Часть 3
На известной картине «Игроки в футбол», кисти таможенника Анри Руссо, четверо мужчин перебрасывают друг другу предмет, внешне напоминающий кожаный спортивный мяч.
Наркотические сухожилия перекати-поля, мягкий кочан гнилой капусты, отрубленная голова прованского страдальца Поля Сезанна, «мя из Гамбурга» Кириллова, колючий ком сладкой стекловаты?
— Переходящий приз безумия, — предположил один мой приятель.
Судя по всему, заточение прервется раньше времени. Спасибо университету: студентов, рекомендованных к поступлению в аспирантуру, решили отчислить на месяц позже, дабы обезопасить от возможных проблем с армией.
Вчера заезжал однокурсник и передал папку с документами. С ней мне сегодня предстоит сходить в военкомат.
Я было думал, от греха подальше, послать туда кого-нибудь вместо себя, но выяснилось, что бумаги могут принять только лично из моих рук.
Делать нечего — надо идти. Не сидеть же еще целый месяц дома, выковыривая из тяжелой глинистой почвы хрупкие артефакты детских воспоминаний.
Долгое время я почему-то считал, что картина Макса Эрнста называется не «Слон Целебес», а «Слон Целибат». Мне, впрочем, и сейчас кажется, что такое ее именование было бы наиболее удачным. По крайней мере, огромный механический слон с нелепыми рогами и хоботом-трубой, уходящим в поисках бесконечного повторения внутрь полого жестяного туловища, изучающий грустными глазами-телескопами обезглавленную мраморную развратницу, сосредоточившую свое трепещущее естество во взмахе красной кожаной перчатки — первая ассоциация при упоминании слова целибат.
Купчинский военкомат располагается в самом конце Южного шоссе, вблизи от парка Интернационалистов, на одну из гравиевых дорожек которого, как говорят, однажды приземлился самолет-кукурузник «Starbrook airlines» с нежным молочным трюфелем на горячем, чуть вибрирующем, крыле.
— Проспорили, проспорили! — обрадовано кричал молодой пилот, на ходу стаскивая с себя защитные очки.
Кто-то из толпы его приятелей молча покрутил пальцем у виска.
В Петербурге, я давно уже заметил, априорно угрюмые учреждения дополняются не менее мрачным ландшафтным окружением. К примеру, фрунзенский кожно-венерический диспансер, «храм болезней любви», смотрит своими окнами на лютеранский участок Волковского кладбища…
Такая же история приключилась с военкоматом.
Что там, собственно, говорить, если главу заведения, военного комиссара района, зовут Юрий Орестович Беда?
Неподалеку от Сочи происходит смена климатических поясов. Умеренная зона уступает место субтропикам. Однажды во время летнего отдыха я ощутил на себе, что это такое.
Мы с дедушкой пробирались по горам в сторону пансионата, и нам как раз предстояло пересечь эту границу. До той поры я думал, что смена поясов — понятие условное (как, например, условным является деление на Европу и Азию), и смешанная зона простирается на десятки километров. Все оказалось совсем не так — метаморфозы можно было заметить невооруженным глазом. Создавалось впечатление, будто природа легким небрежным движением начертила на поверхности земли фантомную линию и расположила по разные ее стороны две враждующие армии растений.
— Вы бывали на озере Балхаш?
— Нет.
— С этим озером связана очень красивая легенда…
— Не сейчас.
На территории, прилегающей к Южному шоссе, наблюдается нечто подобное. Вот, казалось бы, перед тобою возвышаются двадцатиэтажные новостройки, призывно горят разноцветными огнями супермаркеты величиной с целый квартал. Но если присмотреться, то чуть в отдалении, тускло обозначенные хлипким светом доживающих свой век фонарей, сквозь густую растительность виднеются развалины домов конца девятнадцатого столетия.
Николай Александрович как-то раз сравнил это место с «Островом мертвых» Арнольда Беклина.
Разбитые окна, обрывки проводов, фальшивый скрип рам, зловещая музыка сквозняков.
Впадины глазниц слепо изучают тебя — их выклевали гигантские доисторические птицы, слепленные из камня и железа.
Чуть покачиваются ветви деревьев, глубоко ушедших корнями в просевшие крыши и кирпичные стены. Эти партизанские заросли, очаровательные дети бордовой пыли — лучшая демонстрация сил, скрытых под маской дряхлости и ветхости.
Как подводное чудище, готовое вот-вот выплыть из ила, опальные дома притаились и ждут.
До революции, в те далекие времена, когда Купчино еще барахталось небольшой деревушкой в разливе петербургского пригорода, здесь располагались купеческие дачи. Сейчас эти нырищи населяют преимущественно окрестные бомжи, о чем свидетельствуют алые языки костров, виднеющиеся сквозь частые дыры в стенах.
