- М.: Центрполиграф, 2007
- Переплет, 288 с.
- ISBN 978-5-9524-2594-1
- 10 000 экз.
Тоска…
Эту книгу надо рассматривать двояко: как собственно книгу и как жест.
С первой все довольно просто. Герой ее умер 5 июля 2006-го, продукт подписан в печать 24 октября того же года. Понятно, что книга не сделана, а сляпана. Собрана из чего ни попадя: что удалось достать, что подвернулось под руку. Для воздвижения этого кенотафа пошли в ход любые стройматериалы, даже самые негодящие, вплоть до сообщений типа «Svetlaia pamiat velikomy aktery», присланных на обустроенный по велению народного сердца сайт А. Краско.
Чем объяснить такую спешку? — даже годовщины не дождались (хорошо хоть к сороковинам не поспели). Суета неизбежно ставит под сомнение если не искренность скорби, то ее глубину — что ж, не износив босоножек, хвататься лихорадочно гнать халтуру? Может быть, инициаторы издания не были уверены, что через год оно попадет в зенит рыночной ситуации? Не знаю. Как бы то ни было, раз книга есть — примемся читать.
Внутритекстовые примечания подписаны «А. В.». Менее, чем я, догадливый потребитель так и пребывал бы в неведенье, чьи это инициалы, я же слазал на последнюю страницу — там обозначены два составителя: Иван Краско, отец Андрея, и некая Анна Величко. Ею-то, вероятно, и сделаны примечания. Потому, рискну предположить, оная г-жа Величко и есть ответственное за книгу лицо.
Обозначена, правда, еще «ответственный редактор» — неправда: редактор она вполне безответственный. Ладно, допустим, «наша книжка — что хотим, то и включаем», вплоть до уж совсем однозвучного жизни шума. Однако то ли листажа категорически не хватало, то ли впопыхах недоглядели, но… Многие анекдоты, рассказанные Андреем Краско, его отцом, другими близкими, повторены нарезкой в специальном разделе «Непридуманные истории из жизни». Вместо обычной в таких изданиях подборки интервью героя эти интервью слиты в нерасчленяемые «тематические блоки» (почти без указаний, кто когда эти интервью брал), а поскольку журналисты спрашивают одно и то же, одинаковые ответы также повторяются многократно. Мало того, в части, составленной из откликов на помянутом сайте, трогательная маленькая исповедь Петра Шубина («Буквально за год до смерти Андрея я закачал своему отцу в телефон сигнал, где Андрей Иванович… Когда я узнал, что Андрея Краско нет, я остолбенел») напечатана слово в слово дважды: на стр. 217 и 218. На той же 218-й уж совсем несусветный vox populi:
К душе придет бессмертие
В критический момент.
И на неделе следующей
Опять пойдет «Агент…».
Речь, понятно, о всенародно прославившем Краско сериале «Агент национальной безопасности». Впрочем, сии вирши немногим хуже процитированных рядом стихов Евтушенко. Но — что есть в печи, все на стол мечи: скажем, умный текст высокопрофессионального Михаила Трофименкова в «Коммерсанте» запросто соседствует с некрологом из, прости господи, газеты «Жизнь».
Что же до интервью — их у сериальных звезд, как известно, берут невежественные девицы из всяких бульварных листков и неразлучных спутников телезрителя. Оные девицы как шуршащую диктофонную запись расслышат — так и печатают, не утруждая себя ни сверкой у самого интервьюируемого, ни проверкой с помощью надежных источников и знающих людей. В результате актер Анатолий Насибулин превращается в «Толю Сибурина», известнейший литовский писатель и драматург Саулюс Шальтянис — в Хортяниса, сценарист и режиссер Александр Буравский — в Буровского, спектакль по повести Галины Щербаковой «Роман и Юлька» — в «Роман и лед», и т. д. Особенная дикость — все эти Сибурины и Хортянисы в таком виде перекочевали в список ролей и постановок (даром что Насибулин не раз помянут в письмах Краско под своей действительной фамилией). Кому дело, что составление библиографий, фильмографий и тому подобных перечней — строгая наука? Переврано все, что может быть переврано.
Казалось бы, не знаешь предмета — не берись за книгу про него, но ведь у этой книги совершенно другие задачи. Ее, как якобы сказал Сталин про сборник фронтовой лирики Симонова, надо издавать тыражом два экзэмплара: для нэго и для нэе. Это, повторю, еще и жест.
Жест куда интереснее.
Книга устроена как похороны и поминки — строго ритуализованные мероприятия. Готовые, заранее предуказанные правила и ритуалы помогают человеку, смятенному и растерянному пред умонепостигаемым таинством смерти, вести себя прилично.
