Отрывок из книги
Предисловие к русскому изданию
Прохладным солнечным днем, в сентябре 1958 года, я вдруг очутился в России — впервые в жизни. Я стоял перед домом № 10 по Новой Басманной, в Москве, спустя почти сорок лет после того, как Октябрьская революция вынудила моего отца и его семью покинуть двенадцатикомнатную квартиру, принадлежавшую семейству Шапиро. Вырос я в Японии, где родился в 1931 году и где провел всю Вторую мировую войну, прежде чем эмигрировать в Америку в
Приехав в Москву из Нью-Йорка, с двадцатичасовой остановкой в Варшаве, я очутился в той среде, о которой я так часто слышал в детстве и себе воображал. Готовясь заранее, что меня устрашит мрачная политическая атмосфера, я, напротив, ощутил себя, можно сказать, совсем как дома. Казалось вполне естественным, что здесь все говорят по-русски: до пятилетнего возраста я и не слышал никакого другого языка. Я ожидал, что при первом визите в СССР мне откроется абсолютно неведомая страна, но выяснилось, что она очень напоминает ту картинку, которую старательно рисовал мне отец, пока я рос в Китае и Японии. В годы нашего японского детства многое препятствовало нашей культурной ассимиляции, не позволяя нам по-настоящему слиться с местным населением, и та социальная и учебная среда, где мы воспитывались, по-своему воссоздавала ту обстановку, в которой существовал мой отец первые тридцать лет своей жизни, проведенные в России и Германии.
Мой дед Исаак Сергеевич Шапиро, директор банка (в Саратове, а затем в Москве), принадлежал к числу тех российских евреев, которым закон в виде исключения позволял селиться в крупных городах за пределами черты оседлости. В свое время он благодаря удачной женитьбе вошел в семью богатых петербургских евреев. Мой отец учился на виолончелиста, но Октябрьская революция заставила его в 1918 году бежать в Германию. Именно там, в Берлине, он познакомился с моей будущей матерью Лидией Абрамовной Чернецкой и вскоре женился на ней. Это была молодая пианистка родом из Одессы; ее родители в 1905 году, после кровавого октябрьского погрома, спешно перебрались вместе с ней в Харбин. Там она училась в русской школе, а потом ее отправили в Германию, чтобы она получила образование в Берлинской музыкальной академии.
После свадьбы, состоявшейся в Берлине в 1925 году, мои родители пустились в длительное странствие: сначала они отправились в Палестину, затем — в Китай, а позже — в Японию, где оставались вплоть до послевоенных лет. Лишь в
Вторую поездку в Советский Союз я совершил в 1959 году, на сей раз — вместе с моей женой Жаклин. Прошло еще тридцать лет, прежде чем я снова посетил Россию, — в
Исаак Шапиро,
Нью-Йорк, 25 января 2010 года
Предисловие
Не могу вспомнить точно, когда именно пришла мне в голову мысль написать эту книгу, но явно вскоре после того, как я впервые ступил на землю Соединенных Штатов (а если точнее, на территорию Гавайских островов), что произошло 12 июля 1946 года, меньше чем через год после капитуляции Японии. Первые пятнадцать с половиной лет своей жизни я провел в Китае и Японии — мальчик без родины, четвертый сын русско-еврейских родителей (оба — профессиональные музыканты): в двадцатых годах они нашли прибежище в относительно дружелюбной Японии, чтобы скрыться от захлестывавшей Европу волны войн, революций и нарождающегося антисемитизма.
Я быстро выяснил, что первым делом американцы обязательно спрашивают: «Ты откуда?» А когда я отвечал: «Я из Японии», мне задавали новый вопрос: «Как это? У тебя что, родители миссионеры?» Это меня всегда забавляло: я никогда не слыхал о еврейских миссионерах. Поэтому я говорил: «Ну да, в каком-то смысле. Музыкальные миссионеры. Они играли в ансамбле европейских исполнителей и несли японцам классическую западную музыку». И потом я принимался рассказывать собеседникам одиссею моего отца: родители появились на свет в России, где их предки жили веками. Моя мать выросла в Китае, отец — в России. Познакомились они в Берлине, вскоре после Первой мировой, и сбежали из послевоенной Европы сначала в Палестину (в то время — британская подмандатная территория Палестина), затем в Китай и, наконец, — в Японию, где я и родился.
