Отрывок из книги
Мой дядя пан Зава́льня, довольно состоятельный шляхтич на огороде, жил в северной, дикой, стороне Беларуси. Его усадьба стояла в очаровательном месте; к северу, недалеко от дома, разлилось Нещердо, большое озеро, похожее на морской залив. В ветренную погоду в доме слышался шум вод, а в окно было видно, как пенистые волны вновь и вновь поднимают и опускают рыбацкие лодки. К югу зеленели низины, покрытые кустами лозы, и пригорки, поросшие берёзами и липами; на запад простирались широкие луга, а речка, бегущая с востока, пересекала эти окрестности и вливалась в Нещерду. Весна там необычайно прекрасна, когда разольются по лугам воды, а воздух над озером и в лесах зазвенит голосами птиц, вернувшихся из тёплых краёв.
Пан Завальня любил природу, наибольшим удовольствием для него было сажать деревья, и потому, хотя дом его и стоял на горе, уже за полверсты его невозможно было заметить, поскольку со всех сторон его скрывал лес, лишь взорам рыбаков с озера открывалось всё строение. С рождения был он наделён душой поэта и хоть сам не писал ни прозы, ни виршей, но любая сказка о разбойниках, богатырях, о чарах и чудесах чрезвычайно его занимала, и каждую ночь засыпал он не иначе, как слушая разные истории. Потому стало уже обычаем, что, покуда он не заснёт, кто-нибудь из челяди должен был рассказывать ему какую-нибудь простонародную повесть, а он слушал терпеливо, хоть бы одна и та же история повторялась несколько десятков раз. Если же приезжал к нему по какой-нибудь надобности путник либо квестарь (Кве́старь — сборщик милостыни для католического или униатского монастыря.), то он принимал его как можно ласковее, потчевал, оставлял ночевать, исполнял все прихоти, одаривал, лишь бы только тот рассказал какую-нибудь байку, особенно осенью, когда ночи долгие. Самым дорогим был для него тот гость, который имел в запасе много историй, разных былей и анекдотов.
Когда я приехал к нему, он очень мне обрадовался, расспрашивал о господах, на службе у которых я провёл столько лет, рассказывал о своём хозяйстве, о берёзах, липах и клёнах, которые широко простёрли свои ветви над крышей его дома. Некоторых соседей хвалил, иных же порицал за то, что занимаются лишь собаками, лошадьми да охотой. Наконец, после долгой беседы о том о сём, сказал мне: «Ты человек учёный, ходил в иезуитскую школу, читал много книжек, говорил с мудрыми людьми, так, верно, должен знать много разных историй. Расскажи же мне сегодня вечером что-нибудь интересное».
Мысленно стал я припоминать, чем бы похвалиться, ведь я ничего не читал, кроме историков и классиков. История народов не слишком занимательный предмет для того, кого не интересует театр мира и персоны, что разыгрывают в нём разные сцены. Для моего дяди единственной историей была Библия, из светских же преданий он где-то вычитал, что Александр Македонский, желая узнать о вышине неба и глубине моря, летал на грифах и спускался на дно океана, такая смелость поражала и занимала дядю; надо было и мне рассказать что-нибудь в подобном стиле, потому решил я начать с «Одиссеи» Гомера, ибо в этой поэме полным-полно волшебства и чудес, как и в некоторых наших простонародных повестях.
Около десяти вечера, когда деревенские жители окончили работу, дядя после молитвы идёт почивать. Уже собралась вся челядь послушать новые повести, и он сказал так:
— Ну, Янко́, расскажи-ка нам что-нибудь интересное, я буду внимательно слушать, ибо чую, что сегодня скоро не засну.
Тогда я, чтобы мои повести были более понятны слушателям, кратко поведал о самых главных греческих богах, богинях и героях, потом о золотом яблоке, о суде Париса и об осаде Трои. Все слушали с интересом и изумлением. Некоторые из челяди говорили меж собою:
— Гэтай басьнi прыпомныць не можна, дужа цяшкая.
— А было ли взаправду то, что ты рассказываешь? — после долгого молчания перебил дядя.
— Так когда-то верили язычники, ибо это было до рождения Христа. О существовании этого народа известно из истории, известно также и о его религии.
