Предисловие
Они очень разные — эти женщины, пишущие стихи. Разные люди-человеки. Разные поэты. Покривил бы душой, если
бы сказал, что это книга авторов одного уровня. Большинство из них мне знакомо — победительницы и лауреаты разных лет конкурса молодых поэтов русского зарубежья «Ветер
стран ствий» (Рим) и поэтического фестиваля «Эмигрантская
лира» (Бельгия), в жюри которых мне доводится ежегодно заседать; это Марина Гарбер, Вика Чембарцева, Майя Шварцман,
это Наталья Крофтс, Татьяна Юфит, Наталья Пейсонен, Светлана Кочергина и Катерина Канаки. С другими давно знаком
по их публикациям в альманахе «Под небом единым», книгам,
как, например, с Инной Кулишовой, Еленой Игнатовой, Еленой
Лапиной-Балк и Анной Людвиг. Третьих открываю для себя
впервые, скажем, Нору Крук. Среди имён тех, с кем довелось
общаться или быть дружным, есть и уже ушедшие, но живые в
нашей памяти стихами, личностной воплощённостью, — Ольга Бешенковская, Мария Каменкович. А география — Израиль,
Люксембург, Австралия, Грузия, Молдавия, США, Италия, Финляндия, Новая Зеландия, Великобритания, Греция, Франция!..
А Родина у них у всех одна, как уже много раз повторялось, —
русский язык!
И ты, дорогой читатель, встретишь в этой книге авторов,
которых уже знаешь, или откроешь для себя новых, которых,
возможно, полюбишь.
Да, кому-то судьба даровала яркий талант поэтического высказывания. Чьи-то амбиции поскромнее, сдержанней. В любом случае речь идёт о моменте истины, которым поверяется
творческая состоятельность — настоящесть.
Чем они восхищают, эти женщины? Мужеством! Тут нет
никакого парадокса. Лирическое высказывание, искренность,
открытость ставят поэта перед лицом огромного распахнутого
пространства — он на ветру времён, его опаляют жгучие лучи
дня, на него летят ливневые потоки ночи, к нему обращены испытующие взгляды современников, ревнивый взор с небес —
как ты распорядился ниспосланным тебе даром?
За версификационным умением можно утаить невеликую
содержательность текста, за искусственно слепленной образностью скрыть пустоту сказанного, ложное глубокомыслие.
В то же время стиху присуща эмоциональная сила, которая наполняет вроде бы не обладающее афористичностью метафорическое высказывание. Пути поэзии, способы её воплощения в
слове неисповедимы.
Прямая поэтическая речь не оставляет места для уловок.
Каждая из этих женщин на своём уровне дарования несёт нам
слово своей боли и печали, делится с нами своими тревогами
или радостями, своими мыслями об окружающей жизни, воплощёнными в форму художественного мировосприятия, абсолютно не заботясь о том, насколько обнажены их души. Это
и есть мужество поэта, доверие поэта к миру, к человеку —
свойство, которым женщины-поэты одарены чаще мужчин!
Склоняю голову, целую их руки, желаю им успеха в разговоре с тобой, дорогой читатель!
Даниил Чкония
Переплетение миров
И выносил песчинку за песчинкой
На побережье. Воздух был с горчинкой
От соли океанской — и от той,
Что выступала на горячей коже
Там, в комнате, в пылу, у нас с тобой…
А между тем вверху, на потолке,
Два существа сплелись в кровавой драме:
Металась муха в крохотном силке;
Нетерпеливо поводя ногами,
Паук ждал снеди в тёмном уголке
И к жирной мухе подходил кругами…
А между тем в романах, на столе,
Кого-то резво догонял Фандорин,
С соседом вновь Иван Иваныч вздорил,
И рдел, как кровь, гранатовый браслет…
А между тем извечная река
Текла сквозь наши сомкнутые руки,
Через любовь и смерть, погони, муки,
Сквозь океан, шумевший здесь века, —
И паутинки блеск у потолка.
А между тем…
Второй ковчег
мою-то пару — да к другому Ною
погнали на ковчег. И я здесь ною,
визжу, да вою, да крылами бью…
Ведь как же так?! Смотрите — всех по паре,
милуются вокруг другие твари,
а я гляжу — нелепо, как в кошмаре —
на пристани, у пирса, на краю
стоит она. Одна. И пароход
штурмует разномастнейший народ —
вокруг толпятся звери, птицы, люди.
…Мы верили, что выживем, что будем
бродить в лугах, не знающих косы,
гулять у моря, что родится сын…
Но вот, меня — сюда, её — туда.
Потоп. Спасайтесь, звери, — кто как может.
Вода. Кругом вода. И сушу гложет
с ума сошедший ливень. Мы — орда,
бегущая, дрожащая и злая.
Я ничего не слышу из-за лая,
мычанья, рёва, ора, стона, воя…
Я вижу обезумевшего Ноя —
он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!
Второй ковчег заглатывает ночь,
и выживем ли, встретимся когда-то?
Я ей кричу — но жуткие раскаты
чудовищного грома глушат звук.
Она не слышит. Я её зову —
не слышит. Я зову — она не слышит!
А воды поднимаются всё выше…
Надежды голос тонок. Слишком тонок.