Тогда мои собеседники спрашивали, как получилось, что я приехал на Гавайи один, к тому же сразу после войны. И мне приходилось рассказывать историю о том, как всего через несколько дней после капитуляции Японии я отправился в Иокогаму, где 31 августа 1945 года стоял на пирсе, наблюдая, как высаживаются американские войска. Потом я рассказывал о своей встрече с американским армейским капитаном: как он нанял меня, зеленого четырнадцатилетнего юнца, переводчиком для американских сухопутных войск, но я тут же переметнулся на сторону американского флота, когда несколько морских офицеров, которых я случайно встретил на иокогамской улице, пригласили меня на их корабль. Они, в свою очередь, передали меня полковнику американской морской пехоты Манну, которого все назвали Тоби, а он не только предоставил мне работу, но и отвез на жительство в Америку: это событие совершенно изменило все течение моей жизни.
Мои слушатели обычно все как один неизменно заявляли: «Это просто фантастическая история, тебе бы книгу написать». — «Когда-нибудь, может, и напишу», — откликался я. Но я-то знал, что у меня не будет времени на мемуары, пока я работаю. А еще я знал, что со временем воспоминания выцветут: особенно это касается того, как я видел те или иные события и что при этом думал и чувствовал. К 2003 году, когда я начал эту книгу, я уже знал (как адвокат, не раз выступавший в суде): тот факт, что воспоминания честно записаны, не обязательно означает, что они абсолютно точны во всех деталях. С этой оговоркой я предлагаю читателю своего рода отчет о том, каково это — расти в Японии военного времени, когда ты — иностранец, лишенный родины.
Я выражаю благодарность всем моим родственникам, друзьям, а также всем знакомым и незнакомым людям — всем, кто подталкивал меня к тому, чтобы написать эту книгу. Особенно признателен я своей жене Жаклин: она хорошо изучила мою семью, она подбадривала меня в минуты нерешительности, она терпеливо читала рукопись на всех стадиях работы, давала мне советы касательно композиции и языка и напоминала о происшествиях, о которых я забыл сообщить. Кроме того, я благодарен моему агенту Лауре Йорк, которая не только воодушевляла меня, когда я больше всего в этом нуждался, но и оказала мне всю необходимую помощь как профессиональный редактор.
И наконец, я говорю спасибо моему брату Якову, который тщательнейшим образом перечитал эту книгу, чтобы освежить мои воспоминания и привлечь внимание автора к отдельным неточностям.
Глава 1
Япония, Токио, 1931 год
Я родился в Японии, в Токио, 5 января 1931 года. Карл Густав Юнг, известный швейцарский психолог, писал, что «мы рождаемся в определенный момент, в определенном месте и, подобно выдержанному вину, несем в себе качества того года и сезона, когда мы появились на свет». В другой работе он замечал, что страна, где человек родился, проникает ему под кожу. Так вышло и со мной: Япония проникла мне под кожу и оказала глубокое влияние на то, как я рос и кем я стал.
О-сегацу, январь, или Новый год, — самый важный и самый веселый праздник в Японии. В те предвоенные дни 5 января стояло последним в череде трех отдельных национальных праздников, знаменовавших конец старого года и начало следующего. Ближе к концу уходящего года в каждом японском доме появлялись украшения из сосны и бамбука. В полночь 31 декабря (а это еще и день рождения моего отца) мы слышали, как колокола в храме бьют 108 раз — чтобы развеять несчастья прошедшего года.
Следующий день, 1 января, называли Ганджицу, или, в буквальном переводе, Первый день, а отмечали этот праздник ритуалом сихохай (молением, обращенным на все четыре стороны света). В этот день, согласно традиции, берущей начало с 890 года, между тремя и пятью часами утра — в «час тигра» — император с благоговением обращался к богам четырех сторон света, прося у них благополучия для своего народа. В этот же день японцы посещали своих родных, свои храмы и святилища. И наконец, 1 января считалось днем, когда все японцы становятся на год старше — независимо от того, в какой день они родились.
