Михаил Бару. Повесть о двух головах

Издательство Livebook выпустило книгу заметок Михаила Бару о русской провинции. «Повесть о двух головах» открывает мир малоизвестных, а подчас и вовсе незнакомых городов вроде Южи или Васильсурска, Солигалича или Горбатова. Остроумно и добродушно автор описывает глубинку с ее неповторимой и захватывающей историей, уникальными людьми, тайнами, летописями и подземными ходами.

Самое интересное в поездках по провинции — это
процесс выбора городка, в который поедешь. Мечтаешь о том, чтобы приехать в такой медвежий
угол, куда до тебя никто не добирался, и чтобы
там — музей с несметными сокровищами и привидениями, с библиотекой Ивана Грозного; чтобы
в глухом углу заброшенного кладбища тебе под
расписку о неразглашении показали могилку старца Федора Кузьмича; чтобы через городок этот
проезжал Александр Сергеевич или Антон Павлович, не говоря о Николае Васильевиче, и все трое
оставили записи в книге постояльцев местной гостиницы и написали на обоях в нумере на втором
этаже кто — стих, кто — небольшой рассказ,
а кто — и маленькую повесть; чтобы на улицах стояли удивительной красоты памятники архитектуры всех стилей; чтобы из подземелья местного, еще
домонгольского храма, с удивительной сохранности фресками, вел подземный ход за реку; чтобы
можно было по нему пройти и найти наконечник
копья или стрелы, или берестяную грамоту, или страничку из старинного девичьего альбома с четверостишием Антона Павловича; чтобы Москва
была как можно дальше и чтобы никто слыхом
не слыхивал ни о вечном, как игла для примуса,
президенте, ни о депутатах, ни о ценах на нефть,
ни даже о курсе доллара и евро.

Исключая президента, все остальное найти довольно просто. Даже страничку с четверостишием Чехова в девичьем альбоме.

Устюжна

А мне нравится здешний городок. Конечно,
не так многолюдно — ну что ж? Ведь это
не столица.

В Устюжну я ехал через Тверь, Бежецк, Красный
Холм и Весьегонск. Последний участок дороги от Весьегонска до Устюжны составляет всего шестьдесят
километров. Первые тридцать километров дорога
идет от Весьегонска до границы Вологодской области и вторые тридцать — от границы до Устюжны.
Всякий знает, что дороги районного значения между
областями в нашем государстве… Если дорога
от Красного Холма до Весьегонска имеет вид убитой,
то от Весьегонска до Устюжны она выглядит так,
точно над трупом еще и надругались. Деревень здесь
совсем немного — все больше леса и болота. Места,
надо сказать, довольно глухие, но… нет-нет, да
и промчится, вздымая облака желтой пыли, огромный черный джип с московскими номерами, состоящими из сплошных семерок, или заполнит собой
всю дорогу чудовищных размеров трейлер, на котором везут на берег Мологского залива, аккуратно завернутую в чехол белоснежную красавицу-яхту. Кто
ее владелец… неприметный ли чиновник жилищнокоммунального хозяйства, отказывавший себе во
всем все четыреста… нет, пятьсот лет своей беспорочной службы и откладывавший всю до копейки
зарплату и квартальные премии на покупку корабля,
или мэр какого-нибудь города, не имевший сил отказаться от подарка, преподнесенного ему на юбилей
благодарными предпринимателями, или депутат,
случайно нашедший эту яхту под дверью своей однокомнатной квартиры, или прокурор, который, конечно, порядочный человек, да и тот, если сказать
правду, свинья.