— И этому вас учат в школах иезуиты? На что ж это нужно?
— Кто учится, — отвечаю, — тот должен знать обо всём.
— Ну тогда рассказывай дальше.
И дальше я говорил без перерыва. Уже было за полночь. Домашние, расходясь, тихо повторяли меж собой:
— Нам гэтай басьнi ня выучыца, усё што-то нi па-нашэму, тут нiчаго нi прыпомнiш.
Через некоторое время я услышал мощный храп моего дяди и, обрадованный этим, перекрестился и заснул.
На другой день он, как рачительный хозяин, встал очень рано, пока я ещё дремал, успел осмотреть всё своё маленькое имение, а вернувшись в дом, подошёл ко мне и окликнул: «О, как вижу, ваша милость любит спать по-пански! Вставай, для простых людей это грех, и тебя назовут гультяем (Гультя́й — лентяй, лодырь, праздный, гулящий человек.)! А твоя вчерашняя история очень уж мудрёная, хоть убей, не могу вспомнить ни одного имени этих языческих богов. Ну да она не последняя, погостишь у меня до весны и за долгие зимние ночи много чего расскажешь о том да о сём».
Во время моего гостевания в дому у дяди пришлось мне почти пять недель каждую ночь убаюкивать его пересказами поэм известных греческих и латинских классиков, но больше всего понравились ему проделки Улисса из «Одиссеи» во владениях Цирцеи и на острове циклопов. Порой он говорил мне: «А что, может, когда-то давно и бывали такие огромные великаны? Только удивительно, что с одним глазом на лбу. Однако, что за хитрец этот Улисс! Напоил, выколол глаз, да и выбрался на свободу, уцепившись за барана».
Не мог он также забыть шестой песни Вергилия «Энеиды», где Эней спускался в ад. Частенько повторял мне: «Хоть он и был язычник, но какие питал благородные чувства, какую любовь к отцу! Пошёл в такое опасное место. Однако странная у них вера: у нас спасённые души идут на небо, а они выдумали себе царствие небесное так глубоко под землёю. Вот чудеса!»
Однажды, беседуя со мною, спросил он, давно ли я был в Полоцке.
— Без малого год не доводилось бывать в этом городе.
— Если как-нибудь поедешь туда, хорошо было бы узнать у отцов-иезуитов, как учатся мои Стась и Юзь (Юзь — уменьшительное от Юзеф, Иосиф.). О! Нехудо быть учёным человеком! Вот! Как ваша милость рассказываешь из разных книжек, того неуч и во сне не увидит! Хорошо всё знать. Будучи в Полоцке, я и моя покойная жена, вечная ей память, просили отца-префекта (Префект (от лат. praefectus — начальник) — здесь: монах, возглавлявший учебное заведение.), чтоб не жалел розог.
Розгою Дух Святый детище бити велит:
Розга убо мало здравия вредит.
О! Это замечательные стихи, розга учит разуму и вере. Некоторые наши паничи, коих родители баловали, только и знают, что забавляться с конями и собаками, а придёт какой из них в костёл, так даже не перекрестится. Какая тут утеха родителям, только кара Божья!
Уже были первые дни ноября; я сидел у окна и в задумчивости слушал завывание осеннего ветра, шелест берёз и клёнов, которые густо поднимались над крышей дома. Вихрь крутил на дворе жёлтую листву и поднимал её ввысь. Повсюду было тихо, лишь изредка забрешет пёс, коли учует прохожего или вышедшего из лесу зверя. Мысли мои были заняты печальными грёзами. Тут входит женщина, что была у моего дяди за хозяйку, она приходилась сестрой его жене-покойнице и пребывала уже в солидных годах. Увидев, что я задумался, сказала: «Скучно тебе у нас, пан Янко́. Человек ты молодой, а подходящей компании тебе не находится. Да, поди, уж и ночные байки эти опротивели. Но потерпи немного — как только Нещердо замёрзнет, мимо нашего фольварка (Фо́льварк (польск. folwark из нем. Vorwerk) — небольшое панское хозяйство, усадьба, хутор.) через озеро пройдёт санный путь. О! Тогда пан Завальня зазовет к себе много гостей, чтобы рассказывали что кому в голову взбредёт».
