- «Эксмо», 2012
- Кен Нотт работает на лондонской радиостанции «В прямом эфире — столица!» и в выражениях себя не стесняет — за то ему, собственно, и платят. Угрозы в свой адрес он коллекционирует, а наиболее выдающиеся вешает на работе на стенку. Но когда происходит то, что можно трактовать как попытку покушения на его жизнь, даже он вынужден отнестись к этому серьезно: что, если мистер Мерриэл, один из королей столичного преступного мира, прознал о том, что жена, красавица Селия, ему изменяет? Что, если все меры предосторожности, которые она принимала, оказались недостаточны и теперь Селия с Кеном в страшной опасности? Что, если джеймс-бондовские часы со спутниковой антенной не помогут?..
— Теперь эти — «Наполовину человек, наполовину вялый
крекер». Их темочка к «Миссия невыполнима». Давненько
мы ее не крутили, Фил. Ты на что-то намекаешь таким названием?
— Не я, босс.
— Точно, Фил?
Я посмотрел на него через стол. Мы находились в нашей
обычной студии на радиостанции «В прямом эфире — столица!». Меня окружали сплошные мониторы, кнопки и клавиатуры,
словно я торговал на товарной бирже. Вот какими
они стали, наши студии, за тот относительно короткий срок,
который я провел в удивительном мире радиовещания. Приходилось
все время искать взглядом главные орудия моего
труда: два
справа от меня — сверху, между экраном для сообщений,
поступивших по электронной почте, и экраном, на котором
высвечивались подробности относительно человека, позвонившего
на радиостанцию, — как раз они-то, эти плееры, и
напоминали мне иногда, что я не какой-то «пиджак», заигравшийся на рынке фьючерсных сделок, а настоящий диджей.
Однако больше всего помогал не заигрываться в бизнесмена
микрофон, торчащий прямо передо мной на главном пульте.
— Именно, — ответил Фил, мигая за толстыми стеклами
очков; очки Фила имели массивную черную оправу, как у
Майкла Кейна в роли Гарри Палмера или у Вуди Аллена в
роли Вуди Аллена.
Фил Эшби был крупный, спокойный, вечно какой-то помятый
парень с густыми непослушными волосами, преждевременно
приобретшими цвет соли с перцем (проблескам седины
в них, по его словам, он всецело обязан мне, хотя у меня
имеются фотографии, разоблачающие эту клевету); в голосе
легкая картавость уроженца западных графств; речь его казалась
замедленной, тягучей, почти сонной, что позволяло мне
звучать выигрышно на его фоне, хоть я никогда ему об этом
не говорил. Популярная на станции шутка объясняла его заторможенность
тем, что он слишком увлекается транквилизаторами,
тогда как я постоянно торчу на спиде, отчего вечно
тараторю; и что в один прекрасный день мы можем махнуться
своими снадобьями, и тогда оба придем в норму. Фил
вот уже год как являлся моим режиссером на радиостанции
«В прямом эфире — столица!». Еще два месяца — и я установил
бы свой личный рекорд в номинации «Долгожитель эфира». Как правило, меня с треском выгоняли где-то в течение
года после какого-нибудь высказывания, которого, по чьему-либо
авторитетному мнению, совсем не следовало высказывать.
— Лало.
— Что? — Теперь настал мой черед моргать.
— Лало,— повторил Фил.
Поверх мониторов и электронной аппаратуры я видел
только его голову. А если он утыкался в газету, то я не видел
даже и головы.
— Это один из телепузиков? Я спрашиваю лишь оттого,
что знаю, какой ты по этой части эксперт.
— Нет, это Лало Шифрин. — Он замолчал и пожал плечами.
— Здесь в эфире должно раздаться громкое пожатие плечами,
Фил.
У меня имелись звуковые эффекты для многих молчаливых
междометий Фила, из которых и состоял присущий ему
язык жестов, но я еще продолжал подыскивать звук, который
передаст его пожимание плечами.
Он приподнял брови.
— Отлично! — Я взял старомодный механический секундомер
с покрывавшего стол сукна и нажал кнопку. — О’кей,
Эшби, начинаю отсчет мертвого эфира, и он продлится до тех
пор, пока ты не сумеешь объяснить поподробней.
Я бросил взгляд на большие студийные часы, висящие над
дверью. Еще девяносто секунд, и наш эфир кончится. Через
тройное стекло я наблюдал, как в операторской, где когдато
в старые добрые времена скромно посиживали себе режиссеры,
среди наших ассистентов развивается вялотекущий
конфликт — перестрелка бумажными самолетиками. Билл,
новостной диктор, вошел в операторскую, и было видно, как
он кричит и машет на них сценарием.
