Элис Манро. Луны Юпитера

Рассказы Элис Манро, обладательницы Нобелевской премии по литературе 2013 года, продолжают с отточенной регулярностью переводиться на русский язык. Очередной сборник малой прозы канадской писательницы «Луны Юпитера» получился неоднозначным по настроению и тематике. Впрочем, фирменные лейтмотивы — темы семьи, предательства, жизненной катастрофы, увядания и смерти — представлены, как всегда, убедительно, с высоким художественным мастерством, что надолго обеспечит новые переводы и переиздания текстов Элис Манро.

В шесть вечера без нескольких минут Джордж, Роберта,
Анджела и Ева выходят из пикапа (переселившись на
ферму, Джордж обменял свою легковушку на пикап) и
шагают через палисадник Валери, под сенью двух надменных роскошных вязов, которые знают себе цену. По
словам Валери, эти деревья стоили ей поездки в Европу.
Под ними все лето поддерживается газон, окаймленный
полыхающими георгинами. Дом сложен из бледно-красного кирпича, дверные и оконные проемы подчеркнуты
декоративной кладкой более светлого оттенка, изначально — белым кирпичом. В Грей-каунти такой стиль не редкость; видимо, это был фирменный знак одного из первых подрядчиков.

Джордж несет складные кресла, захваченные по
просьбе Валери. Роберта несет замороженный десерт
«малиновая бомба», приготовленный из ягод, собранных в середине лета на их собственной ферме (на ферме
Джорджа). Десерт обложен кубиками льда и завернут
в кухонные полотенца, но Роберта стремится как можно
скорее поставить свое творение в морозильник. Анджела и Ева несут вино. Анджела и Ева — дочери Роберты.
По договоренности Роберты с мужем, девочки проводят
летние каникулы на ферме, а в течение учебного года
живут с отцом в Галифаксе. Муж Роберты — офицер военно-морского флота. Анджеле семнадцать лет, Еве двенадцать.

Четверо гостей одеты так, будто направляются в совершенно разные места. Джордж, коренастый, смуглый,
с мощной грудью, сохраняющий грозное профессиональное выражение непререкаемой самоуверенности (в прошлом он учитель), приехал в чистой футболке и каких-то нелепых штанах. Роберта надела светло-бежевые брюки и свободную блузку из натурального шелка. Цвет
мокрой глины в принципе неплохо подходит к темным
волосам и бледному лицу Роберты, особенно когда она в
хорошей форме, но сегодня она явно не в лучшей форме.
Подкрашиваясь перед зеркалом в ванной комнате, она
про себя отметила, что кожа у нее смахивает на вощеную
бумагу, которую вначале скомкали, а потом разгладили.
В то же время Роберта порадовалась своей стройности
и решила добавить гламурный штрих — надеть облегающий серебристый топ с бретелькой через шею, но в последнюю минуту передумала. Глаза пришлось скрыть за
темными очками: в последнее время на нее накатывают
приступы слезливости, причем не в самые скверные моменты, а в промежутках; приступы неудержимые, сродни чиханию.

Что же до Анджелы и Евы, те соорудили себе фантастические наряды из старых занавесок, обнаруженных
у Джорджа на чердаке. Анджела выбрала изумрудно-зеленый выгоревший полосами дамаск и присборила его
так, чтобы обнажить золотистое от загара плечико. Из
той же шторы вырезала виноградные листья, наклеила
на картон и закрепила в волосах. Высокая, светленькая,
Анджела еще не привыкла к своей недавно раскрывшейся красоте. Может всячески выставлять ее напоказ, вот
как сейчас, но стоит кому-нибудь отметить эту божественную внешность, как Анджела зальется краской и надуется с видом оскорбленной добродетели. Ева откопала несколько кружевных занавесок, тонких, пожелтевших
от времени, заложила складки, скрепила булавками, тесьмой и украсила букетиками диких флоксов, которые уже
изрядно подвяли и начали опадать. Одна занавеска, повязанная вокруг головы, спадает на спину, как подвенечная фата образца двадцатых годов. На всякий случай
под свой наряд Ева надела шорты, чтобы сквозь кружево не просвечивали трусы. Девочка строгих правил, Ева
не вписывается в общие рамки: она занимается акробатикой, выступает с пародиями, по натуре оптимистка,
возмутительница спокойствия. Ее личико под фатой вызывающе размалевано зелеными тенями для век, темно-
красной помадой и черной тушью. Эта боевая раскраска
подчеркивает детскую бесшабашность и смелость.

