Отрывок из книги Джона Ллойда и Джона Митчинсона «Книга мертвых»
О книге Джона Ллойда и Джона Митчинсона «Книга мертвых»
Ранний опыт формирует характер человека и путь, каким пойдет его дальнейшая жизнь, так что плохой старт может разрушить все шансы на успех. Но есть и другой, более загадочный путь — тот, что, начавшись ужасней некуда, приводит к поистине выдающимся результатам. Как заметил канадский романист Робертсон Дэвис: «Счастливое детство сломало не одну многообещающую судьбу».
Среди известных исторических личностей немало тех, чье детство было загублено либо ранней смертью отца, либо его отсутствием, либо его несносным нравом. Мы выбрали лишь восемь из них, однако список легко можно увеличить в десятки раз. Стоит лишь повнимательней приглядеться, и они прорастут повсюду: Конфуций, Цезарь Август, Микеланджело, Петр Великий, Джон Донн, Гендель, Бальзак, Ницше, Дарвин, Юнг, Конан Дойл, Алистер Кроули — все жертвы того, что современный психолог назвал бы «несоответствующим родительствованием».
За 500 лет со дня своей смерти Леонардо да Винчи
И Леонардо ушел в свой собственный сокровенный мир: изобретательства и наблюдений. Ключ к пониманию его гения отнюдь не в его картинах, какими бы экстраординарными и новаторскими они нам ни представлялись, но в его записных книжках. Тринадцать тысяч страниц — записей, эскизов, диаграмм, философских наблюдений, списков — являют один из наиболее полных отчетов о работе человеческого ума, когда-либо изложенных на бумаге. Его любознательность не знала границ. Он разбирал окружающий мир буквально на части, оставляя письменные свидетельства по ходу процесса. Это было исследование «из первых рук»: ему требовалось убедиться во всем воочию, во всех смыслах этого слова. За свою жизнь Леонардо лично анатомировал более трех десятков человеческих трупов — и это притом, что занятие сие в те времена расценивалось как тяжкое преступление. И проделывал он это вовсе не из медицинских соображений, нет, Леонардо просто хотелось повысить точность своих рисунков, добиться более глубокого понимания того, как работает тело человека. (Он неоднократно поднимал на смех изображения людской плоти, выполненные другими художниками, заявляя, что они напоминают «мешки орехов»). Записные книжки изобилуют потоком изобретений, как фантастических, так и вполне утилитарных: первый «танк», первый парашют, гигантский осадный арбалет, кран для отвода воды из рвов, первый в истории смеситель для ванн, складная мебель, акваланг, механический барабан, автоматически открывающиеся и закрывающиеся двери, машина для изготовления блесток и более мелкие приспособления: для производства спагетти, заточки ножей, нарезки яиц и ручной пресс для чеснока. Здесь же Леонардо фиксировал и свои поразительные представления о мире природы: он первым обнаружил, что возраст дерева можно определять по числу годовых колец, и объяснил, почему небо синее, за триста лет до открытия молекулярного рассеяния лордом Рэлеем.
Листки его записных книжек — все равно, что статьи большой рукописной иллюстрированной энциклопедии. Бумага в то время была недешева, так что каждый дюйм испещрен аккуратным почерком Леонардо, причем писалось все задом наперед, перевернутыми буквами так, что разобрать написанное можно было только с помощью зеркала. Никто не знает, почему Леонардо писал шиворот-навыворот. Возможно, левше Леонардо легче было писать справа налево; а может, он просто не хотел, чтобы кто-то присвоил его идеи. Какой бы ни была истинная причина, манера письма Леонардо — это идеальное физическое представление его странного гения. Ему было неважно, что думают о нем другие и вписывается ли он в их мещанский мир. Он стал вегетарианцем, когда таковых просто не было, поскольку любил животных и искренне им сопереживал. (Вот еще одна из причуд Леонардо: он покупал птиц в клетках и выпускал на волю). Несмотря на огромное число заказов от влиятельнейших людей Европы, Леонардо редко доводил до конца начатые проекты. Для него было важно другое: свобода поступать так, как хочется ему, контроль над своей жизнью — то, чего он, брошенный ребенок, был лишен в детстве:
Я давно заметил, что люди достойные редко предаются безделью, полагаясь на ход вещей. Они идут и становятся ходом вещей сами.