Прошло несколько дней; ясными, погожими ночами заискрились морозы. Озеро уснуло под покровом толстого льда, из облаков посыпал снег — и вот уже зима. Вдоль Нещерды пролегла широкая дорога, по ней идут путники, тянутся в Ригу возы, гружённые льном и пенькою; на льду показалась ватага рыбаков. Мы с дядей любили частенько ходить к тоням (То́ня — здесь: участок водоёма, выбранный для ловли рыбы.) посмотреть на богатый улов рыбы. С этого ещё и та польза была, что он, проведя весь день на морозе, быстро засыпал, и я по ночам был свободен от обязанностей рассказчика. К тому ж чаще стали бывать у нас и заезжие гости, которым дядя очень хвалил и меня, и иезуитские науки, рассказывая, что слышал от меня много новых повестей, да таких мудрёных, что и запомнить тяжко. Был и я рад гостям, поскольку кто-нибудь из них заступал моё место, а мне уж было приятней слушать, чем рассказывать.
Стоял хмурый вечер, небо было покрыто тучами, нигде ни звезды, падал густой снег. Вдруг подымается северный ветер, вокруг страшная буря и метель, окна замело снегом. За стеною, будто над могилой самой природы, завыли тоскливыми голосами вихри. За один шаг око ничего не видит, и собаки на подворье лают, кидаются, будто на какого-то зверя. Выхожу из дома, прислушиваюсь, не подошла ли стая волков — в такие вьюжные ночи эти хищные звери часто ищут добычи, рыская возле деревень. Поднял заряженное ружьё, чтоб хоть отпугнуть их, если замечу сверкающие волчьи глаза. Вдруг на озере послышались крики, несколько человек перекликались между собой тревожными голосами, будто не в силах помочь друг другу в страшной беде. Я возвращаюсь в хату и говорю об этом дяде.
«Это путники, — ответил он. — Метель замела снегом дорогу, они заблудились на озере и не знают, в какую сторону податься».
Говоря это, он взял зажжённую свечу и поставил на окно. Пан Завальня имел обыкновение делать это каждую вьюжную ночь. Как и у всякого доброго христианина, жила в его сердце любовь к ближнему; кроме того, он был рад гостям, желая побеседовать с ними и послушать их истории. Заблудившиеся путники, завидев с озера свет в окошке, радовались, как измученные бурными волнами мореплаватели, когда углядят издалека в ночной тьме свет маяка, и съезжались все в усадьбу моего дяди, будто в придорожную корчму, чтоб обогреться и дать отдых коням.
Ветер не стихал, дом окружили снежные сугробы, похожие на высокие валы. Средь шума бури послышался скрип снега под нагруженными возами, стук в запертые ворота и крик:
— Рандар! (Ранда́р (аренда́рь) — здесь: корчмарь-арендатор.) Рандар! Адчынi вароты! Ахцi, якая мяцелiца, саўсём перазяблi, i конi прысталi, чуць цягнуць. Рандар! Рандар! Адчынi вароты!
На этот крик выходит батрак, недовольный, что приходится идти по глубокому снегу:
— Пагадзiця, адчыню. Чаго вы крычыця? Тут не рандар жывець, а пан Завальня.
— Ах, паночык, — думали, что это сам хозяин, — пусцi нас пiраначаваць, ноч цёмная, нiчаго не вiдна, i дарогу так замяло, што i найцi няможно.
— А цi ўмеiце сказкi да прыкаскi?
— Да ўжо ш як-нiбуць скажым, калi толька будзе ласка панская.
Отворяются ворота, на двор заезжает несколько возов, навстречу выходит дядя и говорит:
— Ну, добре, будет вам ужин и сено для лошадей, только с уговором: кто-нибудь из вас должен рассказать мне интересную байку.
— Добре, паночык, — отвечают крестьяне, снимая шапки и кланяясь.
Вот выпрягли они и привязали к возам лошадей, положили им сена, прошли в людскую, обтрясли снег, там дали им ужин. После этого некоторые из них зашли в комнату дяди, он налил им ещё по рюмке водки, посадил путников рядом с собой и улёгся в постель с намерением, однако, слушать сказки. Собрались домашние, и я сел поблизости, с большим интересом ожидая услышать новые для меня простонародные повести.
О книге Яна Барщевского «Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях»