- Издательство «Текст», 2012 г.
- Знаменитый фильм «Оставленный багаж» с участием Максимилиана Шелла и Изабеллы Росселини, снятый по этому роману, получил два приза Берлинского кинофестиваля.
Это пронзительная история о молодой девушке по имени Хая, студентке философского факультета университета в Антверпене. Она подрабатывает няней в ортодоксальной еврейской семье и всем сердцем привязывается к их младшему сыну Симхе (его имя переводится с иврита как «радость») — четырехлетнему «худенькому мальчику в вечно мокрых штанишках», мечтающему стать утенком в пруду городского парка. Через некоторое время Симха-Радость тонет в том самом пруду. Это переворачивает ее жизнь. Она пытается уйти от осмысления случившегося, переводится с философского на физический факультет. Но история ее родителей — матери, которая бежит от воспоминаний в мир кулинарии и шитья, и отца, готового перекопать весь город в поисках зарытых в чужом саду «чемоданов воспоминаний» с книгами, скрипкой и старыми фотографиями, — снова и снова возвращает ее к вечным вопросам и осмыслению своего еврейства. Она даже пишет письмо покойному Альберту Эйнштейну по поводу его «гипотезы Бога».
Роман аллегоричен, как и большинство его персонажей.
- Перевод с нидерландского И. Гривниной
- Купить книгу на Озоне
Помещение,
где мыли
посуду,
было
тесным
и кишело
тараканами.
Здесь, в тепле
и
сырости,
они прекрасно
себя
чувствовали,
ползали
по стенам,
полу
и потолку.
Забирались
даже
в стенныe
часы,
и на загаженной
ими нижней
половине
циферблата
не разобрать
было
времени.
Ближе
к вечеру
помещение
все больше
напоминало
турецкую
баню.
Я стаскивала
свитер
и, оставшись
в одной
рубашке,
трудилась
над окутанными
горячим
паром
раковинами.
Тогда
меня
просили
включить
вытяжку,
огромный
вентилятор
вверху
начинал
вращаться,
тараканы
со свистом
вылетали
из него,
и мне приходилось
стряхивать
их с голых
плеч и лица.
Однажды
— горный
ландшафт
из липкой
посуды
только
начинал
вырисовываться
в раковине
— мне дважды
пришлось
смахнуть
с губ
одного
и того
же упрямого
таракана,
и я взяла
расчет.
Это было
в январе.
Теперь
я регулярно
ходила
в университет.
Не то чтобы
мне этого
хотелось,
но как раз
начались
экзамены.
Устные
принимали
в
общем
зале.
Наши
профессора
сидели
за разными
столами,
но ни перед
одним
не стояло
таблички
с именем.
Предполагалось,
что мы
должны
знать в лицо
тех, кто читал
лекции.
Можно
было,
конечно,
войдя
в зал, громко
осведомиться:
«Кто из вас профессор
Клинкерс?» или: «Профессор
Авербеке,
будьте
добры,
поднимите
руку!» Но я понимала,
что
вряд ли после
этого
получу
приличный
балл.
Прожить
на доходы
от службы
в цветочном
магазине
оказалось
невозможно.
Я не
покупала
ни газет,
ни журналов,
ни книг,
чтобы
выкроить
хоть что-то на еду. Но к концу
марта
нужда
стала
реальной:
в кухонном
шкафчике
остались
пачка
маргарина,
скукоженный
тюбик
томатного
пюре
и три яйца.
Я
съела
омлет,
приправленный
томатом,
и отправилась
к квартирной
хозяйке
за газетой.
Под рубрикой
«Требуются
для работы
по дому» я нашла
объявление:
семья
срочно
искала
няню
для гулянья
с детьми.
«Работа
для лентяев,
— прокомментировала
объявление
хозяйка.
— Возишь
по парку
детскую
коляску,
а тебе
за это еще и деньги
платят».
На право
вождения
детской
коляски
не
нужно
было
сдавать
специальных
экзаменов.