Большинство из нас представляет себе Леонардо таким, как он выглядит на единственном своем автопортрете (подлинность которого не вызывает сомнений): шестидесятилетним, лысым, бородатым мудрецом-нелюдимом. Но молодой Леонардо совсем иной. Его современник и биограф Джорджо Вазари
Есть нечто сверхъестественное, когда в одном человеке объединяется столько красоты, изящества и мощи. Правой рукой он гнул железные подковы, словно те были сделаны из свинца.
И обаятелен:
Своею щедростью он собирал вокруг себя друзей и поддерживал каждого из них, бедного и богатого… его речь подчиняла любую, даже самую несгибаемую волю.
Однако попробуй вы ему возразить — и вам пришлось бы иметь дело с «ужасающей силой аргументации, подкрепленной памятью и интеллектом». Таков он, Леонардо, веселый флорентинец и прожигатель жизни; тот, кого по доносу обвинили (и оправдали) в содомии; чей юный ученик и компаньон был известен как Салаи («дьяволенок»); не по годам развитый художник, чьи «порнографические» рисунки, по словам искусствоведа Брайана Сьюэлла, были украдены из Королевской коллекции Виндзорского замка «прославленным немецким искусствоведом» в плаще a la Шерлок Холмс:
Нет сомнений, что эти рисунки вызывали один лишь стыд, и я думаю, все облегченно вздохнули, узнав, что их больше нет.
И мудрый старец, и резвый молодой Адонис, оба были продуктами одной и той же самоуверенности Леонардо. Им двигала жажда знаний, желание найти всему собственный ответ — процесс, который сам он называл saper vedere, «умение видеть». Познание, — писал Леонардо, — никогда не утомит ум. И это познание поддерживало его в детстве, оно же приводило в детский восторг уже в зрелости. Однажды в Ватикане Леонардо нацепил ящерице выкрашенные серебрянкой крылья и рога собственного изготовления, превратив ее в маленького «дракона», которым с удовольствием пугал папский двор. В другой раз он выпотрошил бычка и, прикрепив один конец кишки к кузнечным мехам, надул большой зловонный пузырь, который тут же заполнил кузницу, вынудив обескураженных зрителей спешно выбежать вон.
Леонардо был гением, но он не был непогрешимым. Он не изобретал часто приписываемые ему ножницы, телескоп или вертолет. Леонардо был не в ладах с математикой: дальше элементарной геометрии он так и не продвинулся, а его подсчеты нередко были ошибочными. Многие его наблюдения не выдержали проверку временем: так, он считал, что поверхность луны покрыта водой, которая отражает солнечный свет, — отсюда и лунное свечение; что у саламандр нет органов пищеварения, и что питаются они огнем; что писать «Тайную вечерю» (самое неоднозначное из его творений) по сухой штукатурке — это хорошая мысль. (Увы, то, что сегодня видим мы с вами — практически целиком труды реставраторов.) Посмертную славу Леонардо довольно долго связывали исключительно с небольшим наследием из тридцати завершенных картин, а потому он почти не оказал влияния на мировой научный прогресс. Его записные книжки — и их поистине революционное содержимое — удалось полностью расшифровать лишь в XIX веке.
Леонардо умер во Франции, в возрасте шестидесяти семи лет. Легенда гласит, что его новый покровитель, король Франциск I, находился у смертного одра мастера в его последние часы и даже якобы приподнял тому голову, дабы облегчить страдания. Не правда ли, заманчиво узреть в сей трогательной сцене символическое значение: брошенный ребенок, наконец получивший родительскую любовь, которой ему так не хватало в детстве. Однако все, чего Леонардо был лишен, он компенсировал с лихвой. Как сказал король: «В мире никогда не было человека, кто знал бы столько, сколько знал Леонардо».
* * *
В теоретизации на предмет последствий трудного детства пальма первенства, безусловно, принадлежит Зигмунду Фрейду
Когда я был в колыбели, коршун подлетел ко мне и открыл мне рот своим хвостом и много раз толкал меня хвостом в губы.