— Лало Шифрин, — принялся терпеливо объяснять Фил
посреди царящей по нашу сторону тройного стекла тишины. —
Это он сочинил исходную тему к «Миссия невыполнима».
Я нажал кнопку секундомера, и он перестал тикать.
— Четыре секунды; попытка не удалась. Итак, Лало. «Исходную» — в смысле, к сериалу, да?
— Да.
— Молодец какой. И при чем тут это, дорогой слушатель?
Фил нахмурился.
— При том, что есть всякие попсовые деятели, имена которых
звучат как-то уж очень по-детски.
Я усмехнулся.
— Только деятели? Значит, битловское «Ob-La-Di, Ob-La-
Da» не в счет? Или «In-A-Gadda-Da-Vida»? Или «Gabba
Gabba Hey!»?
— Не попадает в целевую аудиторию, Кен.
— А Лало, значит, попадает?
— Джей-Ло.
— Джей-Ло.
— Дженнифер Лопес.
— Я знаю, кто такая Джей-Ло.
— Пи Дидди, если на то пошло.
— Лулу? «Каджагугу»? Бубба без Спаркс?
«Айо»? Алия?
— Упокой, Господи, душу бедной девочки.
Я покачал головой:
— Еще только вторник, а мы так выжаты, словно уже конец
пятницы.
Фил почесал затылок. Я нажал клавишу на пульте спецэффектов
— последовал гротескно преувеличенный, как в
глупой комедии, звук чесания головы, в моих наушниках он
прозвучал так, словно кто-то скреб когтями по дереву. Выбор
невелик: либо это, либо снова мертвый эфир, но как бы
не переборщить. Мы хорошо знали своих слушателей благодаря
нескольким весьма дорогостоящим маркетинговым
исследованиям; статистика показывала, что они относились
к нам чрезвычайно лояльно и большую долю среди них составляли
менеджеры высшего и среднего звена с высоким
уровнем доходов, а стало быть, и расходов — первейшая цель
рекламных агентств; они неплохо привыкли к шутовским и
даже где-то назойливо-дурацким звуковым эффектам, которые
я применял, помогая им понять, чем занимается Фил, когда
молчит. Они тоже знали, что такое «мертвый эфир», этот
потрясно технический термин, который мы, работники радио,
применяем для обозначения повисшей тишины.
Я набрал воздуха в легкие:
— А можем ли мы поговорить о том, о чем еще не говорили?
— А мы должны? — У Фила был страдальческий вид.
— Фил, на прошлой неделе меня не пускали в эфир три
дня, а вчера мы в течение всей передачи гоняли одну воинствующую
попсу…
— Из маршальских усилителей, что ли? Хорошо, «маршалловских».
— …а еще нам объяснили, что семь дней назад мир навсегда
изменился. Разве наша передача, гипотетически животрепещущая,
не должна все это отражать?
— «Гипотетически», «животрепещущая» — вот уж не думал,
что ты знаешь такие длинные и трудные слова!
Я наклонился к микрофону и перешел на полушепот. Фил
прикрыл глаза.
— Мысль крайне актуальная, дорогие радиослушатели.
Особенно для наших далеких американских братьев… — (Фил
застонал.) — Когда вы найдете Бен Ладена, убейте его, если
он, конечно, и есть тот мерзавец, который стоит за всем этим,
а если наткнетесь на его холодеющий труп, то… — Я сделал
паузу, наблюдая, как минутная стрелка часов на стене студии,
подергиваясь, подползает к цифре двенадцать; Фил снял
очки. — То заверните его в свиную шкуру и похороните под
Форт-Ноксом. Даже подскажу, на какой глубине: пусть она
составит тысячу триста пятьдесят футов. Это соответствует
ста десяти этажам рухнувших небоскребов. — Еще одна пауза. —
Пусть звук, который сейчас раздался, вас не тревожит,
дорогие радиослушатели, это просто голова моего режиссера
мягко ударилась о стол. Да, и еще вот что, последнее: судя по
всему, случившееся на прошлой неделе вовсе не являлось атакой
на демократию; в противном случае они направили бы
самолет на дом Альберта Гора. На сегодня все. Встретимся
завтра в эфире, если у меня его не отберут. Ждите выпуска новостей
после нескольких отъявленных образчиков консюмеристской
пропаганды.
— Утром я зашла на Бонд-стрит. И знаешь, Кеннет, что
я увидела там в одном магазине? Ничего похожего на их обычный
товар. Догадайся, что продавалось вместо него!
