Девочка посыпает солью обледеневшие ступени маленькой прибалтийской гостиницы
и поет. Она катается на одной ножке там, где
еще не посыпано. Русые волосы рассыпаются,
закрывая лицо, когда она наклоняется над ведерком.

«Алена, тебе не холодно в одном свитере?» — ее мать, дежурная по этажу, кричит в форточку. Какое там холодно. Ей в самый раз. Скользя и напевая, она занимается прекрасным делом: создает устойчивость, точку опоры. Запустила тонкую
руку в ведро, достала пригоршню соли, посыпала ступеньку — вот и почва под ногами. Мои дети с азартом скользят
по еще не посыпанному льду. Алена спешит туда же, разбрасывая соль. Они перебегают на новое место. Она за ними.
Все визжат и падают, сшибая друг друга.

В детстве все — опора, любая мелочь: старый застиранный бабушкин фартук, который она, кажется, и на ночь
не снимает; оранжевый абажур с длинной, грязной бахромой; кнопка звонка, до которого дотянешься, только трижды
подпрыгнув. Все это — та же соль, создающая устойчивость.

Родина моя — Большая Полянка. Наверное, никогда
не забуду свое исходное положение в пространстве: Большая Полянка, дом 10, квартира 2. Родина моя — купола, «Ударник», Москва-река, Ордынка, Якиманка. На Якиманке жил наш городской сумасшедший по кличке Груша.
У него была вытянутая продолговатая голова и странная
манера приседать через каждые несколько шагов. Он шел
торопливой подпрыгивающей походкой и вдруг садился
на корточки и озирался со счастливой улыбкой. Так, приседая, он добирался до магазина. Послевоенный магазин —
костыли, палки, культяпки, хриплые голоса, орущие дети.
А возле прилавка безмятежно сидящий на корточках Груша. И никто его не гнал, не бранил. Магазин назывался
«инвалидный». В него стекались инвалиды со всей округи.
Но я была уверена, что он звался «инвалидным» потому,
что по обеим сторонам прилавка стояли однорукие скульптурки мальчика и девочки. У каждой на локте уцелевшей
руки висела корзинка с фруктами. И оба, слегка откинув
голову, любовались тем, что держала некогда существовавшая рука. Очередь, духота — все мне было нипочем, потому что я как зачарованная глядела на гипсовых детей.

Мне казалось непостижимым, что такие нарядные
и красивые, они — калеки, инвалиды, как те, что, стояли
рядом со мной на костылях и культяпках. Не дико ли, что
я жалела не живых убогих, которыми кишмя кишел мой тогдашний мир, а безвкусных раскрашенных кукол и утешалась лишь тем, что мысленно возвращала им руки, а в руки
давала все, что могла вообразить, — виноградную кисть,
яблоко, кулек любимых конфет-«подушечек».

Хорошо было сосать «подушечку» и не спеша проходными дворами возвращаться из магазина к своему серому четырехэтажному дому. Вот он: два окна на первом этаже, котельная под окнами. Едва я входила в квартиру, передо мной
вырастала толстая, неряшливая соседка с вечным полотенцем
вокруг головы. «Ларочка, не хлопай дверью. Ты же пионэрка,
а у меня мигрэнь», — плачущим голосом говорила она.

Туберкулезный муж ее походил на тень. Лицо его было
столь узким, что казалось лишенным фаса. Как ни погляди — профиль: запавший глаз, темное подглазье, худая фиолетовая щека. Я засыпала и просыпалась под его шарканье,
кашель и кряхтенье. Мне казалось, что я с ним как-то таинственно связана, потому что из-за него меня постоянно таскали на пирке и называли «бациллоносителем».

Их дочка Верочка, инвалид от рождения, нежно меня
любила и, едва заслышав мои шаги, громко и требовательно звала к себе в комнату. Эта Верочка, тридцатилетнее существо с белыми младенческими конечностями и блуждающей улыбкой, была прикована к инвалидному креслу.
Когда я входила, она пыталась сосредоточить на мне свой
плывущий взгляд и принималась расспрашивать, шепелявя
и брызгая слюной: «Ну как ты учишься? Хорошо? Правда
хорошо? Ты умная, ты хорошая девочка».

От Верочки пахло молоком, как от младенца, и затхлостью, как от ветоши.

Идиотка Верочка, туберкулезный отец ее, заплеванный туалет, засиженная мухами лампа на кухне — исчезни хоть что-нибудь из этих жутковатых вещей, и образовался бы, наверное, пробел, зиянье. Любая нелепость, любое уродство быта, существующее изначально, становятся
приметами устойчивого, незыблемого мира.