Всего одна фраза раскручивается у Фрейда в удивительную историю подавленных воспоминаний о материнской груди, символизма древних египтян и загадочной улыбки Моны Лизы, приводя к странному выводу: Леонардо был гомосексуалистом, ибо испытывал «бессознательную эротическую привязанность» к своей матери. Это сейчас слова Фрейда кажутся до боли знакомой интерпретацией, но тогда они звучали до дерзости самобытно. И, как всегда, Фрейд выдвигает ряд интересных мыслей. Переходя к отношениям Леонардо с отцом, он заявляет, что точно так же, как и отец, бросивший сына, сам Леонардо бросил своих «интеллектуальных детей» — свои картины — в угоду чистой науке. Неспособность Леонардо довести что-либо до конца, его по-детски искренняя погруженность в мир изысканий суть не что иное как способ оградить себя от страшной власти отца.
Если Фрейд и полагал, что нашел ключ к Леонардо, то, вероятнее всего, потому, что в жизни самого Фрейда это был ключевой вопрос. Фрейда отец не бросал, но сам Фрейд считал, что отец жестоко предал его. Якоб Фрейд был торговцем сукном, чей бизнес прогорел, когда маленький Зигмунд едва выучился ходить. Семья скатилась в нищету, и им пришлось перебраться из относительно комфортного моравского Фрайберга в и без того перенаселенный еврейский анклав в Вене. Как старший из восьми детей Зигмунд на себе испытал все тяготы бедности, сказавшиеся на отношениях между его родителями. Юный Фрейд презирал отца за его посредственность, неспособность удержаться ни на одной работе и того, что тот дважды был женат до брака с матерью Зигмунда. Рано научившись читать, мальчик вскоре нашел себе новых героев, претендентов на роль его суррогатных отцов: Ганнибала, Кромвеля, Наполеона. Когда ему, в возрасте десяти лет, разрешили придумать имя для новорожденного младшего брата, он остановился на Александре, в честь Александра Великого. Позже он назовет одного из собственных сыновей Оливером — в честь Оливера Кромвеля. В отличие от отца, мать свою Зигмунд обожал (как и она обожала сына): даже когда Фрейду было за шестьдесят, она продолжала звать его «мой любимый Зиги». Правда, у материнской преданности имелась и своя оборотная сторона. Зиги было два с половиной года, когда «его либидо проснулось» после того, как он увидел свою мать голой в поезде. После того случая Фрейд до конца дней панически боялся поездов и путешествий по железной дороге. Но что еще важнее, Зигмунд на собственном опыте проверил самую известную из своих теорий: «эдипов комплекс», подавленное желание убить своего отца и переспать со своей матерью. Неслучайно в гимназии, на выпускном экзамене по греческому языку Фрейд выбрал для перевода фрагмент из трагедии Софокла «Царь Эдип».
С тех пор секс, тем или иным образом, стал доминантой всей жизни Фрейда. Изучая медицину в Венском университете, он, в качестве первой своей научной работы, попытался разгадать тайну половой жизни угря. Несмотря на по меньшей мере четыреста располосованных рыбин, ему так и не удалось найти подтверждение наличия у самца угря семенников. Добейся Фрейд успеха в своей затее, и мы с вами, возможно, никогда не узнали бы о психоанализе. Разочаровавшись в рыбах, Фрейд взялся за неврологию и сформулировал теории, которые впоследствии должны были прославить его на весь мир. Для Фрейда это было чрезвычайно важно. Молодой врач, он все еще пребывал во власти своих детских фантазий, в которых представлялся себе героем. Своей невесте Марте он как-то рассказал, что уничтожил все личные бумаги за последние четырнадцать лет, включая письма, рефераты и рукописи статей — дабы скрыть подробности своей жизни, поставить в тупик будущих биографов и помочь создать миф о самом себе.