— Откуда мне знать, Сели? Просто возьми да расскажи.
— Там было пять тысяч красных футболок с башнями-близнецами.
Пять тысяч. Красных. И больше — ничего. Продавцы
увешали ими весь магазин. Он стал похож на картинную
галерею. Как трогательно, подумала я, вот настоящее
искусство. Всего им, конечно, ни за что не продать, но разве
это главное? — Она повернулась в постели и посмотрела на
меня. — Какое-то притихшее все стало вокруг, даже страшно,
правда? — И она опять отвернулась.
Я отвел в сторону пряди ее длинных темно-русых волос и
лизнул ложбинку между лопатками. Та была цвета молочного
шоколада и солоноватая на вкус. Я вдохнул теплый запах
ее кожи, ощущения расплывались, тонули в этом сладком,
пьянящем микроклимате ее длинного, стройного тела.
— Это из-за самолетов, — прошептал я наконец, скользя
рукой по ее боку, талии и дальше, к бедру.
Тело ее, очень светлое для негритянки, на фоне белоснежной
гостиничной простыни казалось удивительно темным,
похожим на драгоценное древнее дерево.
— Самолеты? — переспросила она, беря мою руку и зажимая
ее меж ладонями.
— Им запретили пролетать над городом, заходя на посадку
в Хитроу. Чтобы еще какой-нибудь террорист не смог направить
один из них на высотки Кэнэри-Уорф или Парламент.
Вот здесь и стало тише.
(В тот день на развалинах свадебного банкета Фэй и Кулвиндера
мы наблюдали, как до них постепенно доходит, что
они уже не смогут поехать в Нью-Йорк в свадебное путешествие,
а если когда и отправятся туда, то всяко не завтра; вполне
возможно, им не удастся сделать это еще долго. Мы то и
дело выходили на террасу, чтобы в очередной раз бросить
взгляд на башни в районе Кэнэри-Уорф, высящиеся на фоне
горизонта менее чем в миле от нас, и почти ожидали увидеть,
как в одну из них врежется самолет и заставит ее осесть с тем
же ужасным величием, отличившим гибель первой башни
Всемирного торгового центра.
— Это второй Пирл-Харбор, — говорили мы.
— На Багдад сбросят ядреную бомбу.
— Не верю. Глазам своим не верю.
— Где Супермен? Где Бэтмен? Где Человек-паук?
— Где Брюс Уиллис или Том Круз, Арни или Сталлоне?
— Варвары перехватили нарратив.
— Черт, плохие парни взялись переписывать сценарий!..
— «Челленджер» и Чернобыль — это была научная фантастика;
«Аум Синрикё» и зарин в токийском метро — это
была манга; а тут — фильм-катастрофа, срежиссированный
самим дьяволом.
Переключая один за другим каналы, мы наткнулись на какого-
то телеведущего с Би-би-си, который утверждал, что сообщения очевидцев, якобы видевших, как люди выпрыгивали
из окон торгового центра, не соответствуют истине: это,
мол, просто отваливалась облицовка. Еще один щелчок — на
экране появлялись эти самые «куски облицовки», они держали
друг друга за руки, встречный поток воздуха задирал юбки.
Затем обрушилась и вторая башня, больше никто не выпрыгивал
и ничего не падало, появлялись лишь дополнительные
телефрагменты, повествующие о прочих ужасах, творившихся
в тот день в Америке.)
— Ну да, — произнесла Селия мягко и опять отвернулась. —
Ты прав.— Она провела ладошкой по моей руке. — Но знаешь,
я имела в виду, что все действительно как-то притихло, Кеннет. —
Никто, кроме Селии, не называл меня «Кеннет», за
исключением моей мамы. (Да еще, пожалуй, Эда, который
порой обращался ко мне почти так же — правда, выговаривая
это имя на свой лад, Кенниф, — да его матери, вариант
которой тоже немного отличался, но это не в счет.) — Не так
много людей… Меньше. Особенно в таких местах, как Мэйфер
и Найтсбридж, и в Челси тоже.
— Ну да, в шикарных кварталах, рассадниках всяческих
наслаждений. Так ты считаешь, там стало тише?
— Определенно. Думаю, народ рванул в свое загородное
жилье.
— Наверное, так и есть. А что здесь удерживает тебя?
— Ненавижу Глэдбрук.