И волны почерневшие со стоном
накрыли и Олимп, и Геликон…
На палубе, свернувшись, как котёнок,
дрожит дракон. Потерянный дракон.
* * *
Но те же речи повторятся снова,
Опять твердим банальное: «Не ново:
Аптека. Ночь — и света полоса».
Всё так же беззаботен почтальон,
Способствуя обману и обмену.
И снова уведут твою Елену.
Не за моря — в другой микрорайон.
Всё так же веселит Мадам Клико,
А ось трясут периоды исходов.
Меняются модели пароходов,
Но до Итаки так же далеко.
И снова мы бредём по пустырям,
Ослепшие — до одури — Гомеры,
Всё те же ритмы, рифмы и размеры
Гоняя по неведомым морям…
Мы сотни лет бредём по пустырям.
* * *
На развалинах Трои лежу, недвижим,
в ожиданье последней ахейской атаки
Ю. Левитанский
Закурю папироску. Опять за душой ни гроша.
Боже правый, как тихо. И только завыли собаки
да газетный листок на просохшем ветру прошуршал.
Может — «Таймс», может — «Правда». Уже разбирать неохота.
На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота.
Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра… А может…
Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит,
всё запишет, поймёт — и потреплет меня по плечу.
А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою.
За потомков моих — тех, что Трою когда-то отстроят,
и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех,
что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех —
и пошлют умирать — нас. И вас… Как курёнка — на вертел.
А пока я лежу… Только воют собаки и ветер.
И молюсь — я не знаю кому — о конце этих бредней.
Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.
* * *
В том городе, чьи в благородной проседи
Виски, чьи стены в благородной копоти,
Чьи медные века в кубышке копятся
У девочки, у Вечности,
чьи улицы
Вонзаются в созвездья, чьи целуются
На каждом на шагу дома балконами,
Чьи так смуглы и пешие, и конные,
Чьи монументы, зябнущие, гордые,
Стоят, закинув мраморные головы
К иным мирам, презревши расстояния,
Чьи площади, как скатерти, уставлены
Обильно, в шесть рядов,
людскою всячиной…
И море в бухте мечется горячечно,
Швыряя брызги жителям за вороты
И безраздельно властвуя над городом,
Что выброшен на берег чудо-рыбою,
И южный ветер, как дыханье хриплое,
Ему бока вздувает почернелые…
И город все плывет, плывет во времени,
Отталкиваясь плавниками каменными
От глинистой земли.
Три вечных пламени,
Как бабочки, к гербам его пришпилены.
И звезды задевают крыши килями
И смотрят вниз —
на город, чьи целуются,
Столкнувшись на бегу, подружки-улицы,
А монументы вздергивают головы,
Разглядывая НЛО над городом.
И ночь звучит впотьмах восточной темою
И шелковым платком сползает к темени
Светлеющего неба…
Пахнет вечностью
Над городом, чьи жители беспечные,
Забыв о скоротечности и бренности
Своей, проходят улицами древними,
Чьи тротуары шатки, словно палубы
И чья листва по ветру бьется парусом,
А вывески —
мистическими знаками…
И много, много происходит всякого
В том городе, чье имя мной утеряно.
Плывет закат над башнями и термами…
И Время сушит весла
в майском скверике,
Чтоб жителям в бессмертье легче верилось.
Возвращение
хоть и было не так светло, и она от боли
всё моргала, ликуя в мыслях: он здесь, он здесь!..
Им свидание дали в верхнем подземном холле.
Он сидел за стеклом, вертел на пальце кольцо,
незнакомое ей — купил, вероятно, после
похорон. Она же смотрела ему в лицо:
он слегка поправился и чуть-чуть малорослей
стал казаться, а так — всё тот же любимый муж.
«Экспертиза, — он говорил, — подтвердила дважды,
что тогда на лугу это был безобидный уж.
Вот смотри, по латыни… впрочем, уже неважно.
В общем, я хлопотал. Ты не можешь представить, как
было трудно: того воспой, а тому канцону,
а одной пришлось… — тут закашлялся он в кулак. —
Словом, крови попили вволю, особо жёны.
Я стараюсь, ты знаешь. Просто у нас метраж —
ты же помнишь… и я подумал: сейчас не время,
подождём? Их такая прорва, пока не дашь
одному-другому, пока не гульнёшь со всеми —
бесполезно. Правда, клянётся одна пробить
даже студию звукозаписи — это площадь,
тиражи, прокат! Но — пожалуйста, без обид.
Тут сидеть в холодке и ждать, безусловно, проще.
Ты пойми, я не против. Мне без тебя никак.
Я скучаю и всё такое. Я даже песню
посвятил тебе, первоклассный такой медляк,
все рыдают, когда пою, и назвал: „Воскресни!“
Абсолютный хит, даже главный ваш подписал
сразу пропуск, когда услышал, и мой автограф
попросил — через зама, конечно, — и местным псам,
из охраны личной меня приказал не трогать.
Просто как бы тебе сказать… вот и мой агент,
и ещё кое-кто, понимающие люди,
говорят, что гораздо лучше — и для легенд,
и для дела в общем, если пока не будет
никаких перемен. Что пока для меня важней
одному остаться… Прости, побегу: халтура.
Возвращаться — плохая примета», — сказал Орфей
нараспев, вздохнул и решительно встал со стула.