Часто (и не без оснований) считают, что Фрейд сводил всю психологию человека к сексу, — тем более удивительно узнать, что сам он оставался девственником вплоть до своей женитьбы в возрасте тридцати лет. После свадьбы его половая активность, по его же собственному признанию, была минимальной. (Фрейд был убежден, что секс вреден для его здоровья.) Его первым страстным увлечением (в тридцать лет) стала мать одного из его друзей. Фрейд вообще предпочитал держать женщин на безопасной эмоциональной дистанции: первая подруга появилась у него лишь в двадцать пять. В университетские годы Фрейд довольно близко сошелся с одним студентом-юношей, Эдуардом Зильберштейном. На самом деле, на протяжении всей жизни Фрейд имел дружеские связи с мужчинами, сильно напоминавшие влюбленность или роман. Нередко за близостью следовали полные драматизма ссоры и полный разрыв. Наиболее известным примером служат его отношения с Карлом Юнгом. На заре их союза эти двое могли проводить за прогулками и беседами по тринадцать часов в день. Однако мало-помалу вкралась взаимная паранойя. Фрейд полагал, что Юнг подсознательно хочет его убить и занять его место, и пару раз даже падал в обморок, когда Юнг заводил разговор о трупах. Юнг же, в свою очередь, подозревал, что испытывает к Фрейду половое влечение. Со временем их отношения приобрели характер вражды и в 1913 г. закончились ожесточенным разрывом, в результате коего «брутальный, самодовольный» Юнг еще лет пять находился в состоянии на грани психоза.
Для человека, бесконечно теоретизировавшего на тему семьи, отцом Фрейд был весьма своеобразным, если не сказать больше. За едой, вместо того чтоб по-отечески побеседовать со своими чадами, он выкладывал на стол какую-нибудь из последних своих археологических находок и начинал ее изучать. (Как-то он заявил, что прочел больше трудов по археологии, чем по психологии, а его кабинет был буквально завален орудиями труда времен неолита, печатями шумеров, богинями бронзового века, бинтами египетских мумий, исписанными древними заклинаниями, эротическими талисманами римлян, роскошными персидскими коврами и нефритовыми китайскими львами.) За ответом на вопрос «откуда берутся дети», он отправлял их к семейному педиатру. Фрейд был до такой степени убежден, что каждым сыном движет смертельное соперничество с отцом, что его собственным сыновьям было запрещено даже изучать медицину, не говоря уже о психоанализе. А вот младшую дочь Анну он, наоборот, психонализировал вдоль и поперек: она подробно делилась с отцом своими сексуальными фантазиями и эскападами в мир мастурбаций.
Всю жизнь Фрейд страдал от депрессий и паранойи. По рекомендации друга-терапевта Вильгельма Фляйсса, Фрейд пытался лечить перепады настроения кокаином. Фляйсс выработал весьма сомнительную теорию, согласно которой любое заболевание, будь то болезнь или проблема сексуального свойства, определяется костями и перегородками носа, и что кокаин способен облегчить эти симптомы. Первые результаты привели Фрейда в восторг: он даже убеждал свою невесту принять «чудодейственного лекарства», дабы «укрепить силы и придать румянец щекам». Однако после того как один из его близких друзей пристрастился к кокаину всерьез, Фрейд снизил дозу и перешел на сигары, выкуривая по двадцать штук в день. Они-то его, в конце концов, и сгубили, но прежде ему пришлось перенести тридцать мучительнейших операций в связи с карциномой рта. Врачи удалили Фрейду всю верхнюю челюсть и нёбо на правой стороне, и Фрейду пришлось вставлять специальную пластину-протез, чтобы он мог говорить и есть. Но это его не остановило: когда рот уже не открывался достаточно широко для сигары, он разжимал себе челюсти с помощью прищепки. Умер он спустя три недели после начала Второй мировой войны: доктор облегчил ему уход, впрыснув в вену смертельную дозу морфия.