Анджела и Ева приехали сюда в кузове пикапа, растянувшись в креслах. Фермы Джорджа и Валери разделяет всего три мили, но Роберта велела дочкам, ради их же
безопасности, сесть на пол. Каково же было ее удивление, когда Джордж поднял голос в их защиту, сказав, что
подметать пол вечерними туалетами — это себя не уважать. Он пообещал не слишком давить на газ и объезжать все ухабы; сказано — сделано. Вначале Роберта слегка нервничала, но расслабилась, увидев с его стороны
снисхождение и даже сочувствие к тем манерам — позерству, рисовке, — которые, по ее расчетам, должны были
вызвать у него только раздражение. Сама она, к примеру,
давно отказалась от длинных юбок и платьев, потому как
Джордж заявил, что на дух не переносит женщин, которые щеголяют в такой одежде: их вид, по его словам, однозначно указывает на склонность к безделью и жажду
комплиментов и ухаживаний. Он-то жажду эту на дух не
выносит и борется с ней всю свою сознательную жизнь.

Когда Джордж помог девочкам забраться в пикап и
проявил к ним такую благосклонность, Роберта понадеялась, что он, усевшись за руль, поговорит и с нею, а может, даже возьмет за руку в знак прощения недоказанных
преступлений, но этого не произошло. И вот они вдвоем,
в замкнутом пространстве, ползут по раскаленному гравию со скоростью катафалка, придавленные убийственным молчанием. Из-за этого Роберта съеживается, как
желтушный лист. Она понимает: это истеричный образ.
Столь же истерично и желание завыть, распахнуть дверцу и выброситься на гравий. Чтобы не впадать в истерику, не драматизировать, ей приходится делать над собой
усилие. Но ведь Джордж постоянно себя накручивает,
молча ищет повод выплеснуть на нее свою ненависть
(ненависть, что же еще?), как смертоносное зелье. Роберта пытается сама нарушить молчание, тихонько цокает
языком, поправляя полотенца, которыми обмотана форма с малиновым десертом, а потом вздыхает — этот натужный, шумный вздох призван сообщить, что она утомилась, но всем довольна и едет с комфортом. Вдоль дороги тянутся кукурузные поля, и Роберта думает: до чего
же унылая картина — эти однообразные длинные стебли,
грубые листья, какое-то безмозглое полчище. Когда же
это началось? Да накануне утром: не успели они встать,
как она уже почувствовала неладное. А вечером они пошли в бар, чтобы только развеять тоску, но разрядка оказалась недолгой.

Перед тем как отправиться в гости, Роберта в спальне
застегивала на груди серебристый топ; тут вошел Джордж
и спросил:

— Ты в таком виде собираешься ехать?

— Да, как-то так. Сойдет?

— У тебя подмышки дряблые.

— Разве? Ну ладно, надену что-нибудь с рукавами.

В кабине пикапа, когда Роберте уже стало ясно, что
идти на мировую он не желает, она позволяет себе вернуться мыслями к этой сцене. В его тоне было явное
удовольствие. Удовольствие от выплеснутой гадливости.
Ее стареющее тело внушает ему гадливость. Этого следовало ожидать. Роберта начинает что-то мурлыкать себе
под нос, ощущая легкость, свободу и большое тактическое преимущество пострадавшей стороны, которой бросили хладнокровный вызов и непростительное оскорбление.

А если допустить, что он не видит за собой непростительного выпада, если допустить, что это она в его глазах не заслуживает прощения? Она всегда виновата; на
нее, что ни день, валятся новые напасти. Раньше, едва
заметив малейшие признаки увядания, Роберта начинала с ними бороться. Теперь все ее старания только приводят к новым бедам. Она лихорадочно втирает в морщинки крем — а на лице высыпают прыщи, как в подростковом возрасте. Сидит на диете, добиваясь осиной
талии, а щеки и шея усыхают. Дряблые подмышки… какие есть упражнения против дряблости подмышек? Что
же делать? Пришла расплата, а за что? За тщеславие.
Нет, даже не так. За то, что в свое время ты была наделена приятной наружностью, которая говорила вместо тебя; за то, что твои волосы, плечи, бюст всегда производили впечатление. Застыть во времени невозможно, а как
быть — непонятно; вот и открываешься для всяких унижений. Так размышляет Роберта, и жалость к себе — истолкованная ею в меру своего разумения — бьется и плещется горькой желчью у нее в душе.