Как раз посреди этой разрухи одинокой невозмутимой колючкой в бескрайнем поле увядших от влажной жары цветов обосновалось двухэтажное желто-розовое здание купчинского военкомата.
Илья Ефимович Репин поначалу крайне негативно воспринял картину Серова «Портрет Иды Рубинштейн». Впервые увидев полотно, он отреагировал так:
— Да это гальванизированный труп!
Раньше мне казалось, что в одной из работ Марка Ротко зашифрована серовская «Ида».
Ядовитый кузнечик, спрыгнувший на тонких, упругих ножках, со строчек Николая Заболоцкого. Ведьма в ночь перед сожжением. Холодный песок на матовом стекле. Мертвая девственница, завернутая в папиросную бумагу.
По кругу строение обнесено бетонным забором, увенчанным, как начинающий поэт — пышными шелковыми кудрями, ржавой колючей проволокой.
Все окна обоих этажей оснащены массивными решетками. Дублирующаяся от проема к проему железная паутина, сплетенная по заказу министерства обороны безмолвным механическим пауком.
Некоторое время я не мог найти входную дверь. Наконец, в окне второго этажа заметил молодого военного. Он протянул руку сквозь решетку, чтобы стряхнуть накопившийся пепел. Субтильная никотиновая погадка мягко, почти не деформировавшись, легла на горячий летний асфальт и замерла, предвкушая, как ее разберет на корпускулы долгожданный северо-западный ветер, строгий, молчаливый юноша, выпестованный на мелководьях Финского залива красавицами-соснами, вековыми мудрецами, до основания покрытыми свежей пахучей смолой.
— Вы не подскажете, где тут вход в военкомат?
Он равнодушно взглянул на меня, глубоко, со смаком, затянулся и картинно выпустил изо рта несколько колечек дыма. Я, подняв голову, ждал ответа. Военный еще раз одарил меня взором, потушил сигарету о подоконник, оставив на нем извилистый черный росчерк, выкинул окурок на улицу и скрылся в проеме окна.
Я по-прежнему, как дурак, стоял и ждал чего-то.
К зданию подкатил милицейский «бобик». Из передней дверцы лениво выполз потный лейтенант.
Нижние веки стража порядка пропитали болезненные синяки. В пухлых руках он крутил связку ключей с массивным брелком в виде Эйфелевой башни.
Тяжело, устало дышал. Неудивительно: людям с избытком веса жару переносить особенно трудно.
Медленно обогнул машину и открыл заднюю створку.
— На выход!
Из «бобика» друг за другом вынырнули пятеро ребят.
Лейтенант для верности пересчитал их.
Пять человек — неплохой утренний улов. Такие облавы часто устраивают в метро и прочих людных местах. Опытные уклонисты знают об этом и подземкой во время призыва не пользуются.
Ребята, виновато потупив глаза, переступали с ноги на ногу. Создавалось впечатление, будто они совершили нечто противозаконное.
Один пытался набрать какой-то номер на своем мобильном телефоне. Ничего не получалось — пальцы, замерзшим птенцом трясогузки, тряслись и предательски промахивались мимо нужных клавиш.
Не стесняясь окружающих, что-то говорил самому себе дрожащим голосом. Набрал номер и, спустя мгновение, в отчаянии бросил телефон об асфальт. От аппарата отскочили задняя стенка и аккумулятор. На экране образовалась трещина.
Очевидно абонент находился вне зоны доступа.
Милиционер озадаченно посмотрел на него.
— Э, родное сердце, ты чего там? Хорош уже придуриваться.
Парень стал собирать телефон по частям.
Остальные, засунув руки в карманы или скрестив их на груди, молча наблюдали.
Впрочем, чем они могли помочь?
Я еще раз вытащил папку, проверил дату, убедился в наличии печатей и подписей.
Засунул обратно в сумку.
Сделал два шага, остановился. Достал бумаги и начал просматривать их по новой.
Да, все в порядке. Все в порядке.
А вот и дверь.
Когда я возвращаюсь домой пустынными ночными улицами, еле слышно ступая по снегу, крадусь мимо Волковского кладбища, и мне то и дело слышатся слышатся чьи-то холодные медленные шаги за спиной, или когда я заплываю далеко-далеко в море и осознаю, что подо мной — кубометры воды, сквозь которые, кажется, проступает матово-черное туловище гигантского первобытного монстра, неспешно бороздящего вдоль своих владений, я всегда вспоминаю картину Рене Магритта «Голос ветров».
