Жан Эшноз. 14-й

«14-й» Жана Эшноза, по признанию французской критики, вошел в список самых заметных
романов 2012 года. Картины войны, созданные на документальном материале дневниковых записей, под пером писателя-минималиста
приобретают эмблематические черты.
Для русских читателей его публикация —
возможность прикоснуться к теме, которая, в
силу исторических причин, не особенно хорошо развита в отечественной литературе.

7

В час дня на обычной в конце лета для департамента Марна небесной синеве появляется еле заметная мошка.

Давайте устремимся мысленно навстречу жужжащей точке: по мере приближения
она становится все больше, пока не превратится в самолетик — двухместный биплан «Фарман 37»^* c пилотом и наблюдателем, сидящими друг за другом в жестких
креслах и едва-едва прикрытыми стеклянным козырьком. В то время еще не существовало закрытых кабин, и ветер нещадно хлестал в лицо авиаторам; они словно
находились на крошечной смотровой площадке, с которой открывался вид на то, как
сближаются войска враждующих сторон:
вот колонны грузовиков и пехотинцев, артиллерия, обозы, стоянки и лагеря.

Под крыльями самолета, на земле, где
все это ползет и рокочет, где шагают, обливаясь потом, солдаты, — жуткая жара,
один из последних августовских рецидивов, перед тем как лето резко повернет к
осени. Но наверху, в небе, куда холоднее,
поэтому на авиаторах особый костюм.

Помимо шлема и больших защитных
очков, на них надеты черные прорезиненные комбинезоны с подкладкой из кроли-
чьего или козьего меха, кожаные куртки
и штаны, утепленные перчатки и сапоги, —
в таком наряде летчики похожи друг на
друга, тем более что неприкрытыми только и остаются щеки, подбородок да губы,
которыми они шевелят, пытаясь что-то сказать, но лишь мычат — ни внятно выговорить, ни расслышать что-либо не получается, слова заглушает рев мотора и рвет в
клочья тугая воздушная струя. Ни дать ни
взять пара оловянных солдатиков, отлитых в одной форме, с едва заметным швом
по бокам, и только коричневый шарф на
шее наблюдателя по имени Шарль Сез отличает его от пилота Альфреда Ноблеса.

Они почти не вооружены, шестидесяти килограммов бомб, которые биплан
способен унести, нет на борту, а пулемет —
одна видимость. Он хоть и укреплен на
фюзеляже, но от него мало толку: целиться
и перезаряжать его на ходу довольно трудно, да и система синхронизации стрельбы
с вращением винта не отлажена.

Впрочем, задача летчиков — всего лишь
воздушная разведка, и хоть дело это совсем
новое и оба еле-еле обучены, но они не боятся. Ноблес управляет машиной, поглядывая на компас и приборы, которые указывают высоту, скорость и угол крена; у Шарля
Сеза на коленях штабная карта, на шее бинокль и тяжелый аппарат для аэрофотосъемки, их ремешки перепутались с шарфом. Они осматривают местность, наблюдают — и всё.

Истребители, бомбардировщики, запретные для полетов противника зоны,
бои с дирижаблями, плен — ничего этого
еще нет, но появится очень скоро, и вот
тогда все станет неизмеримо серьезнее.
Пока же их дело смотреть: фотографировать и отмечать на карте передвижения
войск, цели для артиллерии, расположение
окопов, аэродромов и ангаров с цеппелинами, а также складов, гаражей, командных
пунктов, мест скопления живой силы.

Вот они и летят, глядя в оба, но вдруг
далеко позади и слева от «фармана» возникает еще одна еле заметная мошка, Ноблес
и Сез ее не замечают, меж тем она все увеличивается и вырисовывается яснее. Это
обтянутая парусиной деревянная конструкция, украшенная черными крестами на
крыльях, хвосте и тележке шасси, с дюралюминиевым фюзеляжем — двухместный
«авиатик», и траектория его полета относительно «фармана» не оставляет никаких
сомнений в том, каковы его намерения.
Когда «авиатик» приблизился, Шарль Сез
разглядел торчащий из кабины и прямо на
него направленный карабин, о чем он тут
же сообщил Ноблесу.

Шли первые недели войны, в ту пору
самолеты были только новомодным видом
транспорта, в военных целях их никто еще
не применял. Да, на «фармане» был установлен пулемет «гочкисс», но пока только
в экспериментальных целях и без патронов, то есть непригодный для боя, поскольку официально использование подобного
оружия в авиации тогда еще не разрешалось — не столько из-за перегрузки, сколько из опасения, что враги перехватят идею
и тоже снабдят им свои самолеты. Пока же
этот запрет не был снят, пилоты, из предосторожности и не ставя в известность
начальство, брали с собой карабины или
пистолеты. Поэтому, едва лишь экипаж
увидел ствол, Ноблес накренил аппарат и
ушел в сторону, а Шарль выхватил из кармана комбинезона пистолет «саваж», специально для стрельбы в воздухе обмотанный сеткой, не позволяющей гильзам попасть в лопасти винта.