На улице с названием «Торговая Площадь» солнечно и пыльно. Когда-то красивые купеческие особняки,
с растрескавшейся и частью обвалившейся лепниной,
магазин канцтоваров с оригинальным названием
«Канцлер», Ленин в двубортном пальто и с кепкой
в руке. Рано он ее, конечно, снял. Ветер в начале мая
холодный. Голова-то у него выкрашена серебрянкой,
а она защищает хорошо от перегрева, но не от холода.
Первый этаж двухэтажного дома, где располагается
«Пирожковая», выкрашен в ядовитый ярко-розовый
цвет. Перед входом в заведение с озабоченным, деловым видом ходила рыжая собака с белым, закрученным колечком хвостом. Я заметил, что провинциальные собаки, в отличие от столичных, всегда при
каких-то делах. Лежит себе где-нибудь у входа на станцию метро «Тимирязевская» ленивая, безразличная
ко всему собака и нос воротит от сосиски, заботливо
подложенной кем-то из торговок кроссвордами или
горячей выпечкой. Не то ее провинциальная сестра.
Всегда-то она занята: или ожидает важного известия,
или спешит поделиться этим известием с другими
собаками. И при такой занятости провинциальная
собака всегда выкроит минутку, чтобы подойти к тебе
поздороваться за кусочком хлеба или колбасы, или
колбасы с хлебом, всегда подождет, если ты колбасу
вот-вот купишь, или проводит туда, где эта колбаса
продается. Почему она отказалась от пирожка с докторской колбасой, который продавался в «Пирожковой» на углу улицы Торговая Площадь и Конного переулка, — понятия не имею. Взяла зубами пирожок
и отнесла его в кусты, в кучу какого-то сора. На всякий случай я из солидарности с ней отказался еще
от двух пирожков с капустой, купленных там же.

Внутри храма Рождества Богородицы, в котором
находится устюженский краеведческий музей, еще
холоднее, чем на улице. Молодые девушки, работающие музейными старушками, сидят на своих стульях в валенках, закутанные в толстые шерстяные
кофты. Когда заходишь в зал, где находится живопись и коллекция русского и западноевропейского
фарфора, то, честно говоря, чувствуешь себя неловко. Шел ты в гости к соседям по лестничной площадке на чай и потому на тебе домашние тапочки и потертые джинсы, а они тебя встречают во фраках,
вечерних туалетах, подлинниками Айвазовского,
Кустодиева и Верне. И ты стоишь в пропыленных туристических ботинках и с рюкзаком за спиной перед
огромным, в роскошной золоченой раме «Видом
Принцевых островов у Константинополя с высоты
птичьего полета на Мраморном море», и тебе хочется
немедля выйти и если и не переодеться во фрак, то
хотя бы вычистить ботинки.

Айвазовский, Кустодиев, Кузнецовский и Мейсенский фарфор в собрании провинциального музея
объясняются просто. Некоторое время, еще при советской власти, Устюжна относилась к Ленинградской области, и ленинградские музейщики в качестве
шефской помощи… Вроде как в Юрском периоде
здесь было море, а потом оно отступило и оставило
после себя картины, фарфор и часы немецкой работы в корпусе из золоченой бронзы.

Но и без Айвазовского, без тонких французских
кофейных чашек есть что посмотреть в Устюженском музее. И не только посмотреть, но даже и ограбить. В лихие девяностые вынесли из музея шесть
старинных икон. Таких икон, что уже через малое
время одна икона оказалась в частном немецком,
а другая в таком же частном английском собраниях.
У немца пришлось ее выкупать, англичанин же усовестился и вернул купленную у воров икону даром.
Теперь она в Москве, в храме Христа Спасителя. Там,
сказало начальство, целее будет. Вот сделаете себе
надежную охрану — тогда и вернем ее в Устюжну.
Начальство — оно ведь как замполит из известного
советского анекдота — ртом работает. Денег у него
в этом рту на охрану нет. Хоть обыщись. Пошли
по наименее затратному пути — запретили фотографировать оставшиеся иконы. Будь я директором музея — тоже бы, наверное, запретил от греха подальше. Я бы даже смотреть запретил. Завязывал бы
глаза посетителям в этом зале и водил бы их за руку,
останавливаясь перед той или иной иконой, и доверительным шепотом сообщал бы: «„Борис и Глеб“.
Пятнадцатый…» Впрочем, лучше и не говорить какого века. Нечего людей смущать. Сказать просто —
старая. Даже очень.

