову к небу.
А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы… Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый… Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно.
А.П. Чехов «Гусев»
Это ощущение абсолютной тайны. Здесь нет слов, но есть восприятие абсолютной красоты, которая не выражается в языке.
Небо — учитель. З. Гиппиус
Произведение, которое объясняет все, — это книга Зинаиды Гиппиус «Небесные краски». Она знает, что такое небо.
Облака — мысли неба. Так и по человеческому лицу часто проходят тени мыслей, и лицо меняется. Мне кажется, что я иногда умею читать мысли людей — и почти всегда умею читать мысли неба. И как изменяются черты человека, — изменяются и черты небесного лица: солнце сегодня другое, чем было вчера, и уже никогда не будет сегодняшним. И луны я не видал одинаковой. О звездах и говорить нечего. На солнце редко кто смотрит — да ведь и прямо в глаза человеку мы очень редко смотрим.
Кончая мою жизнь, я не знаю, поймут ли меня, но в молодости я был наивен и думал, что всем людям свойственно столько же смотреть вверх, сколько вниз.
Но, однако, прежде чем небо меня покорило безвозвратно, случилось вот что: когда я в первый раз открыл, что люди живут помимо неба, не обращая на него внимания, и живут просто и даже недурно — я глубоко усомнился в себе. А если я не прав? Если все это я только себе выдумал, а небо — обыкновенный потолок, которому до нас нет дела? Отчего бы и мне не жить попросту, как все, глядя себе под ноги? Признаться, в ту пору жизни вечное вмешательство неба в мои дела стало мне просто стеснительно, утомило и рассердило меня. И вот я решил быть один, делать без свидетелей все, что мне хотелось, сам, без указок, без морали, а жить попросту, совершенно как все. Я решил забыть о небе навсегда, потому что ведь иначе от этого свидетеля и учителя нельзя было уйти.
З. Гиппиус. «Небесные слова»
Вся философия включает корень видения: умозрение, мировоззрение, самое главное слово — прозрение. Увидеть надо; вы хотите сказать — подумать, нет — увидеть. Подумать каждый может. Поэтому, когда наши великие философы говорят: «Познай самого себя», это они хотят, чтобы я ушел от мира, от неба, от красок земных и заглянул бы в свою душу. Ничего плохого в этом нет, но не это главное. Прозрение — это не «познай самого себя», а — увидь мир, который тебя окружает. Если ты увидишь, тогда придет к тебе то самое откровение, которое знает фольклор, знает Библия и знают великие писатели. И мы этого не читаем. Эти места мы пропускаем. Заставь школьника читать описание пейзажа — не будет.
Молния, обнажающая мир. В.В. Набоков
Когда в детстве Андрею Белому объясняли, что гроза — это электричество, он говорил: гроза — это Зевс, Зевс, который складывает молнии.
Но иногда, когда нальется
грозою небо, иногда
земля притихнет вдруг, сожмется,
как бы от тайного стыда.
И вот — как прежде, неземная,
не наша, пролетаешь ты,
прорывы синие являя
непостижимой наготы.
И снова мир, как много сотен
глухих веков тому назад,
и неустойчив, и неплотен,
и Божьим пламенем объят.
В.В. Набоков «Электричество»
Земля сжимается, как будто от какого-то тайного стыда. Молния — она не наша, не земная, божественная. Мир обнажился в своей исконной сущности. Молния не электрического происхождения — это Божье пламя. Это тот язык, которым говорит и Набоков, а потом через сто веков мы будем рассуждать, откуда происходит электричество. Как же оно происходит?
Игра, принятая за истину
В 1595 году великий Меркатор, когда пытался нарисовать атлас земного шара, столкнулся с проблемой: земной шар круглый, а атлас можно сделать только на плоскости. И если с параллелями все хорошо, то меридианы не укладываются в квадраты. Меркатор уложил. Так вот, нужно перенести реальный мир на вот эту нереальную карту, атлас. В 1805 году был составлен первый атлас облаков. Нам очень хочется подвести все под какую-то идеологию. Все теории замутили нам голову, но надо вернуться к первоначальному. Мы знаем, как все устроено, но ничему это не помогает. Это как замечательная игра, головоломка, за которой ничего не стоит, но мы временами считаем, что вот это и есть истина, а не вот та гроза, когда земля будто бы съежилась от какой-то тайной вины. Изображение неизображаемого. Никто не способен изобразить, как земля съеживается.
Пока я не почувствую мифологию у себя в сознании, изучать мне нечего. Я должен однажды почувствовать: вот это мне близко, это понятно. Вот это окончательно забылось человечеством под влиянием исключительно точных наук, которые сами по себе большая радость, потому что — что может быть лучше, когда человек что-то придумывает эдакое развеселое, электричество. Эти открытия немножко закрывают мир. Современное человечество забывает мифопоэтическое отношение к миру. Только выбросите эту поэзию и миф, жизнь становится плоской и неинтересной. Совершенно неинтересной. Скука смертная — жить в таком мире, где ничего не происходит. А все время что-нибудь происходит, особенно если взглянуть на небо, да еще знать названия облаков, да еще знать, что такое глаз бури, да взглянуть на эти облака глазом летчика или командира корабля, который кричит: «Снять паруса!», потому что глаз бури — тихо. Вот где крылась истина, и эта истина никуда никогда не денется, она лишь отдаляется. Можно сказать, что в мире господствует борьба классов, или борьба противоположностей — Гегель. Но ни Гегель, ни Кант мне не помогают, я уж не говорю про Маркса. А вот эти поэтические воззрения не просто помогают — они составляют для меня основу бытия.
Фотография на обложке статьи: Надежда Кузнецова