Ранний вечер. Внутренний дворик отеля
Уютный дворик утопает в тени тропической зелени, не видно ни одного человека. Но вдруг от стены отделяется женская фигурка и приближается к Хрущеву. Когда свет фонаря падает на лицо женщины,
Она скидывает платочек на плечи и смотрит Хрущеву в глаза, ничего не говоря.
— Это ты, что ли? — наконец выдавливает советский премьер. Мерилин едва заметно кивает. Хрущев продолжает заворожено разглядывать Монро, та молчит и улыбается.
— А вблизи ты еще красивше!.. — не надеясь, что его поймут, бормочет Никита Сергеевич. — Эх, жалко,
Вдруг Мерилин заговорщицки подмигивает, берет Никиту за руку и тянет в тенек под пальмы. Поколебавшись, он следует за ней. Они присаживаются, и Мерилин, не выпуская его руки, начинает говорить:
— Я искать тебя… Я буду вас звать just Никита, ОК? Полное имя — очень трудно.
Хрущев не верит собственным ушам:
— Погоди, так ты
— Я немножко говорить
Хрущев отвечает автоматически, как на пресс-конференции:
— Конечно, в Советском Союзе все знают Чехова — «Каштанка», «Муму»…
— Я мечтать сыграть Грушеньку. «Братья Карамазовы», Достоевский — это гениально! Загадочная русская душа! Но тут никто мне это не позволит, здесь я — вещь, используют мое лицо, мою фигуру, а моя душа никому не нужна!
— Да уж, видел сегодня, чем у вас артистки занимаются. Душой там и не пахнет…
— Никита, я просить вас: помогите мне получить работа в Россия! Я больше не могу играть в Голливуде, тут нет творчества! Возьмите меня с собой!
Хрущев мрачнеет, отдергивает руку, резко встает:
— Вот сукины дети! Никак не хотят
— Нет провокация! Я сама пришла. Верь мне, please, — голос Монро дрожит, в глазах слезы.
— Ну-ка не реви! Сама она пришла — так я и поверил! Нашли дурака!.. А как тебя пропустили сюда — охрана же кругом?..
Красавица обиженно вскидывает брови:
— Разве в USA
Монро поднимается, накидывает платок. И Никита Сергеевич из настороженного советского лидера превращается в самца, который не хочет упускать красивую бабу. Хрущев обнимает Монро за плечи, усаживает, а потом начинает страстно, с воодушевлением говорить, стремительно прохаживаясь взад и вперед:
— Маруся, глупенькая, да ты понимаешь, что говоришь? У нас Достоевского, «Идиот», Пырьев снял, идиот… Так это ж курам на смех! Ему надо про колхозников снимать, про трактористов. А другим мы Достоевского снимать и не дадим. Какой Достоевский, о чем ты?! Советское кино — это пропаганда, идеология, какое уж тут искусство… Да и зачем вообще в кино — Достоевский, Толстой? Кино должно быть интересное, чтобы было на что посмотреть! Вот американские фильмы — это фильмы! «Тарзан», «Судьба солдата в Америке», «Путешествие будет опасным»… Самые лучшие — про ковбойцев и индейцев! Но и комедии у вас — будь здоров! И твои, и вот «Римские каникулы»… Смотришь — и забываешь про этот Президиум ЦК, про колхозы, кукурузу, выплавку чугуна, ракеты… Кино радовать человека должно, понимаешь? У нас тебя заставят доярок да свинарок играть, и пропадешь ты ни за грош! Вот я бы у вас поработал… Ух, развернулся бы! Что я, дурнее вашего Спироса? Что-нибудь грандиозное такое сообразили бы, про Древний Рим, например, про восстание рабов…
— О, Никита, ты опоздал — уже заканчивают съемки «Спартакус»: гладиаторы, Древний Рим… Следующий год премьера.
— Вот! Идеи в воздухе носятся, только успевай! Эх, моя мечта — быть голливудским продюсером! Во сне иногда вижу, как начинается кино, на экране: «Метро Голдвин Мейер. Фильм Никиты Хрущева…» — и просыпаюсь, а рядом Нина Петровна храпит… А уж как в Диснейленд мечтал попасть, покататься на настоящих американских горках, на ваши хваленые аттракционы посмотреть — словами не передать. Вроде как внуку обещал. Ну, у него вся жизнь впереди, он еще посмотрит как-нибудь, а у меня уж другого случая не будет. Представляешь, мне, главе советского правительства, первому секретарю ЦК КПСС — от ворот поворот?! В душу плюнули, одним словом!
— Никита, это тебя не пустили с твоими парнями. Хочешь, я покажу тебе Диснейленд? Правда, американские горки я там не видеть, только русские, но это тоже здорово… Только ты и я — хочешь?
