Ричард Форд. Спортивный журналист

В издательстве «Фантом Пресс» выходит первый роман трилогии Ричарда Форда о Фрэнке Баскомбе (второй «День независимости» получил разом и Пулитцеровскую премию и премию Фолкнера). «Спортивный журналист» — печальная и нежная история, в центре которой примерный семьянин и образцовый гражданин, на самом деле являющийся беглецом. Фрэнк Баскомб убегает всю жизнь — от Нью-Йорка, от писательства, от обязательств, от чувств, от горя, от радости, подстегиваемый непонятным страхом перед жизнью.

Меня зовут Фрэнк Баскомб. Я спортивный журналист.

Последние четырнадцать лет я прожил здесь, в Хаддаме, штат Нью-Джерси, в доме 19 по Хоувинг-роуд —
большом тюдоровском особняке, приобретенном, когда
кинопродюсер купил за немалые деньги права на сборник
моих рассказов и, казалось бы, обеспечил моей жене, мне
и троим нашим детям — двое тогда еще не родились —
хорошую жизнь.

Что, собственно, такое хорошая жизнь — та, на которую я рассчитывал, — теперь точно сказать не могу, хотя
вся жизнь еще не прожита, только тот ее кусок, что
прошел до нынешнего дня. Я, например, больше не женат
на Экс. Ребенок, на глазах которого все начиналось, умер,
хотя у нас есть, как я уже говорил, двое других детей,
живых, чудесных.

После того как мы переехали сюда из Нью-Йорка, я
дописал до середины небольшой роман, но затем засунул
его в ящик комода, где он с тех пор и лежит, — извлекать
его оттуда я не собираюсь, разве что со мной случится
нечто такое, чего я сейчас и вообразить не могу.

Двенадцать лет назад, мне тогда было двадцать шесть
и по жизни я шел, можно сказать, вслепую, издатель
глянцевого нью-йоркского спортивного журнала, вы все
его знаете, предложил мне постоянную работу: ему понравилась статья, которую я написал на досуге. К моему и всех прочих удивлению, я махнул рукой на роман
и предложение принял.

С тех пор у меня ничего, кроме нынешней работы, не
было, если не считать отпусков и трех месяцев после
смерти сына, когда я надумал начать новую жизнь и
устроился преподавателем в небольшой частный колледж
на западе Массачусетса. В конечном счете мне там не
понравилось, я ждал и дождаться не мог возможности
уволиться, вернуться сюда, в Нью-Джерси, и писать статьи о спорте.

Жизнь моя в те двенадцать лет плохой отнюдь не
была, она и сейчас не плоха. И хотя чем старше я
становлюсь, тем больше поводов для страха у меня появляется, тем яснее я понимаю, что дурное может случиться — и случается, — но меня тревожит либо не дает спать
по ночам совсем-совсем немногое. Я все еще верю в
существование страстной или романтической любви. И не
изменился я так уж сильно, если изменился вообще. Я мог
не развестись. Мой сын, Ральф Баскомб, мог не умереть. Но это практически и все, что со мной случилось
дурного.

Почему же, можете вы спросить, человек отказывается от многообещающей писательской карьеры — а мои
рассказы заслужили одобрение некоторых рецензентов—
и подается в спортивные журналисты?

Хороший вопрос. Пока позвольте мне сказать только
одно: если работа спортивного журналиста и учит вас
чему-либо, — а в этом утверждении много правды и
целая куча вранья — так это тому, что, коль вы стремитесь прожить хотя бы отчасти достойную жизнь, вас рано
или поздно, но непременно настигнут ужасные, жгучие
терзания. И вам придется как-то отвертеться от них,
иначе жизнь ваша будет загублена.

Я считаю, что проделал и то и другое. Столкнулся с
поводом для терзаний. Избежал гибели. И все еще способен рассказать об этом.