В итоге Фрейд получил то, чего столь страстно желал с детских лет, — статус героя и всемирную славу, — хотя и не совсем так, как он себе это представлял. Жизнь Леонардо для Фрейда была примером перехода от чувственности рисования к научной интеллектуальности, а психоанализ он рассматривал как переход от невроза искусств к новой науке. В реальности же, — пусть даже все, кто сегодня проходит терапию, многим обязаны именно методам Фрейда, — его великие теории не выдерживают никакой критики. Лучше всего читать труды Фрейда, видя в нем не ученого-экспериментатора, но автора детективных романов, связывающего воедино обрывки улик с тем, чтобы предложить читателю неожиданный, изящный, захватывающий финал. Как рассказчику психологических мелодрам Фрейду почти нет равных, и остается лишь сожалеть о его решении отклонить предложение Сэма Голдвина в 1925 г.: сто тысяч долларов США за консультирование в голливудской картине «о настоящей великой любви». Увы, наши реальные жизни редко столь же хороши, как те истории, что мы рассказываем о них. Как заметил Вольтер: «Люди всегда будут безумными, и тот, кто считает, что может их излечить, — наиболее безумный из всех».
* * *
Жаль, что великий Фрейд не оставил нам своих мыслей о другом гении с неблагополучным детством — Исааке Ньютоне
Преподобный Смит умер, когда Ньютону было семнадцать лет, и мать тут же забрала сына из школы, чтобы перевалить на него хозяйство. Однако фермерство Исаак ненавидел даже больше, чем школу. Ему было скучно. К примеру, его посылали пасти овец, а он увлекался постройкой водяного колеса, и овцы разбредались повсюду, вытаптывая поля соседей. Однажды, когда он вел домой лошадь, та сбросила узду; Ньютон ничего не заметил и так и вернулся с одной лишь уздой в руке. Теперь ему хотелось одного — учиться. В конце концов, мать сдалась и отправила сына обратно в школу, где тот изумил всех, сдав выпускные экзамены на отлично.
Оттуда Ньютон был принят в кембриджский Тринити-колледж. Годы в Кембридже хоть и не стали для него катастрофой, но и блестящими их тоже не назовешь: видимо, причина здесь в том, что Ньютон большую часть времени проводил за чтением трудов Декарта, Коперника, Галилея — людей, чьи радикальные взгляды никак не вписывались в учебный план. Когда в 1665 г., во время свирепствовавшей в стране чумы, университет закрыли, Ньютон вернулся в Линкольншир, на свою фамильную ферму. В следующие восемнадцать месяцев, в полном одиночестве и деревенской тиши, он открыл законы движения и всемирного тяготения и сформулировал теории цвета и исчисления, навечно изменившие мир. Открытия Ньютона в математике, механике, термодинамике, астрономии, оптике и акустике делают его вдвое важнее любого из деятелей науки, когда-либо живших на Земле, а труд «Математические начала натуральной философии» (1687), вместивший в себя наиболее новаторские из его работ, является самой значимой из взятых в отдельности книг в истории мировой науки. По возвращении в Кембридж его, тогда еще двадцатишестилетнего молодого человека, избирают профессором, заведующим кафедрой математики (пост, который в наши дни занимает Стивен Хокинг). Спустя три года, в
До сих пор остается тайной, что же произошло с Ньютоном в те два знаменательных года, когда он созерцал горизонт, глядя поверх болот. Его одержимость говорит о том, что он мог страдать слабой формой аутизма, известной как «синдром Аспергера». Так это или нет, но Ньютон определенно был странным. Он часто забывал поесть, а когда ел, то делал это стоя за письменным столом. Порой он безвылазно торчал в лаборатории по шесть недель подряд, все это время поддерживая огонь в очаге. Бывало, принимая гостей, он выходил в кабинет за бутылкой вина и, пораженный какой-то мыслью, тут же усаживался за стол и начинал писать, при этом увлекаясь настолько, что напрочь забывал о сотрапезниках. Ньютон был разве что не помешан на малиновом цвете. Опись его имущества перечисляет: малиновое покрывало ангорской шерсти на кровати с малиновым балдахином, малиновые гобелены, малиновые портьеры, малиновый диван с малиновыми стульями и малиновыми же подушками. Ньютон был известным параноиком: на подоконнике он всегда держал открытый ящичек с гинеями — тест на проверку честности тех, кто работал на него. Он терпеть не мог искусство в любом его проявлении: поэзию он считал «наивной чепухой», а единственный раз, когда он удосужился сходить в оперу, то ушел, не дождавшись конца спектакля. При этом Ньютон был настолько тщеславен, что позировал для двух десятков портретов, а его убежденность в собственной уникальности ни разу не дала трещину. Однажды он придумал себе псевдоним, Jeova sanctus unus — анаграмму латинской версии его собственного имени, Isaacus Neutonus. Которая означала: «Единый святой Иегова».