Хрущев замирает как вкопанный:
— Если меня хватятся, наши такой скандал поднимут — вся Америка обосрется!..
— К утру ты вернешься. Решайся!
Он недолго мнется, оглядывается на темные окна и решительно рубит воздух рукой:
— А, однова живем! Хоть одну ночь проведу как человек, а не как премьер! Пошли…
Мерилин берет его под руку и ведет к калитке, которую совершенно не видно
Ранний вечер. Где-то в Лос-Анджелесе
Хрущев и Монро почти бегом движутся по улицам Лос-Анджелеса, меняя направление движения и то и дело сворачивая в
— Все, не могу больше… Чего мы бежим, как на пожар?
— Боялась, нас увидят… А еще торопилась телефонировать. Надо договориться про Диснейленд…
Мерилин указывает на телефонную будку на другой стороне улицы и устремляется к ней. Отдышавшись, Никита Сергеевич плетется следом. Он подходит к будке в тот самый момент, когда Монро уже вешает трубку. Из любопытства Хрущев заглядывает внутрь и обнаруживает телефонный справочник:
— Хм, книга лежит! Так это справочник? У вас что — в каждой будке по справочнику?! Ну вы даете! У нас бы сразу сперли… А тут есть гостиница, в которой мы остановились?
— Yes.
— Мне бы туда позвонить.
— Why? Линию слушают.
— Думаешь, я ваших спецслужб испугался? Есть вещи пострашнее! Если Нина Петровна проснется, а меня нет, вот тут настоящий тарарам и начнется…
Монро пожимает плечами и находит в справочнике номер отеля «Амбассадор»:
— Соедините с администратором. С вами будет говорить премьер Хрущев.
— Да, Петрович, это я. С Ниной Петровной соедини. Да все у меня в порядке, мне ей надо пару слов сказать, она потом вам все объяснит… Что, Нина, разбудили?.. Да ты не волнуйся, утром буду. Секретная встреча государственной важности… Нашим скажи, чтоб шума не поднимали… Нет, не пьянка… Опять ты за свое! Это срочный и важный деловой разговор, не могу по телефону сказать, с кем именно… Все, до утра!
Пока Хрущев говорит, Монро его оценивающе осматривает, а когда он вешает трубку, объявляет:
— Никита, нам надо поменяться. Тебя не должны узнать. Конспирейшн…
Поздний вечер. Магазин
— Никита, ты молчи, please. Говорить буду я.
Монро и Хрущев застыли около магазинчика для туристов, где продается всевозможная ковбойская экзотика. Перед входом Никита Сергеевич скидывает свой пиджак, выворачивает его наизнанку и вешает на руку. Монро же, напротив, снова повязывает платочек — так больше шансов остаться неузнанной.
Магазинчик вот-вот закроется, покупателей нет, за кассой скучает немолодой усталый мужчина.
Никита Сергеевич с открытым ртом прохаживается вдоль прилавков, рассматривая товары, замирает перед полкой с ковбойскими шляпами. Мерилин приближается к продавцу:
— Добрый вечер. Помогите, пожалуйста, мужчину приодеть. Это мой дядька из Айовы. Приехал Голливуд посмотреть, и первым делом хочет нарядиться ковбоем — ну, чтобы как в кино. Такой чудак…
— Да, колоритный дядька! — продавец разглядывает Хрущева с легким ужасом: на том совершенно неуместная в здешних краях косоворотка и брюки, ремень которых затянут
Спустя
— Откуда он, говоришь? Из Айовы? Ишь, старый кукурузник, расшалился как ребенок…
Ночь. У входа в Диснейленд
Резко тормозит такси, из которого выбираются Мерилин и Никита. Рука об руку они идут по аллее, ведущей к центральным воротам Диснейленда.
— Это Джимми, кузен моей горничной, работает в охране Диснейленд… Привет, Джимми! Это мой дядя Ник из Айовы. Ну, что устроишь нам экскурсию?
— Привет! А что стряслось? Почему было днем не прийти, как все люди?
— Конечно, можно и днем, но он тут проездом, утром должен уезжать. И вот ничего не хочет — только бы в Диснейленде побывать. Уважим старика, а?
— Ох, погорю я
— Да ладно, Джимми, не будь таким букой, — Монро протягивает ему стодолларовую бумажку. — Вот купи своим малышкам чего-нибудь.
Джимми как бы нехотя берет деньги:
— Ну, идите за мной раз такое дело. Только, пожалуйста, побыстрей, нечего тут светиться.
Решительным шагом, не обращая внимания на попутчиков, Джимми ведет их к служебному входу. Парочка семенит за ним, стараясь не отстать.
— По-моему, Маруся, нам не очень рады, — шепчет Хрущев на ухо Монро. — Или он всегда такой суровый?