По правде говоря, не за иконами и картинами
ехал я в Устюжну, которая была и есть город замечательных кузнецов, а не иконописцев. Железной руды здесь было много, и выплавлять из нее металл
стали еще две с половиной тысячи лето тому назад.
Потому, начиная со средних веков, к имени Устюжна всегда прибавляли фамилию — Железопольская, а то и просто называли ее Железным Устюгом.
Устюженские кузнецы были так искусны в своем
ремесле, что в начале семнадцатого века Москва заказала им огромные кованые решетки для Спасских
ворот в Китай-городе, к воротам Белого государева
города, к Петровским, Арбатским и Яузским воротам. Тогда дешевые китайские решетки из хромированной пластмассы купить было негде — приходилось ковать свои. Устюженские мастера сделали
пробную решетку и отправили ее в Москву с припиской, что хотят оплату по полтора рубля за каждый пуд живого веса решетки. Московские приказные крючки не соглашались и даже угрожали
устюженским — мол, кто не хочет ковать решетки
к воротам за разумные деньги, будет стучать по
тюремным бесплатно, но кузнецы, не будь дураками, дозвонились на прямую линию накатали царю челобитную с просьбой поддержать отечественного производителя. Царь Михаил Федорович с их
просьбой как бы согласился, но гривенничек с цены
все же сбросил. Кузнецы с новой ценой как бы тоже
согласились, но обиду затаили и отковали всего две
решетки. Тут вдруг выяснилось, что решетки уж
очень вышли велики, чего никто ожидать не мог,
и на обычную крестьянскую подводу никак… и на две тоже. С превеликим трудом их все же в столицу
доставили, но больше уж решеток в Устюжне не заказывали.

Впрочем, решетки эти были для устюженских кузнецов, так сказать, непрофильным заказом. Профильным было оружие — сабли, кинжалы, пищали,
фузеи, осадные пушки, ядра. Качества все было отменного. Ручная во всех смыслах этого слова работа.
Мало кто знает, что местные оружейники делали
удивительные ружейные замки — их можно было
открыть только одним-единственным на свете ключом, который выдавался изготовителем. Неприятель,
подобравши на поле брани такое ружье, не знал, что
с ним и делать — без ключа оно не открывалось. Что
же касается наших фузилеров или пищальников, то
они имели секретную инструкцию — при попадании
в плен ружейные ключи проглатывать, каких бы размеров они ни были. К концу восемнадцатого века,
когда большую часть оружейных заказов перетянула
к себе Тула, устюжане придумали пистолеты с потайными курками. Вроде популярных в то время бюро
или секретеров с потайными ящичками. Нажал неприметную кнопку в неприметном месте — он и открылся. В том смысле, что выстрелил. Ну, а пока
не найдешь — хоть об голову им стучи. Говорят, что
такой пистолет с секретным курком Александр Первый подарил Наполеону после заключения Тильзитского мира. Бонапарт его везде с собой возил. Как
улучит свободную минутку — так достанет пистолет
и давай искать на нем потайную кнопку. Маршал Ней
вспоминал, что у императора даже был постоянный
синяк на правой руке — вот до чего часто колотил
он кулаком по пистолету от злости. Так он из него
и не выстрелил ни разу. Даже после Ватерлоо, когда
хотел… но так и не смог найти кнопки. Пришлось
ему ехать помирать своей смертью на остров Святой
Елены.

И все же мало-помалу железоделательное производство и оружейное дело в Устюженском крае умирало. Часть, и, как водится, самую лучшую часть,
оружейников перевели в Тулу и на Урал, а оставшиеся кустари-одиночки делали лопаты, серпы, сковороды, ломы, подковы и гвозди. В начале прошлого века
череповецкий купец Носырин построил в Устюженском уезде целый гвоздарный завод. До этого он четыре года прожил в Америке, изучая тамошнее производство гвоздей. Да так хорошо изучил, что смог
придумать свои собственные машины для выделки
подковочных гвоздей из нашего железа. Невелика
важность, скажете вы. Ан нет — велика! До Носырина подковочные гвозди делали из более дорого шведского железа. Стал купец добиваться подрядов в кавалерийские полки и артиллерийские бригады, но…
тогдашние Рособоронкавалерия и Рособоронартиллерия, прикинувши гвоздь к носу, то есть посчитавши прямую выгоду… то есть убытки… решили
не рисковать и переплатить шведам, чтобы уж точно
не остаться в накладе. Так и разорился передовой завод в десятом году, за четыре года до Первой мировой. Потом, когда враг вступит в город, пленных не
щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя… Потом
непременно нарядят следствие и тридцать шесть тысяч следователей следственного комитета допросят
с плохо скрываемым пристрастием тридцать шесть
тысяч подозреваемых и тотчас же арестуют тридцать
шесть тысяч счетов на Кипре и на Сейшелах, с которых деньги будут заблаговременно…