Долгий зимний вечер. Золоченые бронзовые часы на буфете отбивают каждые полчаса. Сколько себя помню, помню
и эти часы с фигуркой женщины, склоненной над книгой:
изящная головка с пучком бронзовых волос на затылке, бронзовые складки длинного платья, бронзовые страницы книги.
Бабушка штопает, а я пытаюсь нарисовать мертвую царевну в хрустальном гробу. Мне никак не удается положить ее
в гроб, от огорчения пощипывает в носу и хочется плакать.

Недели за две до Нового года мы с бабушкой начинали делать игрушки для елки. Бабушка варила клей, доставала рулоны цветной бумаги, приготавливала ножницы,
и мы принимались за дело. Я была нерасторопна и медлительна. Бабушка, потеряв терпение, отнимала у меня клей
и ножницы и сама принималась за дело. Мне же давалось
какое-нибудь незамысловатое поручение: складывать готовые игрушки в коробку, выбрасывать обрезки. Но все равно мне было хорошо. Единственное, что иногда заставляло меня внутренне сжиматься, — это страх, что бабушка
рассердится на меня за мою непонятливость. Она сердилась бурно, начинала кричать и швырять все, что попадало
под руку. «Фашистская девчонка, — кричала она, и губы ее
прыгали. — Ух-х-х, фашистская девчонка». Особенно часто такое случалось, когда я оставляла что-нибудь на тарелке несъеденным или когда не могла решить задачку.
Но если мы проводили вечер мирно, я была счастлива.

За новогодними игрушками бабушка забывала время.
Часы, пошипев, отбивали девять, потом десять вечера. Глаза
мои слипались. Дедушка дремал на диване, прикрыв лицо газетой, которая слегка поднималась и опускалась от его дыхания. Мне хотелось, чтобы вечер никогда не кончался. Но пред-
стояло тоже только хорошее. Новый год, особенный, загадочный и счастливый праздник. Мама и бабушка подновят мой
прошлогодний костюм: нашьют новую вату на корону, наклеят блестки на старый бархатный мамин халат, и я снова
буду Снегурочкой. Я буду танцевать под елкой какой-нибудь
импровизированный танец, когда раздастся пугающе громкий стук в дверь и появится Дед Мороз в длиннополом одеянии с ватным воротником и в шапке, закрывающей пол-лица.
«Шолом алейхем, дорогие, с Новым годом, — скажет он. —
Шолом алейхем, внученька, дай мне бусинку».

«Дай мне бусинку», — говорил дедушка, когда хотел
поцеловать меня. Он наклонялся ко мне и целовал осторожно, бережно, будто боялся кольнуть своими усами.

Нарочито громкий дедушкин голос и весь его преображенный вид заставляли, замерев, ждать чуда.

А еще были праздники, которые мама устраивала
для нас двоих. Вдруг среди недели почти круглосуточной
работы у нее случался свободный день, короткая передышка, которая называлась «отгул». Для меня это звучало как
«прогул», да и означало прогул, потому что в такой день
мама разрешала мне не ходить в школу. Мы уже накануне строили планы на завтра. Наступало завтра. Сквозь сон
я слышала, как щелкал дверной замок. Значит, мама ушла
на рынок. Ранний поход на рынок сопровождал все наши
праздники. В такой нерабочий день мама, встав пораньше,
накидывала пальто и бежала на рынок. Возвращалась она
с чем-нибудь особенным в зависимости от сезона: с баночкой варенца, подернутого коричневой пленкой, с пучком
редиски, с букетом сирени или мимозы. Начинался разбор
сумок, поиски вазы для цветов, мытье овощей. Я любила
мыть редиску. Мне нравилось катать ее между пальцами
под струей воды и смотреть, как она становится красной
и яркой. Завтрак — миска свежего салата. На пианино —
свежий букет. И это только начало дня. А дальше радостные торопливые сборы. Предстоял поход в кино или театр
на утренний спектакль. Мама любила безудержное веселье: если кино, то два фильма в день. Если театр, то потом кино или гости. Коловращение, зрелище, шум. К нам
приходило много людей. Летом они входили прямо через
окно: спрыгнут с низкого подоконника — и в комнате. Накурено. Несколько пепельниц на полу, возле чьих-то ног.
Кто-то наигрывает на пианино «цыганочку», а мама, рыжеволосая, в легком пестром платье, плывет по комнате, раскинув руки и подергивая плечами. Иногда она склоняется
к кому-нибудь из сидящих и, заглядывая в глаза, притоптывает на месте. Смех, шутливые поцелуи.