— Все о’кей. Просто Джимми очень дорожит своя работа. А так он душа-человек, как сказать
— А он негр?
— Метис. Мама Джимми — мексиканка.
— Тоже хорошего мало. Поди, прижимает его тут
Ночь. Диснейленд
Джимми устраивает для них экскурсию по темному Диснейленду, в котором горит лишь дежурный свет. Троица останавливается у автомата для продажи колы.
— Ну и жара, даже ночью дышать нечем, — Джимми бросает монетку в автомат, оттуда выскакивает бутылочка.
— Надо же! Я видел такие на американской выставке в Москве, но не думал, что они так вот запросто на улицах стоят, — Хрущев просит у Монро горсть мелочи и начинает, как восхищенный ребенок бросать монетки: «Как здорово! Холодненькие…»
— Ну, куда нам столько? — она умиляется его простодушию, но Никита Сергеевич не слышит вопроса — он слишком увлечен процессом. Джимми вслушивается в хрущевское бормотание:
— Мерилин, что это за язык?
— Украинский. Дядя Ник родом с Украины. Это в России. Но большую часть жизни прожил на ферме в Айове…
— Никогда бы не подумал, что ты знаешь украинский… А что, в Айове нет кока-колы?
— Да он в большом городе последний раз еще до войны был. И сейчас волнуется, как там на ферме без него, не захотел задерживаться в Лос-Анджелесе лишний день… Слушай, а ты не мог бы запустить вот этот аттракцион — с комнатой ужасов?
— Нет, там все сложно, специальный человек все заводит. Самое большее, что могу включить — русские горки. Минут на десять, ОК?
— Ты прелесть! — Монро чмокает его в щечку.
— О, мне никто не поверит, что меня целовала сама Мерилин Монро…
— А вот Тони Кертис тебе бы посочувствовал: ему, видите ли, с Гитлером лучше целоваться, чем со мной.
— Да мудак твой Тони…
Ночь. Диснейленд
Хрущев и Монро мчатся на американских горках, тесно прижавшись друг к другу. На особенно крутых виражах Мерилин повизгивает, а Никита радостно хохочет. От избытка чувств он вдруг запевает: «Фонарик…
Возбужденные, счастливые, они приходят в себя после горок, и Мерилин с нежностью говорит Хрущеву:
— Перед твоим обонянием нельзя устоять! Когда ты пел сейчас про спутник, это было так замечательно!
— Какой такой спутник?
— Ну, ведь «Volare» — это же про советский спутник. Мой приятель Дин Мартин поет.
— Да ты что?! Это же моя любимая песня! Зять пластинку подарил. Про фонарик — это вот про спутник? Почему мне никто не сказал?
— Я не знаю что такое фонарик… «Volare» — итальянская песенка. «Volare» значит «летаю». Дин с Фрэнком любят петь, когда выпивать.
— Ох, я бы с ними спел. Мы бы с ними грянули, — и он затягивает, —
— У-о-о-о, — подхватывает она.
Поют вместе, счастливо хохочут.
— А мы вот всякую ерунду поем: «По долинам и по взгорьям», «Шел отряд по берегу»… Как застолье, так про красных партизан. А по радио у нас что крутят? Или про партию, или про Ленина — хорошо хоть не про Сталина. Ну, в лучшем случае какой-нибудь «Рушничок»… То ли дело — Синатра. Стрэнджерс ин дзе найт…
Ночь. Диснейленд
Всю ночь они бродят по Диснейленду, дурачатся, как дети, пьют колу из бутылочек, которые торчат у Хрущева из всех карманов.
Они уже вышли на улицу, когда после жаркого душного дня на Лос-Анджелес обрушился тропический ливень. Спрятавшись от дождя на автобусной остановке, они
Пора прощаться. Не выпуская из своих лап руки Мерилин, Хрущев говорит:
— Я все придумал! Через несколько месяцев Эйзенхауэр должен прилететь с ответным визитом в СССР. В нашей делегации сейчас 90 человек — их делегация будет примерно такой же. Я намекну, что в числе гостей мы хотели бы видеть артистов и певцов — пусть и Ширли приезжает (ох, бойкая девка!), и Фрэнк, и ты, конечно, обязательно. Организуем экскурсию на «Мосфильм» — сама увидишь, что не для тебя наше кино. Конечно, сейчас не то, что лет десять назад, начали
— Есть. Он писатель, сценарист…
— Ну, и ему работенку подкинем. Он член партии? В смысле — коммунист?
— Некоторые журналисты называют его красным.
— Значит, прогрессивный. Отлично — и его привози с собой. Значит, договорились!
