- Издательство «Время», 2012 г.
- Новый роман Марка Харитонова читается как увлекательный интеллектуальный детектив, чем-то близкий его букеровскому роману «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича». Но если там исследователь реконструировал историю, судьбы ушедших людей, перебирая попавшие к нему обрывочные заметки на конфетных фантиках, здесь герой-писатель пытается проникнуть в судьбу отца, от которого не осталось почти ничего, а то, что осталось, требует перепроверки. Надежда порой не столько на свидетельства, на документы, сколько на работу творящего воображения, которое может быть достоверней видимостей. «Увидеть больше, чем показывают» — способность, которая дается немногим, она требует напряжения, душевной работы. И достоверность возникающего понимания одновременно определяет реальный ход жизни. Воображение открывает подлинную реальность — если оно доброкачественно, произвольная фантазия может обернуться подменой, поражением, бедой. Так новая мифология, историческая, национальная, порождает кровавые столкновения. Герои повести «Узел жизни», как и герои романа, переживают события, которые оказываются для них поворотными, ключевыми. «Узел жизни, в котором мы узнаны и развязаны для бытия», — Осип Мандельштам сказал как будто о них.
Малознакомой массажистке Розалия Львовна могла рассказать о себе больше,
чем сыновьям. Отчасти потому, что организм на всю жизнь оставался отравлен страхами времен,
которые учили не открывать детям лишнего, чтобы не проболтались, на всякий случай. От детей
вообще таятся больше, чем от чужих, да не особенно они и расспрашивают. Много ли мы знаем о
взрослой жизни родителей? Они, может, сами хотели бы открыться, да без спросу стесняются.
Она и своих не успела ни о чем по-настоящему расспросить. Отец остался в памяти застенчивым
молчуном, тихий добряк в сатиновых бухгалтерских нарукавниках, он их не снимал даже дома,
чтобы не протирать на рубашке локтей. Когда уходил на фронт, Роза спросонья даже не поняла,
что он прощается с ней, разбудил поцелуем ночью, еле разлепила глаза: спи, спи дальше, погиб в
первую же неделю. А маму как-то не было времени расспросить, ни до войны, ни тем более в
эвакуации, с утра до вечера в две смены, санитаркой в тыловом госпитале, сдавала раненым
кровь, надо было кормиться, платить мрачной старухе за убогий угол, где зимой волосы
примерзали к стене. Прежняя кормилица, швейная машинка, погибла вместе с другими вещами,
когда в пути разбомбили их поезд. Ее мама не хотела допускать в тот же госпиталь, чтобы не
видела искалеченные мужские тела, белье в пятнах гнойной крови, а других заработков не было,
сама не убереглась, не рассчитала возможностей, на себя своей крови не хватило. Мальчикам,
выросшим в домашней, пусть и относительной, сытости, непросто даже представить, каково было
девятнадцатилетней девушке в одиночку добираться с Урала в местечко под Гомелем, еще не
зная, что оно перестало существовать, без документов, без билета, вещей и денег — обокрали на
первом же вокзале. Мордастый служитель с красной повязкой на рукаве, у которого она
попробовала искать помощи в железнодорожной комендатуре, помычал или помурлыкал
обещающе, успокаивающе, зачем-то стал, сопя, запирать на ключ дверь — вовремя сообразила,
сумела вырваться. Нет, только женщина, которая испытала что-то похожее, могла понять, что это
такое: прятаться в пустом товарном вагоне, потом на военной платформе, под брезентом,
укрывавшим орудия с опущенными стволами (куда они направлялись после войны?), их металл
по ночам излучал не холод — проникающую до костей боль, в каком ты была, не при мужчине
будь рассказано, запущенном виде. Есть вещи, которые и не надо, незачем рассказывать, разве
что при крайней медицинской надобности, такое не описывается на бумаге. Озноб, лихорадка без
жара, кружилась голова от яркого света или от голода, ноги с трудом вспоминали способность
двигаться. Она шла по перрону мимо только что прибывшего состава, солдатик сидел на
перевернутом ящике, баянными переборами разнообразя дрожь воздуха, женщина в сбившемся
платке медленно выносила на руках по крутым вагонным ступенькам обрубок тела с медалями и
нашивками на гимнастерке — возвращенного из госпиталя мужа, рукава и штанины зашиты на
культяшках, обожженное лицо под пилоткой, слезы, темные от угольной пыли, прокладывали
следы по щекам, неуверенное подвывание встряхивало, искажало улыбку счастья на лице
женщины. А Роза шла, не замечая отслоившейся подошвы, не соображая куда, на запах горячего
свекольного борща где-то впереди, мужчина с красной повязкой на рукаве опять вцепился в
предплечье, спрашивал, дышал в ухо, стал тащить куда-то в повторяющийся кошмар, не было
теперь только сил вырваться, собственный крик прозвучал словно со стороны. И точно в бреду,
услышала вдруг свое имя: Роза. — Роза, — не сводил с нее внимательных темных глаз человек с
грустным большим ртом и пучками полуседых волос над ушами, по бокам высокого голого купола.
— Куда же ты пропала, Роза? Полковник уже всех поднял на ноги. Это из нашей бригады, —
объяснял человеку с повязкой, глядя теперь в глаза ему, и с каждым его словом тот расслаблял
болезненную хватку. Вот вам, товарищ, записка, по ней можете получить оглавление… по
четырнадцатой категории…высшей степени… Слова бессмысленно растекались в ее мозгу,
пальцы фокусника двигались над пустой бумажкой, рука с красной повязкой уважительно взяла
ее, зачем-то козырнула, исчезла в воздухе навсегда, словно не существовала. В воздухе
беззвучно проплывали и лопались прозрачные невесомые шары.
Сразу же, с первой встречи Роза перестала искать объяснений. Откуда он знал
ее имя, если она сама его не называла? Просто знал. Сказочный избавитель привел ее в
волшебное купе на двоих, с белой занавеской на окне; на столике, застеленном крахмальной
салфеткой, стаканы в подстаканниках из вещества со сказочным названием мельхиор. В купе
сидел еще один человек, похожий на клоуна, молодой, с черной курчавой шевелюрой и
оттопыренной нижней губой. Он развлекал ее всю дорогу, двумя пальцами, большим и средним
(указательного у него не было), извлекал из свернутой кульком салфетки, один за другим,
бутерброды с колбасой, которой она не то что никогда в жизни еще не ела, но даже не видела,
твердые красно-коричневые пластинки с белыми крапинами, они заполняли рот ароматной
слюной, подкладывал ей на тарелку, подсыпал обильной ложкой сахар в горячий чай. И таким же
неиссякаемым, как бутерброды, был его запас анекдотов. «Который час, спрашивает. Без пяти
одиннадцать. Шесть, что ли?» Совсем юноша, ровесник, с ним было просто, нехватка пальца на
правой руке не лишила его фокуснической ловкости. Чай пьянил, как вино, янтарный настой, не
слабо подкрашенный железнодорожный кипяток, запах горячей гари проникал в оконную щель,
перестук колес отзывался оркестром в пространстве, волнистой качкой проводов за окном, между
столбами, вверх, вниз. Растворялся вошедший в кости озноб, и губы уже вспоминали способность
улыбаться, сперва неуверенно, потом она даже засмеялась. А волшебник, ее спаситель, только
смотрел на нее молча, глаза его были печальны.
— Ты так похожа на одну женщину, — сказал он ей потом. И почти ни о чем не
расспрашивал — сам уже знал про нее больше, чем она могла рассказать.