Я перелезаю через металлическую ограду кладбища,
которое раскинулось прямо за моим домом. Пять часов
утра, 20 апреля, Страстная пятница. Все дома вокруг
темны, я жду мою экс-жену. Сегодня день рождения нашего сына Ральфа. Ему исполнилось бы тринадцать, он
начал бы обращаться в мужчину. Мы с Экс встречаемся
здесь последние два года — с утра пораньше, до начала
дня, — чтобы засвидетельствовать ему наше уважение.
А до того просто приходили сюда вдвоем, как муж и жена.

От травы поднимается призрачный туман, я слышу,
как надо мной, низко, хлопают крыльями гуси. В ворота
с урчанием въезжает полицейская машина, останавливается, гасит огни и берет меня под наблюдение. Я вижу,
как в ней коротко вспыхивает спичка, вижу лицо глядящего на приборную доску полицейского.

С дальнего края «новой части» кладбища меня разглядывает маленький олень. Я жду. Желтоватые глаза его
начинают переливаться в темноте, это он уходит в старую
часть, где и деревья повыше, и похоронены трое из тех,
кто подписал Декларацию независимости, — их памятники видны от могилы моего сына.

Ближайшие мои соседи, Деффейсы, играют в теннис,
переговариваясь благовоспитанно приглушенными утренними голосами. «Прости». «Спасибо». «Сорок, любовь моя».
Чпок. Чпок. Чпок. «Твоя взяла, дорогой». «Да, спасибо».
Чпок, чпок. Я слышу, как они отрывисто дышат носами,
слышу шарканье их ног. Обоим уже за восемьдесят, в сне
они больше почти не нуждаются, вот и встают до рассвета. Оборудовали корт мягкими бариевыми светильниками,
которые не заливают сиянием мой двор, не будят меня.
И мы остались если не близкими друзьями, то добрыми
соседями. Общего у меня с ними теперь не много, на
коктейли они, да и все прочие, приглашают меня не
часто. Жители города по-прежнему дружелюбны со мной,
но сухи, а я считаю их хорошими людьми, консервативными, порядочными.

Иметь в соседях разведенного мужчину — дело, как я
волей-неволей усвоил, непростое. В таком человеке таится хаос — общественный договор ставится под сомнение
непонятностью его отношения к сексу. Как правило, люди
считают себя обязанными принять чью-либо сторону, а
встать на сторону жены всегда легче, что мои знакомые
и соседи по большей части и сделали. И хотя мы переговариваемся иногда через подъездные дорожки, и заборы,
и поверх крыш наших машин, когда паркуем их у продуктовых магазинов, обмениваемся соображениями насчет
состояния наших потолков и водостоков или вероятия
ранней зимы, а иногда даже рассуждаем, уклончиво, впрочем, что хорошо бы как-нибудь встретиться, поговорить,
я их почти не вижу и не переживаю по этому поводу.

Нынешняя Страстная пятница — день для меня необычайный и помимо прочих его особенностей. Когда я
проснулся в темноте сегодняшнего утра, сердце мое стучало, как тамтам, и я подумал, что начинаются перемены,
что настоянная на ожиданиях дремотность, прицепившаяся ко мне некоторое время назад, отлетела от меня в
прохладный воздух сумрачного рассвета.

Сегодня я отправляюсь в Детройт, чтобы приступить
к работе над биографическим очерком о знаменитом
некогда футболисте, который живет в Уоллед-Лейке,
штат Мичиган. Несчастье, случившееся с ним во время
катания на водных лыжах, приковало его к инвалидной
коляске, однако для товарищей по команде он стал образцом для подражания, продемонстрировав решительность и
отвагу: вернулся в колледж, получил степень по информатике, женился на своей чернокожей психоаналитичке и,
наконец, был избран в почетные капелланы своей прежней команды. «Внести свою лепту» — таким будет главный мотив моей статьи. Рассказывать подобные истории
мне нравится, поэтому писаться статья будет легко.