У меня
не было
опыта
ухода
за детьми,
но они,
во всяком
случае,
не могли
оказаться
хуже
тараканов.
Так что я решительно
отправилась
знакомиться
со своей
будущей
работодательницей
госпожой
Калман.
Небо
над куполом
Центрального
вокзала
было
ярко-
голубым.
Зажав
под мышкой
«Антверпенскую
газету», я шла по Пеликановой
улице.
Здесь начинался
Еврейский
квартал
— так называли
это место
антверпенцы.
Не то чтобы
этот район
был населен
исключительно
евреями,
но евреи
составляли
здесь
абсолютное
большинство.
Облаченные
в
традиционное
платье,
они придавали
этой
части
города
неповторимый
колорит,
исчезнувший
практически
по всей Европе
после
организованной
Адольфом
Гитлером
Катастрофы.
Антверпенцам
начинало
казаться,
что
время
остановилось,
когда
они попадали
на
эти улицы,
где течение
жизни
сдерживалось
вековыми
традициями.
Только
я не знаю
другого
места,
где остановка
времени
сопровождалась
бы таким
шумом
и суетой,
как
здесь, в «маленькой
Варшаве», где прошла
моя юность.
Я шла мимо
хасидов
в лапсердаках
и меховых
шапках,
яростно
спорящих
между
собою,
домохозяек,
громко
перебранивающихся
с
торговцами.
Близ Брильянтовых
улиц мужчины,
собравшись
группками
на тротуаре,
что-то обсуждали.
За стеклами
очков
поблескивали
близорукие
глаза.
Некоторые
носили
бороды
и пейсы,
другие
были чисто
выбриты,
но на всех красовались
традиционные
черные
шляпы.
Они стояли
так плотно,
что легко
было
представить
себе
акробата,
бегущего
по
их шляпам,
как по дорожке
стадиона
и устанавливающего
новый
олимпийский
рекорд.
C Симоновoй
улицы
я свернула
под железнодорожный
мост. Мне навстречу
попались
трое детишек
из хасидского
садика.
Казалось,
они явились
в своих
черных
ермолках
из какого-
то занюханного
польского
местечка.
Лица
их были
до смерти
серьезны,
они крепко
держались
за руки,
словно
за ближайшим
углом
их поджидали
конники
Пилсудского.
За все
золото
мира
я не согласилась
бы, даже
в шутку,
помешать
им продолжать
путь или разлучить
их. Едва
я их миновала,
кто-то окликнул
меня.
Я обернулась
— и нос к носу
столкнулась
с дядюшкой
Апфелшниттом,
соседом
моих
родителей,
живших
неподалеку
отсюда.
В
свои семьдесят
пять лет он держался
по-королевски
прямо
— не шел, но гордо
шествовал
по жизни.
Дети
с нашей
улицы
за глаза
так и
звали
его — Королем
Большой
Чибисовой,
и
кланялись,
словно
придворные,
когда
он проходил
мимо.
Широкоплечий,
с высоким
лбом
и княжескими
повадками,
он, несомненно,
был явлением
впечатляющим.
Но я, с детства
пропадавшая
в его доме,
знала,
что на самом
деле
он — человек
по натуре
кроткий
и, верно,
именно
поэтому
не всегда
может
позволить
себе
роскошь
проявить
истинную
твердость.
— Зайдешь
ко мне? — спросил
он, беря
меня
за руку.
— Не сегодня.
— Ты редко
бываешь
дома.
Вспомни
пятую
заповедь.
— Почитать
родителей
можно
и на рас-
стоянии.
— Конечно,
но нечего
тогда
удивляться,
что они этого
не замечают.
Как твои успехи?
Я пожала
плечами:
— Откуда
мне знать? Чем больше
я читаю,
тем меньше
понимаю.
Может
быть, мне надо
было
выбрать
что-то более
практическое.
Философия
слишком
абстрактна.
Что толку
с того,
что, уставясь
в окошко
на небо,
спрашиваешь
себя,
как все это возникло?
Это ненамного
полезнее,
чем исследовать
состав
почвы
на Луне.