Разрисованная вуаль (The Painted Veil)

• Китай, США; 2006
• Режиссер Джон Керран, в ролях Наоми Уоттс, Эдвард Нортон, Лив Шрайбер, Салли Хоукинс, Тоби Джоунс, Дайана Ригг
• 125 мин.

История в тональности Gnossienne No. 1

Нельзя сказать, что Моэм был в СССР особо популярным, тем более — культовым автором. Может быть, и мог бы, но как-то не сложилось. Для любого культурного жителя постсоветского пространства его имя неразрывно связано с экранизацией в 1978 году на Рижской киностудии романа «Театр». И дело не только в том, что по тогдашнему телевидению, не слишком отягощенному игровым кино, этот фильм был показан после премьеры не единожды. Режиссеру Яну Стрейчу удалось сделать по-настоящему запоминающуюся картину, с блестящей игрой актеров (тут стоит вспомнить аристократичную Вию Артмане в роли Джулии Лэмберт) и изысканно «легкой» музыкой Раймонда Паулса, отменно подчеркивающей все тончайшие нюансы сюжета.

После литовской постановки «Театра», даже если разбавить впечатления еще и американо-венгерской экранизацией 2004 года, вышедшей под названием «Being Julia» («Быть Джулией»), фильм «Разрисованная вуаль» («The Painted Veil»), несомненно, открытие «другого» Моэма. Причем ровным счетом ничего не меняется, если после прочтения «Театра» обратиться к тексту роману «Узорный покров» (все тот же «The Painted Veil»). Что же касается открытий, таящихся в книге, случись прочитать ее сразу же после просмотра фильма, то они требуют отдельных комментариев.

Во-первых, «Разрисованная вуаль» («Узорный покров») — и фильм и книга — затрагивают вещи куда более серьезные, чем проблемы стареющей примадонны лондонского театра, — «О, не приподнимай покров узорный/ Который люди жизнью называют», — грозно гласит эпиграф книги и — как это нетрудно потом заметить — оправдывает себя всецело.

Во-вторых, фильм можно назвать своеобразной интерпретацией и — ни в коем случае! — экранизацией романа. История, рассказанная в фильме, это история мучительного пробуждения любви («Иногда шаг навстречу другому — величайшее путешествие в жизни»), и оттого эта история светла, хотя пробуждение происходит слишком поздно и за ним сразу следует трагедия.

История, рассказанная в книге, это история не менее мучительного прозрения — неразрывности красоты и жестокости жизни, силы и слабости человеческой натуры, непреодолимой бренности и таинственности самого бытия. И это прозрение приводит не к любви, а к «невеселой прозорливости, рожденной страданием». Иначе говоря, это совсем другая история. И зачастую происходящая в другом месте.

Часть событий романа разворачивается в спокойном британском Гонконге, куда и отправляется по долгу службы правительственный бактериолог Уолтер Фейн. По воле режиссера Джона Каррэна действие фильма перенесено в Шанхай памятного 1925 года, как раз в то самое время, когда британские войска расстреляли в этом городе демонстрантов из числа местных жителей. Надо ли говорить, что в книге нет эффектной сцены, когда китайские националисты чуть было не расправились с Китти Фейн (Наоми Уоттс — «Малхолланд Драйв», «Кинг Конг», «Звонок 2»), не подоспей вовремя Уолтер Фейн (Эдвард Нортон, — «Бойцовский клуб», «Иллюзионист», «Царство небесное») и их личный охранник, равно как нет в романе и самих китайских националистов.

На этом фоне многочисленные демонстрации самоотверженности Фейна, белого человека, сражающегося с азиатским варварством в Мэй-дань-фу, где свирепствует эпидемия холеры, чересчур иллюстративны и нарочиты, тогда как в романе для исчерпывающей характеристики его деятельности Моэму хватило нескольких фраз местного старожила Уоддингтона: «Если возможно, чтобы один человек положил конец этой злосчастной эпидемии, он это сделает. Он лечит больных, наводит в городе чистоту, пытается обеззараживать питьевую воду. По двадцать раз в день рискует жизнью. Полковника Ю он так прибрал к рукам, что тот предоставил ему солдат в полное распоряжение. Он даже городского голову взбодрил, и старик пытается кое-что предпринимать».

К счастью, эта иллюстративность цивилизаторской миссии белого человека не слишком доминирует в кадре, в саундтреке же ее героического бряцания нет совершенно. С ходу сложно припомнить картину, в которой туманные горы и сочные луга китайского захолустья были столь же завораживающе великолепны. А прорывающаяся сквозь музыкальный фон Александра Деспла фантастическая фортепианная Gnossienne No. 1, кажется, была написана Эриком Сати специально для самых волнующих эпизодов фильма.

Сценарист и режиссер теургически даровали героине возможность «перевоспитаться» настолько, чтобы она смогла полюбить своего мужа и совершенно увериться в порочности и несерьезности своей незаконной любовной связи с пустым фатом Чарли Таунсендом. Возвратившись в Лондон с сыном, как две капли воды похожим на умершего Уолтера, Китти случайно встречается с бывшим любовником и гордо отвергает его игривое предложение о встрече. На этом бесспорном торжестве Любви и Добродетели фильм и заканчивается.

В книге о пробуждении любви к мужу и рождении потомка храброго бактериолога мы не находим ни слова, зато узнаем, что Китти, вернувшись после смерти Фейна из Мэй-дань-фу в Гонконг, поселяется в доме четы Таунсенд и вскоре проводит ночь с бывшим любовником («Это было блаженство, она сгорала дотла и вновь разгоралась, преображенная. В своих одиноких снах, вот когда она бывала так счастлива. <…> Она уже не женщина, не человек, она — одно желание»), переживает душевный надлом («Она думала, что изменилась, что она теперь сильнее, что вернулась в Гонконг обновленной… А казалась рабой. Слабой, безвольной. Впереди безнадежность, напрасны старания, она — падшая женщина») и только после этого возвращается в Англию.

Итак, фильм — совсем другая история. И как-то совершенно не возникает сожаления о том, что это именно так.