Куба Снопек. Беляево навсегда

Дмитрий Александрович Пригов — Герцог Беляевский

Беляево попало в поле моего зрения лишь потому, что
неофициальные художники наспех выбрали его для
проведения своей выставки. И сразу в моей голове
стало появляться множество разных вопросов. Было
ли само это культурное событие случайностью?
Был ли всплеск недовольства и неповиновения,
который произошел в Беляеве, единичным — или таких
выступлений здесь было много? И наконец, может
быть, это место обладало каким-то особым потенциалом, представляло для художников особый интерес?

Изучив хронику художественной жизни
начиная с 1960-х годов, когда этот район строился, и заканчивая сегодняшним днем, я убедился, что многие
художники действительно были связаны с Беляевом.

Однако самым важным обитателем Беляева
был для меня Дмитрий Александрович Пригов —
поэт, художник, скульптор, один из основателей
и наиболее известных представителей московского
концептуализма. В тексте «Беляево 99 и навсегда»,
написанном уже в 1990-е годы, он перечисляет тех,
кто когда-то жил здесь, но потом уехал. В своей
характерной манере Пригов ставит в один ряд реальных людей и выдуманных персонажей и путает
читателя, смешивая факты с вымыслом и включая
в свой перечень и тех, кто явно не имел к Беляеву
никого отношения: «…аверинцев, пока не съехал
в вену, Гройс, пока не съехал в Кельн, Парщиков,
пока в тот же Кельн не съехал, Ерофеев, пока не
съехал под руку центральных властей на Плющиху.
Съехал отсюда и Попов. И Янкилевский, но в Париж.
И Ростропович, и Рушди. Но еще живут Кибиров
и Сорокин. Но съехали Кабаков с Булатовым. Но еще
живут Инсайтбаталло и Стайнломато. Но съехали
Шнитке, Пярт и Кончелли». Так Беляево превращается в настоящее мифологическое урочище,
особую культурную зону. Но почему?

Краткое знакомство с историей этой части
города позволило мне выдвинуть следующую гипотезу. В беляевской жизни должно было быть нечто
особенное, что выделяло этот район из числа прочих
«спальников». Беляево проектировалось архитектором Яковом Белопольским и строилось как часть
огромного градостроительного проекта на юго-западе Москвы в 1952–1966 годы. Этот проект особенно интересен своей социальной составляющей.
Одной из главных его задач было вывести научные
и образовательные институции за пределы городского центра. Новые научные институты и образовательные учреждения располагались здесь рядом
с жилыми массивами. Впрочем, тенденция к децентрализации науки появилась еще до Хрущева — этот
тренд уже задала сталинская высотка московского
университета, расположенная к юго-западу от центра
города. Здесь стоит упомянуть и другую идею
Хрущева — вывести из центра главные административные здания и построить новый правительственный район к юго-западу от столицы. Однако этот
план реализован не был.

Весь этот контекст имел огромное значение
для социальной жизни Беляева. Институт космических исследований соседствовал здесь с институтом русского языка имени Пушкина. Университет дружбы народов, основанный, чтобы поддержать
постколониальные страны азии и африки, создавал
здесь такую мультикультурную атмосферу, которой
едва ли могли похвастаться другие части столицы.
В отличие от северных и восточных районов юго-запад Москвы, как магнит, притягивал интеллигенцию своей академичностью и культурностью. Возможно, по той же причине позже этот район также
стал средоточием художественной жизни.

Эта нематериальная компонента разительно отличает Беляево от прочих спальных районов,
хотя внешне они очень похожи. В Беляеве была
другая атмосфера, оно имело другую репутацию, здесь
жили другие люди. В этом, кстати, состоит одна из московских особенностей: при всем визуальном однообразии микрорайонных ландшафтов здесь существует огромное культурное многообразие,
неразличимое и даже отсутствующее в общепринятых представлениях об этом городе. Два соседних и внешне совершенно одинаковых микрорайона могут разительно отличаться друг от друга
уровнем безопасности, культурной жизни и даже
тем, как люди используют идентичные общественные
пространства.

Художники, которые жили в Беляеве, были
на поколение моложе участников «бульдозерной выставки». Пригов родился в 1940 году и вырос в центре
Москвы. В те годы Беляево было лишь деревней на столичной окраине. Когда Хрущев закладывал основы
своей архитектурной революции, Пригов был еще
подростком. Став молодым человеком, он мог наблюдать последствия хрущевского архитектурного наступления. В книге «Живите в Москве!» он описал свои
ощущения от того времени, опять же смешивая реальность и вымысел: «После вернулись мы в Москву,
а там — Хрущев… а тут вдруг небольшие пятиэтажные дома как бросились вширь на огромные незастроенные территории, как заполонили все собой.
Москва стала расти непомерно. Буквально за год расползлась по территории ближайших городов, захватив их полностью. потом, заполняя все этими мобильными, неприхотливыми, легко воздвигаемыми,
питающимися любым подножным кормом постройками, она с легкими боями вышла к Волге,
форсировала ее в районе Сталинграда, перевалила
за Урал, хлынула в Сибирь».