Глэдбрук… Так назывался загородный дом Селии; верней,
ее мужа. В графстве Суррей, в самой глубинке. Я невзлюбил
его в тот же момент, когда о нем услышал, еще не зная, что
муж Селии использует виллу преимущественно для деловых
встреч, чтобы пускать людям пыль в глаза. Селия рассказывала,
что никогда не могла чувствовать себя там дома и терпеть
не может оставаться даже на одну ночь. Ну, в этом Глэдбруке…
И само имечко-то звучит фальшиво, словно название
некой офшорной компании, которую какой-нибудь ушлый
типчик из Сити мог купить, чтобы сэкономить на налогах.
Собственно, я никогда там не был, но видел описание, составленное
торговцем недвижимостью; оно представляло собой
чуть ли не фотоальбом, которому следовало бы присвоить
международный идентификационный номер ISBN, имеющийся
у всех солидных изданий. Добрых страниц сорок,
глянцевые фотографии, хотя хватило бы упоминания, что к
дому ведет подогреваемая подъездная дорожка. Сами понимаете:
Суррей, юг Англии, край ежедневных гололедов.
— Мистер М. сейчас там?
— Нет, Джон опять в Амстердаме.
— А-а.
Джон… Мистер М., то есть мистер Мерриэл. Импорт-экспорт.
Торговля наркотиками — это во-первых; а в последнее
время все больше людьми. А кроме того, так и норовит попробовать
пальчиком чей-нибудь чужой пирог. И таких пирогов
у него больше, чем пальцев. В наше время в сферу деловых интересов
мистера М. вошли даже законные. Например, портфельные
вложения в недвижимость. Впечатляющие, надо
полагать. Парень только чуточку меня старше; может, около
сорока. Спокойный, даже застенчивый, судя по отзывам, чувак,
с почти безукоризненным выговором, в котором лишь
слегка чувствуется юго-восточный акцент. Бледная кожа и
черные волосы, обычно одет в неброский костюм, купленный
где-нибудь на Сэвил-роу; и меньше всего похож на мультимиллионера
и короля организованной преступности, способного
стереть в порошок парня куда покрупней меня, так
осторожно и тщательно — или, наоборот, столь кроваво и
болезненно, — как только пожелает, и притом в любой день,
когда ему заблагорассудится. А я тут трахаю его жену. Да я,
наверно, сам трахнулся головой.
(Но потом, когда мы действительно начинаем заниматься
сексом, я забываю обо всем на свете, и это уже не зов плоти,
я ухожу в такие глубины, где понимаешь одно: нет ничего
лучше, никогда ничего не было лучше, никогда ничего лучше
не будет. Другой такой попросту не существует, такой нежной, такой искушенной, такой шаловливой и невинной, такой
необузданной и мудрой одновременно. Она, кстати, тоже
считает меня сумасшедшим, но только за то, что я так сильно
ее хочу, а не потому, что рискую нарваться на неприятности,
которых не избежать, если муж все узнает.
Сама же она любит утверждать, что ничего не боится, так
как все равно чувствует себя уже наполовину умершей. Пожалуй,
нужно попробовать объяснить такие ее заявления. Она
не хочет сказать ничего такого в обыденном, тривиальном
смысле — дескать, вымоталась или устала от жизни, сами знаете,
как иногда говорят; она имеет в виду нечто совсем другое,
абсолютно уникальное —в духе той придуманной ею же
самой причудливой религии, которая одна только и способна
все объяснить, представляющей систему верований без
названия, ритуалов и канонов, которую она исповедует с легкой
небрежностью истинного убеждения, а не с фундаменталистской
страстностью тех, кто в душе, верно, боится, что
их взгляды могут оказаться ошибочными. Это сумасшедшее
варево из недозрелых плодов мистики вуду, скрещенных с
самой забористой астрофизикой, какая могла привидеться
разве что Стивену Хокингу, объевшемуся злой кислоты.
Что касается меня, то я всегда являлся гуманистом и воинствующим
атеистом, эдаким долбаным членом партии
Инквизиции Разума с партбилетом в кармане, и Селины абсолютно
идиотские, но в высшей степени успокоительные
верования доставали меня. Хотя, по правде говоря, нам обоим
было совершенно наплевать на такие разногласия, и затевали
мы обсуждение подобных материй только в постели; мне
нравилось говорить моей подруге, что она свихнулась, а Селию
возбуждало то, как ее слова меня завели.
Короче, Селия искренне верила, что наполовину умерла, —
мол, существуя в нашем мире, она в то же самое время
связана нерушимыми духовными узами со своим двойником,
с другой Селией, существовавшей в параллельном мире, но
скончавшейся, прожив только половину жизни здешней Селии,
то есть в возрасте четырнадцати лет. Все это было связано с молнией, с той молнией, которая…
Ну да ладно, к ней мы еще вернемся.)