Вокруг гроба — значительные лица и близкие друзья, пышные респектабельные венки (Михаил Пореченков, Юрий Стоянов, кинорежиссеры, продюсеры), потом представители «среднего звена» (костюмеры, осветители), в отдалении, в последнюю очередь — простой народ с незатейливыми чистосердечными букетиками — теми самыми месседжами на фанатский сайт и письмами на тот свет в блокноте, который положила на могилу какая-то поклонница. Ну правильно: ведь на поминки принято всех звать, без разбору, эта ситуация сводит вместе (хоть и не ровняет) персонажей из разных времен и углов жизни покойного. Как положено, в речах — непременное второе лицо с непременной же оговоркой насчет невозможности прошедшего времени глаголов. Тут встает кто-то из семьи: «Я хочу прочитать, что Андрей писал…»
Это — одна из двух в самом деле ценных вещей в книге.
«Для нэго и для нэе» — потому, что предполагается: никому из адресатов 10-тысячного тиража не нужно объяснять, кто такой Андрей Краско. Тот же, кто не знал его работ, настоящего представления, какой он был актер, по интервью и воспоминаниям не составит. Зато письма Андрея — из Томска, куда его услали по распределению, а потом из армии, полны черт нежных, острых, трогательных.
«Дождь здесь очень крупный, очень частый и плескучий. Если смотришь на воду, такое ощущение, что она пошла волдырями…»
«Еще пару шоколадок. Тута нету. Из инструментов мне нужно: плоскогубцы, ножовку, рубанок, коловорот, топор, ножовку по металлу, дюбеля, отвертку. Постепенно осваиваюсь…»
А вот нервный голос достоевских мальчиков, еще и с цветаевским призвуком: «Все, папа (а мама, как всегда, почувствовала. И Юля, наверное, тоже. Ох уж эти мне бабы!), что вокруг этого имени вращается, действительно рвет меня за душу и, надо добавить, больно. Это как крест. Сам во всем виноват. Пережевываю бритвы, зубы крошатся, десны режутся, больно, ан выплюнуть не могу».
Непреднамеренный бонус этой неряшливой скороспелой книжки — сам собой складывающийся паззл жизни большой разветвленной семьи Краско. Иван Иванович сдержанно, обиняками рассказывает про своих жен, детей, про пьянство сына. Потом про жен и слабости Андрея, сочувственно и сокрушенно — aut bene, aut nihil, — друзья. Потом, в интервью, Андрей сам рубит: да, я алкоголик, перечисляет шестерых детей отца, и даже: «Моя мама уникальная женщина. Она узнала, что у папы роман, и сказала: „Ты должен уйти и жить там. Там молодая девушка, ребенок, ты им нужен“». Да еще неизбежная обоюдная рефлексия: сначала известный в городе актер, чей сын на десять лет ушел из этой профессии, пил и зарабатывал шитьем штанов, потом — формально народный артист, отец действительно народного кумира. Хоть пьесу пиши, ей-богу.
Одна роль в ней уже готова. Это как раз Иван Иванович Краско. Прочие воспоминания — явно литзапись, он же, несомненно, писал сам. Его 40-страничный текст открывает книгу. Вернее, уж совсем ее открывает анонимное предисловие (принадлежащее, как и такое же послесловие, надо думать, перу г-жи Величко). В нем — эссенция тех самых безнадежных и бессмысленных ритуальных поминальных речей. «Судьба зачастую сурова с людьми, а с людьми творческих профессий — вдвойне… Каждому предназначено пройти в жизни определенный маршрут, у которого есть начало и конец. Повлиять на этот маршрут практически невозможно. И к сожалению, умершие не воскресают, а уходят в небытие или навечно остаются в памяти тех, кому они дороги» — etc. Отец же (тогда еще не умиротворенный телевизионным приемом у доктора Курпатова) мучительно, спазматически пытается подобрать слова — слова подбираются, в общем, те же самые: «Твой уход — такой внезапный — наложил печать интереса… Все получилось само собой — Валентина Ивановна Матвиенко распорядилась похоронить тебя в Комарове… В тебе, Андрюша, тоже была мудрость… Мудрость вообще такая категория — либо она есть, либо нет…» В задыхающемся лепете старческого хрипловатого баска явственно слышен литературный предшественник. Это, конечно, рассказ Чехова «Тоска».
«Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.
— Что? — спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает горло и сипит:
— А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.
— Гм!.. Отчего же он умер?..
Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они наконец приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой…»
«Кстати, помнишь, ты тоже пытался сочинять стихи? Второклассником был, когда попросил у меня новую тетрадь… Черед полчаса принес мне, как положено, подписанную „Тетрадь для стихатворений ученика 2 класса 329 школы Андрея Краско“. Открываю с интересом. Вещь, можно сказать, программная.
Написал я на абложки
Ленин, Партия, сапожки».
«Иона молчит некоторое время и продолжает:
— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить… Ведь жалко?
Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина…
Иона увлекается и рассказывает ей все…»