Впрочем, мои радостные предвкушения объясняются
еще и тем, что я прихватываю с собой новую подругу,
Викки Арсено. В Нью-Джерси она перебралась из Далласа недавно, однако я уже совершенно уверен, что люблю
Викки (хоть и помалкиваю об этом, боясь ее напугать).
Два месяца назад я точил в гараже нож газонокосилки
и распорол большой палец, и медсестра Арсено зашила
его в отделении неотложной помощи нашей «Докторской
больницы» — тогда-то все и началось. Она закончила
курсы при Бэйлорском университете в Уэйко, а сюда
переехала после того, как распался ее брак. Родители
Викки живут в Барнегэт-Пайнсе, совсем недалеко отсюда,
у океана, и мне предстоит стать на их пасхальном обеде
экспонатом номер один — свидетельством того, что дочь
успешно переселилась на Северо-Восток, нашла надежного, доброго мужчину, а все дурное, включая кобеля-мужа
Эверетта, оставила позади. Ее отец Уэйд работает сборщиком дорожной пошлины на девятом съезде с Джерсийской платной магистрали; ожидать, что ему понравится
разница в возрасте между мной и Викки, не приходится.
Ей тридцать. Мне тридцать восемь. А ему лишь немного
за пятьдесят. Однако я надеюсь завоевать его доверие
и жажду этого, насколько оно возможно в моих обстоятельствах. Викки — милая, озорная маленькая брюнетка,
изящно широкоскулая, с сильным техасским акцентом;
восторги свои она описывает с прямотой, от которой
мужчина вроде меня изнывает ночами от желания.

Не следует думать, что, избавившись от брачных уз,
вы получаете свободу бодро путаться с женщинами и
вести какую-то экзотическую жизнь — свободу, которая
прежде вам и не снилась. Ничего подобного. Наслаждаться ею подолгу никому не по силам. Хаддамский «клуб
разведенных мужей», в который я вступил, доказал мне
хотя бы это — о женщинах мы, когда собираемся вместе,
почти не говорим, нам хватает чисто мужской компании. Свобода, обретенная мной — да и большинством из
нас — после развода, сводится к воздержанию и верности
куда более строгим, чем прежде, другое дело, что мне и
верным быть некому, и от соитий воздерживаться не с
кем. Долгое пустое время — вот все, что у меня есть.
Впрочем, каждому стоит провести некий период жизни в
одиночестве. Не в какое-то лето детства, не в пустой
спальне какой-нибудь дерьмовой школы, нет. Повзрослейте-ка — для начала. А после поживите в одиночестве. Это
будет хорошо и правильно. Вы можете кончить тем, что
узнаете, наподобие самых лучших спортсменов, пределы
своих возможностей, а это вещь стоящая. (Баскетболист,
выполняющий свой фирменный бросок в прыжке, весь
обращается в олицетворение простого желания — уложить мяч в корзину.) В любом случае, совершить храбрый поступок непросто, да никто от него простоты и не
ожидает. Делай свое дело по возможности хорошо и
продолжай ждать лучшего, не зная даже того, как оно
выглядит. И в награду небеса пошлют тебе небольшой
подарок навроде Викки Арсено.
Я вот уж несколько месяцев никуда не ездил, и потому
журнал нашел для меня кучу дел в Нью-Йорке. Скотина
Алан, адвокат Экс, заявил в суде, что причиной наших бед
были мои разъезды — особенно после смерти Ральфа.
И хотя утверждение это верным не было — мы с Экс
сами придумали его для обоснования развода, — мне и
вправду всегда нравились неотделимые от моей работы
поездки. Викки за всю ее жизнь видела только два ландшафта: плоские, безликие, мрачные прерии вокруг Далласа и нью-джерсийский, странный, словно бы не от мира
сего. Но скоро я покажу ей Средний Запад, где во влажном воздухе грузно витает вечная неизменность, где мне
довелось учиться в колледже.