3 января называли Генсисай; в этот день император совершал приношения своим предкам. А мой день рождения, 5 января, приходится на день Синнен-Энкай, буквально — Новогодний пир. В этот день по всей Японии устраивали пышные празднования, дабы отметить наступление нового года.
Новый год стал моим любимым праздником, и у меня в семье его отмечали торжественнее всего. В это время мы поздравляли друг друга (по-русски говоря «S Novym godom»), дарили подарки, угощались праздничной едой. Новый год и еврейская Пасха были единственными нашими семейными праздниками. А за окнами мы видели своих японских соседей, наряженных в свои лучшие кимоно и возбужденно переговаривающихся. Дети, тоже в кимоно, играли в старинную игру ханецуки, что-то вроде бадминтона без сетки, где волан с перьями перебрасывают битой с подкладкой из цветной ткани. Забава эта считалась девчоночьей, но мне очень нравилось играть в такой бадминтон.
Место моего рождения, Токио, тоже приобрело для меня особое значение. Еще ребенком, представляясь японцам, я именовал себя Эдокко, то есть «сыном Эдо» — так назывался город Токио до того, как в 1868 году он стал японской столицей. Мои дедушка и бабушка стали первыми Шапиро, поселившимися в Японии. Они перебрались туда после русской революции 1917 года, и я гордился тем, что мог за явить: я токиец в третьем поколении. Вообще-то называть себя Эдокко мог лишь тот, чьи предки в третьем поколении родились в Токио: я слегка жульничал, но японцы меня прощали.
Я часто думаю, что чувствовала моя мать Лидия (мы звали ее Mama) перед моим рождением. В двадцать пять лет ей предстояло родить четвертого ребенка. Я воображаю, как она беспрестанно мерила шагами наш скромный хрупкий дом в Сендзоку, что в районе Мегуро, на юго-западе Токио. В эту ночь она позволила отцу поспать, а нашей сорокалетней русской гувернантке Ревекке Вайсман поручила заботу о моих братьях — Иосифе и Ариэле, четырехлетних близнецах, и о двухлетнем Якове. Я вижу, как она в темноте, одна, едет через весь город в Огикубо, что в северо-западной части столицы, туда, где находится больница адвентистов седьмого дня — Сейо-биойн, или Токийская санитарная больница.
Мои родители появились на свет в России; оба они были профессиональными музыкантами и осели в Японии в 1928 году, после долгих приключений и неудачных попыток наладить жизнь и устроить карьеру в Палестине и Китае. Они стали не первыми евреями, обосновавшимися в Японии. Люди с еврейскими корнями, главным образом португальские и голландские купцы, начали прибывать в Японию еще в XVI веке. Подавляющая часть российских евреев, искавших убежища от гонений (а позже — и от погромов) в конце XIX — начале XX века, направлялись в Северную и Южную Америку, а также в Палестину, однако многие русско-еврейские семьи в конце Русско-японской войны
К тому времени Токио уже оправился после Великого землетрясения, при котором погибло сто тысяч человек из его четырехмиллионного населения. Теперь в японской столице имелась лишь небольшая еврейская община. С расширением границ города население его увеличилось более чем на миллион, составив пять с половиной миллионов человек; было построено двести тысяч новых зданий и семь мостов. Самыми популярными видами общественного транспорта являлись трамваи и велосипеды. Но кроме них на улицах попадались такси и рикши, а первая линия токийского метро начала работать в 1920 году. Мама, в ее положении, не поехала бы в трамвае или на рикше. Наверняка она взяла такси, один из многих «ниссанов» («датсунов»), которые тогда начали появляться на улицах.
Иностранцы по-прежнему оставались диковинкой для Токио, и японцы как зачарованные разглядывали светловолосых пришельцев. Должно быть, одинокая блондинка на сносях показалась японскому таксисту весьма странным пассажиром. Водители такси по всему миру отличаются болтливостью и любопытством, и я уверен, что токийские таксисты — не исключение. Как только мамин таксист узнал, что его беременная пассажирка-иностранка немного говорит по-японски, он наверняка спросил, кто она и что она делает в Японии. Мамин японский был тогда еще очень далек от совершенства, к тому же у нее начинались схватки, и она, вероятно, отвечала на его вопросы односложно.