Бабушкины приемы были совсем иными. Собирались
родственники. Некоторых я встречала только по семейным
праздникам. Не помню их имен и голосов, но помню, как
они держат вилки и обсасывают косточки. Бабушка готовилась к торжественному дню с воодушевлением и самоотдачей. В назначенный час на столе появлялось блюдо с фаршированной рыбой. В отдельных мисочках красный хрен,
а в глубокой миске — голубцы, перевязанные ниточкой. Эта
нитка не давала мне покоя. «Зачем она?» — каждый раз спрашивала я. «Голубцу крылышки перевязать, чтобы не улетел», — говорили мне. Я долго и задумчиво обсасывала солоноватую ниточку и, не решаясь выбросить, прятала в карман.

Но иногда мир кренился.

Однажды во двор прибежал кто-то, крича: «Мальчишка под трамвай попал!» Все бросились на улицу, и я пошла,
дерзнув нарушить обещание не уходить со двора. На рельсах лежал мальчик. Он был неподвижен, но кисть его руки
слабо шевелилась. Я не могла отвести взгляд от этой смуглой, покрытой цыпками кисти.

Через дорогу стоял деревянный флигелек. И там,
на втором этаже, на подоконнике распахнутого окна сидела мать мальчика. Она раскачивалась и громко выла. Мне
казалось странным, что она не бежит вниз к сыну. Она куталась во что-то большое, черное, раскачивалась и выла.
И этот вой и шевелящаяся детская рука не давали мне
уснуть в ту ночь и преследовали еще долго.

В детстве мне казалось, что смерть коричневого цвета.
Коричневой была рука попавшего под трамвай мальчика.
Смуглым был соседский мальчик, утонувший летом в реке.
Он успел хорошо загореть за два летних месяца и лежал
в гробу темный от загара.

И темным, сморщенным было лицо старой докторши,
умершей в эвакуации. Мы с бабушкой шли за гробом, который медленно тащили лошади вверх по булыжной мостовой. Это мое первое воспоминание о смерти. Бабушка говорила, что докторша выходила меня, умирающую
от диспепсии, и добывала для меня неведомо как плохонькие яблоки, редкостные по тем временам. Я не помню докторшу живой, но отчетливо помню ее в гробу: сморщенное смуглое лицо, а на голове белоснежный кружевной
чепец. Из-за яблок, которые так часто поминала бабушка,
лицо докторши казалось мне крохотным печеным яблоком.

Представление о смерти как о чем-то коричневом разрушилось позже, когда покончила с собой женщина из нашего дома. Я часто видела эту гордую высокую женщину
в причудливой фетровой шляпе на голове. Муж ее, низенький полный еврей, всегда спешил, но, проходя мимо меня,
непременно шутил и звал в гости. Говорили, что он военный хирург. Он действительно ходил в военной форме, которая вовсе не шла ему, низкому и толстому. И вдруг
он исчез. Однажды я слышала, как мама шепотом говорила,
что его посадили. Я представляла, что сажают только бандитов и воров. И никак не могла связать с ним это слово.

А однажды все в нашем доме заволновались, забегали,
запричитали. И тут я впервые услышала: «Покончила с собой». Жена хирурга покончила с собой. Эта смерть была
далекой, ненаблюдаемой. Смерть витала где-то там, на самом верхнем этаже, куда я никогда не поднималась. Умерла высокая, гордая, непонятная мне женщина. Она не утонула, не попала под трамвай, не состарилась, не заболела.
Она покончила с собой. Слова странные, непостижимые,
наглухо закрытые от меня, как шторы на окнах той квартиры, где жила разоренная семья.

В день похорон, мы, дети, стояли внизу и, задрав головы,
смотрели наверх, на зашторенные окна. И мне казалось, что
время от времени за шторами мелькал какой-то белый колеблющийся свет, будто переносили с места на место свечу.

С той поры смерть перестала быть чем-то доступным
моему сознанию и утратила цвет. Я знала, что умирают,
но умирают где-то на другом этаже, в соседнем доме, за воротами. Я еще не знала, что умирают свои, родные, те, кто
совсем близко, кто определяет жизнь. Этот новый опыт пришел позже, но ничему не научил: не стало ни легче, ни привычней от того, что это случилось и раз и другой. С годами
понятие о смерти стало объемнее: смерть — это не только
остановившееся дыхание. Это любая утрата, любой распад,
любая необратимость, в которую трудно поверить. И лишь
иногда возникает рецидив детской веры в поправимость,
в обратимость всего на свете; в то, что любое единство, любая цельность, нарушенные однажды, могут восстановиться вновь. Будто частицы целого навсегда сохраняют память
о бывшем единстве и готовы воссоединиться при счастливом стечении обстоятельств. Но где оно, это счастливое
стечение? Можно жизнь прожить, а его не будет. И, чтобы
убедиться, что все поправимо, надо жить вечно.

И лишь в детстве все восстановимо. Так велика потребность жить и радоваться жизни и столько для этого причин, что их и искать не надо.