Ранее утро. Отель
Светает. Хрущев пробирается в отель уже знакомым нам путем. На нем прежний советский костюм, в руках пакет с ковбойской одеждой. В номере, стараясь не шуметь, он пытается спрятать пакет сначала в шкафу, потом запихнуть под кровать. Однако пакет не помещается, и тут Никита Сергеевич слышит сердитое покашливание, оборачивается и видит в дверях Нину Петровна, скрестившую руки на груди.
— Вот, для Сергея. Сюрприз хотел сделать…
Нина Петровна достает из пакета вещи, внимательно разглядывая, понимает, что размеры отнюдь не сына:
— Для Сергея?! Ты бы хоть врать научился!
— Что, с размером ошибся? Ну, сам в этом на охоту буду ездить — смотри, какая одежда добротная… Товарищ подарил…
— Товарищ?! Знаю я твоих товарищей… Ты, что это вытворяешь, отец? Седина в бороду — бес в ребро? Неужто с той профурсеткой был, которая на киностудии ноги выше головы задирала?
— Ты говори, да не заговаривайся. Говорю же — решали вопросы государственной важности, срочные, с глазу на глаз.
— Ладно, молчи, противно слушать. Приедем домой — проверишься у врача, бесстыжие твои глаза…
Утро. Вокзальный перрон
На вокзале советскую делегацию провожает мэр Лос-Анджелеса и другие чиновники, но Хрущев демонстративно не замечает мэра. Провожающие и отъезжающие обмениваются ничего не значащими репликами вполголоса, как на похоронах. Вдруг Хрущев спрашивает у Лебедева: «А этот недобиток здесь?»
— ?!
— Ну, купчик нахичеванский — пришел нас провожать?
— Сейчас узнаю…
Через минуту перед Хрущевым уже стоит прятавшийся за спины коллег бледный Картер, готовый ко всему — на всякий случай он втянул голову в плечи и, кажется, готов к тому, что Хрущев может и по морде ему съездить.
Но Хрущев улыбается:
— Ну что дрожишь? Не бойсь, не трону… Жалко, что не получилось в Диснейленде побывать — но ты ж не виноват… Вот твой начальник, мэр этот, вчера попытался испортить атмосферу, да перестарался — основательно наложил в штаны!
Говорится это громко, так, чтобы слышали все. Мэр краснеет, пыхтит, но молчит.
Хрущев продолжает: «И что ни делается — все к лучшему. Я на тебя зла не держу. Давай так:
Услышав добродушные интонации, мэр встрепенулся было, но Хрущев
— У нас есть хорошая традиция — меняться часами. На вот, держи мои часы — Московского часового завода. Лучшие в мире!
Он снимает с руки часы и торжественно вручает американцу, который оторопело бормочет:
— Спасибо… Спасибо…
— Что — «спасибо»? Ты мне теперь свои давай! Да не жмись уже!
Картер затравленно озирается, а ему и гости, и хозяева сигналят: идиот, отдавай часы быстрее! Но он слабым голосом лепечет:
— Не могу — это подарок отца в законе… Он обидится…
Хрущев в недоумении:
— Ты что, из мафии? Какой еще отец в законе?
Трояновский улыбается:
— Он хотел сказать — тесть. — И, понизив голос, советует американцу
Решив, что обида «отца в законе» — меньшее зло, чиновник снимает часы и даже находит в себе силы улыбнуться, вручая их Хрущеву. Довольный премьер тут же надевает их на руку, обнимает «друга», хлопая его по спине, и, так и не удостоив мэра даже кивком головы, направляется к вагону — надо ехать в Сан-Франциско.
Утро. Поезд
Вагон поезда. Невыспавшийся Хрущев с отвращением и тоской смотрит на членов делегации. Вдруг обращается к Шолохову: «Михаил Александрович, вам партийное задание». Шолохов весь внимание. «Значит, так. Надо написать сценарий про хорошую американскую дивчину, которая приезжает по обмену опытом в Советский Союз…» — «В колхоз? Учиться квадратно-гнездовому методу посадок кукурузы?» — деловито уточняет Шолохов, с готовностью доставая блокнот и карандаш. «Сам ты колхоз! Ладно, отбой. Ты же сценарий будешь, как свою „Поднятую целину“, двадцать лет писать… Кому помоложе закажем».
Еще более помрачневший Хрущев демонстративно закрывает глаза и откидывается в кресле. Под стук колес он видит в полусне Мерилин, одетую как Марина Ладынина в «Кубанских казаках». Она стоит наверху стога, ей снизу кидают охапки сена, распаренная Мерилин его подхватывает и укладывает в стог. Рубашка плотно обхватывает большую грудь, которая призывно вздымается и ходит ходуном под тканью. Волосы развеваются. А ветер снизу поддувает и в конце концов поднимает ее юбку, как в «Зуде седьмого года». Мерилин одергивают юбку, смеется, запрокинув голову, а потом запевает
Конец