Пока такси ехало через весь Токио, мама, думаю, спрашивала себя, почему это в двадцатилетнем возрасте она выскочила замуж за человека, с которым была знакома всего полтора месяца. Как так получилось, что она оказалась в Японии и рожает уже четвертого ребенка? Но, так или иначе, она все-таки здесь, а ведь в этом возрасте она могла бы успешно продвигаться по музыкальной стезе где-нибудь в Европе или в Америке. Приехав в больницу незадолго до полуночи, она, скорее всего, почувствовала, что мое рождение близко. Вижу, как шофер помогает ей войти внутрь и как у входа маму встречает ее акушер — адвентист седьмого дня доктор Джеймс Кунинобу, американец японского происхождения.
Маме не пришлось долго ждать в родильной палате: я появился на свет в 4.15 утра. Позже она говорила мне, что роды оказались не очень трудными, хотя ростом она была всего пять футов два дюйма, а я весил больше девяти фунтов.
Почти весь день она в одиночестве отдыхала в больнице. Днем Ревекка Вайсман, наша гувернантка, проехала весь город, чтобы навестить маму и взглянуть на меня. Миссис Вайсман, зубной техник по профессии, в свое время стала, можно сказать, «милосердным ангелом», ниспосланным, чтобы помочь маме, которой был всего двадцать один год, когда она родила двух близнецов — в Тель-Авиве, в декабре 1926 года. Миссис Вайсман заменила ей мать (свою мама потеряла в 1921 году), а для нас стала гувернанткой. Она жила с нами как член семьи до самой своей смерти в 1968 году. В двухлетнем возрасте она оглохла из-за скарлатины, и ее мать, опытная медсестра, научила ее говорить и читать по губам.
Для меня остается загадкой, как глухая сорокалетняя женщина, которая умела говорить и читать по губам только по-русски, смогла разобраться в лабиринте токийских улиц и доехать до больницы в Огикубо.
Где находился в это время папа и почему он не пришел в больницу, мне так никто и не сказал. Возможно, пока мама там лежала, он там все-таки появлялся. Так или иначе, это именно она привезла меня домой, в Сендзоку, в наш крошечный домик в японском стиле. Вскоре после моего рождения мама возобновила музыкальную карьеру. Надо заметить, что, окончив Берлинскую музыкальную академию одной из лучших в классе, она вскоре начала давать сольные фортепианные концерты, а кроме того, выступала в качестве солистки вместе с симфоническими оркестрами и ансамблями камерной музыки в Палестине, а позже — в Харбине.
Когда мне было всего пять месяцев от роду, газета «Джапан таймс энд мейл» написала (12 июня 1931 года), что мои родители вместе услаждали слух «большой аудитории, состоявшей из членов иокогамского Международного женского клуба и гостей»: это происходило в мини-театре иокогамского отеля «Нью-гранд». Далее в статье отмечалось, что исполнителей «настойчиво вызывали на бис».
Несмотря на эту публичную демонстрацию семейной гармонии, уже в следующем месяце мама с папой расстались. В июле 1931 года, взяв с собой нас, четырех мальчишек, и миссис Вайсман, мама вернулась в китайский Харбин, к своему овдовевшему отцу — деду Абраму Чернецкому. Dedushka, как мы его называли, перебрался туда из Одессы в конце октября 1905 года, после особенно жестокого еврейского погрома (мама была тогда еще совсем маленькой). Маме исполнилось двадцать шесть, у нее на руках было четверо детей в возрасте от шести месяцев до четырех лет, она хотела поехать домой к своему отцу и заново обдумать собственное будущее.
Тогда я, конечно, не осознавал, что в середине 1931 года Япония переживала экономический спад и стояла на грани серьезного кризиса. При этом все больше усиливался милитаризм и национализм. Не знаю, насколько эти политические и экономические события повлияли на мамино решение вернуться в Харбин. Знаю лишь, что мы покинули папу и Японию и следующие пять лет прожили с дедушкой в Харбине. Мне тогда было всего полгода, и я не помню, как мы уезжали, так что когда мы вернулись в июне 1936 (мне уже исполнилось пять лет), это стало, можно сказать, моей первой встречей с Японией.
О книге Исаака Шапиро «Эдокко. История иностранца, выросшего в военной Японии»