Именно в такую пятиэтажку в только что
построенном Беляеве Пригов переехал со своей женой
в 1965 году. А еще через пять лет — в 1970-м — они
переехали еще раз, через пару улиц, в девятиэтажный
дом на улице Волгина, и прожили там до самой смерти
Пригова. Таким образом, с двумя самыми популярными домостроительными моделями Пригов был
знаком не понаслышке. С высоты своего этажа дома
на улице Волгина он мог видеть восхитительную панораму всего района — коробки домов, перемежающиеся с деревьями.

Эта перспектива, безусловно, повлияла на искусство Пригова. его творческий метод состоял
в постоянном исследовании того, что его окружало.
К миру вокруг Пригов всегда относился с любопытством и всегда был открыт к новому. Городской
ландшафт вызывал у него искренний интерес,
и он работал с ним и в своих текстах, и в графике.
Для Пригова не существовало ценностного различия
между типологически разными урбанистическими
ландшафтами: он уделял равное внимание и «старой
Москве», и новым окраинам. В романе «Живите
в Москве!», который я цитировал ранее, вновь
и вновь описываются фантастические городские
сценки — некоторые из них происходят в центре,
а некоторые в микрорайонной застройке.

Беляево заняло в искусстве Пригова особое
место. Это и стихи из так называемых беляевских
сборников, и текст «Беляево 99 и навсегда», и цикл
«родимое беляево», и многое другое — отсылки
к своему месту жительства рассеяны по самым
разным Приговским текстам и появляются там
в самые неожиданные моменты.

Каким же предстает родной район Пригова в его
искусстве? Его образ микрорайонной архитектуры
точно не следует стереотипам — это не унылое, серое
пространство, подавляющее человеческое достоинство; не безликая бетонная архитектура, которая
лишает человека всякой надежды. Напротив, из текстов
Пригова возникает образ местности довольно симпатичной. Он часто обращает внимание читателя
на обилие зелени, садов и прудов. Он замечательно
чуток к архитектуре, и эта чуткость проявляется в его
графических работах. Они полны аллюзий на имманентные черты модернистской архитектуры: в его
графических сериях много прямоугольных, повторяющихся элементов и форм, сходных с коробками. Пространства, формы и пропорции, которые мы находим
в рисунках Пригова, часто похожи друг на друга
до полной неразличимости — и это черта именно
Хрущевской архитектуры.

Стоит упомянуть, что в 1966–1973 годах Пригов
работал в московском архитектурном управлении
в должности инспектора по внешней отделке
и окраске зданий. А это значит, что его отношение
к окружающей архитектуре имело двоякую природу.
С одной стороны, он исследовал эту архитектуру
с позиции ее обитателя. С другой стороны, он — пусть
в незначительной мере — сам формировал пространство микрорайона! Или, по меньшей мере,
понимал логику его формирования.

Возможно, именно благодаря этому опыту
он принялся анализировать отличия микрорайона
от архетипического города и давать им оценку. Тема,
которая часто повторяется в стихах и графике Пригова, —
это избыток пространства между домами, бесконечная пустота. Вчитываясь в строки известного стихотворения о «милицанере», мы видим его именно на фоне
микрорайона — между земным простором и небом.

Пригов никогда явно не порицал просторность
того нового архитектурного ландшафта, в котором
он жил, — скорее он задавался вопросом о смысловом
наполнении этой пустоты. Например, способна
ли она — в потенциале — стать пространством свободы
и новых возможностей? В «Родимом Беляево» Пригов
то и дело (в свойственной ему ироничной манере)
говорит о том, что современный просторный город
обладает социальной ценностью:

Одним из проявлений «неоднозначной человеческой натуры», в существовании которой Пригов
убежден, является искусство. Пригов полагает, что поэзия
имеет право существовать не только в местах прекрасных и знаменитых, но и на безликой блочной окраине.
В стихотворении «банальное рассуждение на тему:
поэзия вольна как птица» утверждается, что Беляево
ничем не хуже Переделкина, которое славится своими
поэтами: в конце концов, муза выбирает себе пристанище не из-за славы — она является там, где захочет.
У этого, казалось бы, тривиального заявления есть более
глубокий смысл: допуская существование поэзии в микрорайоне (по общему мнению — второсортном архитектурном пространстве), Пригов повышает ценность самих этих пространств, поднимает их на один
уровень с архитектурой архетипического города.