Во всем этом прослеживается явная параллель с эгоцентризмом и самоуверенностью Леонардо, равно как и с рассеянностью некоторых более поздних мыслителей, таких как Эйнштейн. Все трое всерьез относились к самим себе; все трое, возможно, являлись невротичными чудаками; все трое были либо обделены формальным образованием, либо ненавидели его. Из них троих у Ньютона (что существенно) детство было наиболее трудным; кроме того, он тяжелее всех сходился с людьми. Воспоминания современников рисуют нам человека холодного, сурового, раздражительного. Даже его слуга не вспомнил, чтобы хозяин смеялся больше одного раза в жизни: да и то, когда его спросили, какой смысл изучать Эвклида. Малейшая критика выводила Ньютона из себя, повергая в тревогу и беспокойство, которые он мог погасить лишь яростной атакой на оппонента. Его жизнь омрачалась многолетними тяжбами с другими известными математиками, такими как Лейбниц и Роберт Гук. Единственная большая любовь в жизни Ньютона — молодой швейцарский математик по имени Николя Фацио де Фюйе. Разрыв их отношений привел к нервному срыву у Ньютона — первому из многих в его последующей жизни. Он почти наверняка умер девственником.
И все же, несмотря на сложности в жизни личной, в жизни общественной Ньютон имел заметный успех. Он первым из естествоиспытателей удостоился посвящения в рыцари и долгие годы являлся президентом Королевского научного общества, хотя и не достиг особых научных успехов после 1696 г. В тот же год он дал согласие занять пост Смотрителя Королевского монетного двора. При этом, вместо того чтобы принять должность как сугубо почетную, — каковой та, собственно, и являлась, — Ньютон воспринял свою новую роль более чем серьезно и взялся за дело с привычным для него фанатизмом. Дни напролет он проводил в жизнь денежную реформу, призванную спасти экономику страны от коллапса. А по вечерам торчал в барах и борделях, выслеживая фальшивомонетчиков, против которых затем выступал в суде, добиваясь их повешения и четвертования. Дважды его избирали в парламент от Кембриджского университета, однако эта работа была ему неинтересна: за все время Ньютон взял слово для выступления лишь однажды, да и то чтобы попросить открыть окно.
Но была у Ньютона и другая, тайная жизнь. Он практиковал алхимию. Из 270 книг в его библиотеке добрая половина — об алхимии, мистицизме и магии. В XVII веке алхимия считалась ересью, и уличенному грозила виселица. Работая в условиях строжайшей секретности, Ньютон значительную часть своего времени посвятил попыткам высчитать дату наступления конца света, зашифрованную в Книге Откровения, разгадать смысл пророчеств Книги Даниила и соотнести историю человечества с популяционным циклом саранчи. Подобно Фрейду, уверенному, что ему непременно воздадут честь как великому ученому, Ньютон верил, что потомки будут помнить его за религиозные теории, а не за научные труды в области оптики или движения. После смерти Ньютона его родственники нашли несколько дорожных сундуков с этими религиозно-мистическими записями, — более тысячи страниц, содержащих полтора миллиона слов, — и две законченные книги. Находка настолько сконфузила наследников Ньютона, что те либо уничтожили все, что хранилось в сундуках, либо держали в тайнике, не признаваясь в существовании этих рукописей. Лишь в 1936 г. их содержимое увидело свет.
Конечно, проще всего было бы сбросить со счетов мистические заметки Ньютона, представив их бредом человека, выбитого из интеллектуальной колеи. Но именно вера в Бога-Создателя, который «всем управляет и все знает, что было и что может быть», вела Исаака Ньютона как к научным изысканиям, так и к библейским и алхимическим исследованиям. Не будь Ньютон готов к принятию невидимой мистической силы, управляющей всей Вселенной, кто знает, совершил ли бы он самое знаменитое из своих открытий: математическое доказательство существования всемирного тяготения?