Ну да сколько можно о грустном. Лучше о комическом. Как известно, Устюжна, ее чиновники и ее
городничий послужили прототипами гоголевскому
«Ревизору». Увы, не осталось ни гостиницы, в которой закусывали свежей семгой Добчинский и Бобчинский на глазах у голодного Хлестакова, ни дома
городничего, ни богоугодных заведений^*. Висит
в одном из залов музея портрет Ивана Александровича Макшеева, бывшего городничим в Устюжне
в том самом, тысяча восемьсот двадцать девятом,
году, когда проехал через город некий Платон Волков и здорово обобрал местное начальство, представляясь чиновником министерства. К чести Ивана
Александровича надо сказать, что он не был полным
Антоном Антоновичем. Герой войны двенадцатого
года, участник Бородинского сражения, награжденный золотой шпагой за храбрость… очень боялся
чиновников. Он был из тех русских военных, что
«смело входили в чужие столицы, но возвращались
в страхе в свою». А кто у нас, позвольте спросить,
в этом смысле не военный? То-то и оно. Справедливости ради надо сказать, что история устюженского
городничего окончилась не так печально, как гоголевского. Макшеев еще семь лет благополучно
исполнял свою должность. Не потому, что… а по
той причине, что приходился дальним родственником всесильному графу Аракчееву. А как был бы
ближним, то, может статься, и на повышение пошел
бы. Да и Платон Волков, мелкий вологодский чиновник, в сущности, отделался легким испугом
по той же самой причине. Нет, он не был родственником Аракчеева, но его жена состояла в родстве
с князьями Бобринскими.

Понятное дело, что городские власти к двухсотлетнему юбилею со дня рождения Гоголя решили…
но передумали. На общий памятник всем героям
пьесы денег не хватило, а ставить памятник Ивану
Александровичу Макшееву в обнимку с Иваном
Александровичем Хлестаковым — так это получится насмешка и ничего больше. Над кем, мы, спрашивается, смеемся? Один умник, из числа местных европейцев и либералов, и вовсе предложил изваять
на постаменте унтер-офицерскую вдову в тот самый
момент, когда она сама себя сечет, но как только о такой, с позволения сказать, идее узнало вологодское
начальство… Думали, думали и решили, что бюджетнее и безопаснее всего изготовить памятник веревочке. Той самой, про которую слуга Хлестакова,
Осип, сказал: «Что там? веревочка? Давай и веревочку!» Призвали даже кузнеца, который должен был,
сообразуясь с художественным вкусом, выковать ее
из железа… и передумали. Оно, конечно, веревочка — тьфу. Ничего не значит эта веревочка, но черт
знает, что может она означать…

«А ведь, однако ж, признайтесь, ведь и в маленьком городке можно прожить счастливо?» — спрашивал Хлестаков у почтмейстера Шпекина. Можно. Отчего же нельзя. Бонтона, конечно, столичного нет,
и провинциальные гуси ходят по улицам. С другой стороны — где же, спрашивается, ходить провинциальным гусям, как не у себя в провинции? В столице
им места нет — там ходят столичные гуси. Зато
в Устюжне хватает места и гусям, и курам, и сидящим на заборах кошкам, и собакам, гоняющим этих
кошек, и селезням, степенно плавающим в синей-пресиней воде речки с колдовским названием Ворожа, через которую перекинут изящный деревянный
мостик, увешанный разноцветными свадебными замочками. Можно прожить счастливо в Устюжне.
Только упаси вас Господь от местных пирожков
с докторской колбасой. Да и с капустой тоже.

* Вот разве что к заборам, как и прежде, «черт их знает
откудова наносят всякой дряни».