Надо уехать, надо жить одной, надо переходить на
длинные рукава.

Из увитого плющом зашторенного окна их окликает
Валери:

— Заходите же, смелее. Мне только колготки надеть.

— Не надо! — дружно кричат ей Джордж и Роберта.

Можно подумать, они всю дорогу только и делали,
что обменивались милыми нежностями.

— Не надо колготки! — вопят Анджела и Ева.

— Ну, ладно, если колготки вызывают такой протест, — откликается из окна Валери, — я могу даже платье не надевать. Возьму да и выйду как есть.

— Только не это! — кричит Джордж и, пошатываясь,
закрывается складными креслами.

Но Валери, которая уже появилась на пороге, одета
великолепно: на ней свободное платье-балахон, сине-зеленое с золотом. По части длинных платьев ей не приходится считаться с предрассудками Джорджа. Так или
иначе, она у него вне подозрений: никому бы и в голову
не пришло, что Валери напрашивается на комплименты и ухаживания. Это высоченная, совершенно плоская
женщина с некрасивым вытянутым лицом, которое светится радушием, пониманием, юмором, умом и доброжелательностью. Волосы у нее густые, черные с сединой, вьющиеся. Этим летом она решительно обкорнала
кудри, сделав короткую волнистую стрижку, которая открыла и длинную жилистую шею, и морщины на скулах,
и большие приплюснутые уши.

— По-моему, я стала похожей на козу, — говорила
она. — Люблю козочек. У них такие дивные глаза. Мне
бы такие горизонтальные зрачки, как у них. Дико красиво!

Ее дети твердят, что она и без того сама дикость.

Дети Валери ждут в холле; туда же втискиваются
Джордж, Роберта и Анджела с Евой; Роберта сетует, что
у нее потек лед, а потому нужно как можно скорее засунуть этот пафосный шар в морозильник. Ближе всех
к гостям оказывается двадцатипятилетняя Рут, едва ли
не двухметрового роста, как две капли воды похожая на
мать. Отказавшись от мысли стать актрисой, она склоняется к профессии педагога-дефектолога. В руках у нее
охапка золотарника, хвоща и георгинов — цветы и сорняки вперемешку; все это она театральным жестом бросает на пол и раскрывает объятия «малиновой бомбе».

— Десерт, — любовно говорит она. — Объедение! Анджела, ты ослепительно хороша! И Ева тоже. Я знаю,
кто у нас Ева. Ламмермурская невеста!

— Какая невеста? — Ева довольнехонька. — Чья невеста?

Анджела с готовностью — и даже с восторгом — принимает похвалу Рут, потому что Рут (наверное, единственная в мире) вызывает у нее восхищение.

На пороге гостиной стоит сын Валери, Дэвид, двадцати одного года от роду, студент-историк; он с терпеливой и сердечной улыбкой взирает на этот ажиотаж.
Рослый, худощавый, темноволосый, смуглый, он похож
на мать и сестру, но неспешен в движениях, говорит тихо, никогда не суетится. Заметно, что в этом семействе,
не лишенном разнонаправленных подводных течений,
экспансивные женщины испытывают некое ритуальное
благоговение перед Дэвидом, словно так и ждут от него
покровительственного жеста, хотя совершенно не нуждаются в покровительстве.

Когда с приветствиями покончено, Дэвид объявляет:
«Это Кимберли» — и знакомит гостей, всех по очереди, с
девушкой, возникшей у его локтя. Она вся аккуратненькая, правильная, в белой юбке и розовой блузке с короткими рукавами. В очках; без косметики; волосы короткие,
прямые, чистые, приятного светло-каштанового цвета.
Каждому она протягивает руку и сквозь очочки смотрит
прямо в глаза. Держится абсолютно вежливо, даже скромно, но почему-то выглядит как официальное лицо на
встрече с шумной заморской делегацией.