Это атавистическая, инстинктивная боязнь чего-то несуществующего. Это страх в виде первого импульса, голого двоичного сигнала, еще не обработанного мозгом и не осмысленного логическим аппаратом.
Магритт был одним из первых, кто осознанно проник в эту область.
«Древний ужас» Леона Бакста — это, скорее, подвиг человеческой интуиции, чистой воды нерасшифрованное бессознательное.
Бельгиец же отчетливо понимал, куда идет.
У входа в здание стоял турникет, похожий на элемент исполинской мясорубки, а рядом, в миниатюрной кабинке, дежурил Демон Максвелла — симпатичная молодая девушка с ярко накрашенными в красный цвет губами, впускавшая и выпускавшая людей из злополучного заведения. Войти мог каждый, а вот выйти разрешалось только обладателем соответствующей справки, подтверждавшей, что военкомат в тебе более не заинтересован.
Мне сразу стало как-то легче. Так всегда происходит, стоит лишь встретить кого-нибудь красивого. Именно поэтому, вероятно, авиакомпании набирают стюардесс по внешним данным — смотришь на них, и не верится, что они, такие молодые и обворожительные, могут разбиться.
Бог сохранит.
Хотя, конечно, самолеты — это отдельный разговор. Все не так просто.
22 марта 1994 года под Междуреченском упал самолет А310 авиакомпании «Аэрофлот». Погибли все находившиеся на борту 75 человек. Причина — командир экипажа Ярослав Кудринский позволил сесть в кресло пилота своему пятнадцатилетнему сыну, в результате действий которого правый крен вскоре достиг 45 градусов, самолет стал терять скорость и перешел в «сваливание».
20 октября 1986 года — катастрофа Ту134А авиакомпании «Аэрофлот» под Куйбышевым. Из 94 пассажиров и членов экипажа выжило только 24 человека. Причина — командир корабля Александр Клюев поспорил со вторым пилотом, что сможет приземлить самолет вслепую, ориентируясь на показания приборов и команды диспетчера. Во время посадки шасси надломились, фюзеляж протащило по взлетно-посадочной полосе более трехсот метров, после чего самолет распался на две части и загорелся.
Бог хранит красоту от всего, кроме дураков.
Турникеты — нововведение. Раньше каждый, кто по тем или иным признакам чувствовал приближающуюся опасность, мог легко сбежать на волю.
Барабан провернулся, раздался неприятный скрип, что-то щелкнуло, застрекотало, девушка-вахтер строго кивнула, и я оказался внутри военкомата.
Дороги назад уже не было.
Прошел к кабинету № 26а.
Если верить информации на стенде, именно там оформляют отсрочки по учебе.
На лавке перед входом сидело несколько человек.
— Кто последний?
Никто не ответил. Не все даже повернули лицо в мою сторону. Я подождал еще немного, после чего взялся за дверную ручку.
— Куда идешь, э, не видишь — очередь? — обратил, наконец, внимание один из парней, коренастый дагестанец в спортивной майке с надписью «Сочи 2014. Россия — страна возможностей».
— Я же спрашивал — кто последний?
— Я последний, не видишь?
Сейчас главное не думать об армии как таковой. Не думать и не нервничать. Вот, например, можно рассмотреть поближе плакат на стене.
«На страже Отечества». Фотографии. Путин в армейской форме изучает какую-то карту. Путин деловито обследует подлодку. Путин проводит рабочую встречу с министром обороны Ивановым. Путин — бравый пилот истребителя. Путин общается с солистками черноморского ансамбля «Графская пристань». Путин наблюдает за военным парадом на Красной площади.
Россия — страна возможностей. Что тут еще скажешь?
— Следующий!
Нет, надо гнать подальше эти мысли. Путин и армия. Армия и Путин.
Полтора месяца я реконструировал свое прошлое. Исписал больше ста страниц. Изъял из памяти давно забытые факты, которые, как мне теперь кажется, определили чуть ли не всю дальнейшую судьбу.
Во имя чего?
Неужели детство было только лишь для того, чтобы я потом о нем рассказал?
— Следующий!
Как теперь воспринимать друзей? Мало-помалу они превратились в персонажей.
Гербарий, ставший единственным заменителем природы в камере-одиночке. Засохший лист — молекула древесного ДНК. Опальный генетик, апологет буржуазной лженауки высаживает в своей голове лес, под пологом которого он ступал когда-то давным-давно, еще совсем ребенком.
Чернолобый сорокопут-каннибал, соорудивший фамильный склеп у себя на дереве. Острые шипы со следами засохшей крови. Перья и кости — страшным напоминанием на земле.
Кто вправе судить их?