Беляево появляется и в мире Приговской графики.
У Пригова есть явные отсылки к микрорайонной,
изготовленной заводским способом архитектуре; прямоугольную геометрию этих жилых домов, словно
нарисованных по линейке, он часто использует как
фон в целых графических сериях. Рассматривая изображенные в них истории, невозможно понять, происходит их действие в одной и той же квартире или
квартиры разные, но очень похожие друг на друга.
И в этих квартирах снова и снова появляются объекты
с символическим значением — фантастические чудовища. Точно так же и в приговских текстах реальность
постоянно переплетается с вымыслом. В его стихах
возможен знаменитый битцевский маньяк, с балкона
на улице Волгина может открываться вид на Гималаи,
а на самой улице время от времени появляется лев.
Зачем художнику нужны эти и прочие дополнительные элементы, почему он старается добавить к образу
микрорайона новые, вымышленные черты? Марк
Липовецкий, который занимается исследованием
приговских текстов уже много лет, считает, что таким
образом Пригов получал возможность создавать новую
мифологию этой местности: «Москва и Беляево — для
Пригова это были взаимосвязанные мифологемы.
Москва, с одной стороны, и Беляево, с другой, — как
его локус. Он мыслил Беляево именно как свою территорию. Это входит в логику: есть мифология Москвы,
которая существовала до него, и он ее переосмысливает. А мифология Беляева до него не существовала —
и он ее создает. То есть работа с мифологией Москвы
связана скорее с его ранним периодом, когда он работал
с существующими мифологиями, а работа с Беляевом
характерна для его более позднего периода, когда
он сам порождает, производит мифологии».

В этой стратегии действительно была своя логика:
только что построенное Беляево должно было казаться местом чужим и холодным. Это был совершенно
новый тип архитектуры: огромное пустое пространство, в котором тогда еще не было никакой
зелени и которое заполняли только абстрактные
формы безликих строений, пока еще непривычных
ни для Пригова, ни для кого-либо из его современников. чтобы стать более комфортным, микрорайон
срочно нуждался в поддержке художников; хотя эти
пространства отчасти заполнялись политическими
смыслами, определенная идентичность у них отсутствовала. Пригов как художник приручал и апроприировал чужое пространство, ставшее местом его обитания, — именно это и стало его главным приоритетом.

По мнению Липовецкого, самым радикальным (а в контексте присвоения и одомашнивания —
наиболее важным) художественным жестом Пригова
стал проект «Обращения к гражданам». Он относится к 1987 году, и из-за него Пригов даже ненадолго угодил в психушку. Сотни обращений — коротких текстов, адресованных безвестным соседям
Пригова, — были отпечатаны им на машинке на небольших листках бумаги. Некоторые «обращения»
Пригов раздавал людям на улице, но большую часть
расклеил по району — на стенах и деревьях. Липовецкий считает, что Беляево стало для Пригова холстом
в буквальном смысле этого слова: «Для Пригова,
который, конечно, всегда мыслил пространственно,
как художник, Беляево буквально становится частью
его текста, он вписывает свой текст в Беляево, он включает его в Беляево, включает в пейзажи. Эта вовлеченность пространства в его собственный текст мне
кажется крайне интересной!»

Что же составляло непосредственное содержание этих обращений? На что обращал внимание
своих соседей пригов? Таких обращений были
сотни — и все они были очень разными: некоторые
представляли собой краткие философские сентенции, некоторые — риторические вопросы. Здесь
находилось место и для тривиальных размышлений
о повседневной жизни, и для настоящей задумчивости. А иногда в них содержались отсылки к тому
самому месту, где эти обращения размещались, —
к архитектуре, пустотности, тишине, зелени…

Граждане!

Оглянитесь окрест себя! — сколько всего

трогательного и доверчивого распространено

вокруг нас!

Дмитрий Алексаныч

Граждане!

Есть неизъяснимая милость в вертикальном

стоянии стен этих квартирных, в прозрачности стекол оконных, в теплоте

отопления!

Дмитрий Алексаныч

Граждане!

Каждая точка пространства нас

окружающего чревата чудом неземным!

Дмитрий Алексаныч

Граждане!

Мы зажигаем свет в своей квартире,

и она озаряет соседние — это замечательно!

Дмитрий Алексаныч

Граждане!

Вот мы видим след льва на улице волгина,

он еще дымится!

Дмитрий Алексаныч

Пригов перебрал много ролей, относясь
к самому своему присутствию в Беляеве как к пер-
формансу. Он называл себя Беляевским Мудрецом,
подписывал свои обращения небрежным «Дмитрий
Алексаныч». Однако роль Герцога Беляевского стала
именно тем, что позволило ему включить в этот
перформанс все окрестное пространство целиком.