Несколько минут «авиатик» и «фарман» летели то выше, то ниже, расходились, снова сходились почти вплотную, не
упуская друг друга из виду и проделывая
нечто похожее на то, что потом будет называться фигурами высшего пилотажа:
петля, бочка, штопор, иммельман, — каждый норовил перехитрить другого и найти
благоприятный для стрельбы угол атаки.
Шарль, вжавшись в сиденье, держал пистолет обеими руками, стараясь поточнее прицелиться, тогда как вражеский наблюдатель, наоборот, постоянно водил стволом
карабина. Вот Ноблес резко набрал высоту,
«авиатик» преследует его, проскальзывает
у него под брюхом и, сделав крутой вираж,
взмывает вверх прямо перед ним, в таком
положении Шарль не может стрелять, поскольку между ним и кабиной «авиатика»
оказывается его собственный пилот, Ноблес. В этот миг раздается ружейный выстрел, и пуля, пролетев двенадцать метров на
высоте семисот и со скоростью тысячи в
секунду, вонзается в левый глаз Ноблеса и
выходит под правым ухом; «фарман», потеряв управление, на секунду зависает и
начинает все сильнее крениться вниз, а
вскоре уже просто пикирует; Шарль, широко раскрыв глаза, смотрит поверх завалившегося набок тела Альфреда, как приближается земля, сейчас он врежется в нее и
разобьется — надежды нет, смерть неизбежна и неотвратима; сегодня там, на месте
крушения в регионе Шампань—Арденны,
раскинулась живописная деревушка Жоншери-сюр-Вель, жителей которой называют жоншавельжанами.

8

Зарядили дожди, промокший ранец удвоил вес, свирепый ветер взвихрял воздушные валы, холодные и плотные настолько,
что они, казалось, вот-вот застынут ледяными столбами. В такой жестокой стуже
подошли к бельгийскому рубежу. Здесь
горел огромный костер — таможенники
развели его в первый день войны и с тех
пор постоянно поддерживали; вокруг него,
как можно ближе к огню, и расположились
на ночь солдаты, на голой земле, тесно прижавшись друг к другу. Как же завидовал
Антим этим таможенникам, их легкой, безопасной, как он думал, службе, их теплым
кожаным спальным мешкам. А еще больше стал завидовать потом, когда на третий
день пути они расслышали артиллерийскую канонаду, звук которой все нарастал:
протяжный низкий гул и временами ружейный треск — видимо, перестрелка между патрулями.

Не успели солдаты привыкнуть к стрельбе, как оказались на переднем крае, в холмистой местности неподалеку от селения
Мессен. Теперь предстояло войти в это
пекло, и только тут они действительно поняли, что им придется драться, идти в бой.
Антим всерьез поверил в это лишь тогда,
когда рядом разорвался первый снаряд.
Поверив же, внезапно ощутил страшную
тяжесть всего, что он нес на себе: оружия,
ранца, даже перстня на мизинце — всё стало весить добрую тонну, и от этого не только не приглушалась, а, напротив, усиливалась боль в запястье.

Скомандовали «вперед», и Антим, увлекаемый товарищами, очутился посреди
самого что ни на есть настоящего поля боя,
плохо соображая, что надо делать. Босси
был рядом, они переглянулись, Арсенель
позади поправлял ремень, Падиоло сморкался, и его лицо было белее полотняного
платка. Новый приказ — и они побежали,
все, кроме двух десятков человек, которые
остались на месте и встали в кружок, не
обращая ни малейшего внимания на взрывы. То были полковые музыканты, их дирижер застыл с воздетой белой палочкой
и опустил ее, выпуская на волю «Марсельезу»; оркестр был призван обеспечить
бравый аккомпанемент атаке. Противник
занял оборону в лесу и, прикрытый деревья ми, поначалу сдерживал атакующих,
но в бой вступила артиллерия, на врагов
посыпались снаряды, после чего наступление возобновилось. Бежали, неуклюже
пригнувшись, с тяжелой винтовкой на перевес и вспарывая ледяной воздух штыками.

Как оказалось, рванули раньше времени да к тому же совершили ошибку: высыпали всей массой на пересекавшую поле боя
дорогу. Дорога эта — пустая полоса, отличная и хорошо пристрелянная цель для рас-
положенной за леском вражеской артиллерии. Несколько человек совсем рядом с
Антимом сразу упали, он увидел, как брызнули струи крови, но тут же постарался
выбросить из головы этот образ — вдруг
ему это только почудилось, тем более что
прежде он не часто видел кровь, во всяком
случае, не столько и не бьющую фонтаном.
Однако было не до размышлений, Антим
прикладывал все силы, чтобы заставить
себя выстрелить туда, где смутно различался некто, называемый врагом, а главное,
чтоб отыскать хоть какое-нибудь укрытие.
Дорога подвергалась методичному обстрелу, но кое-где ее обступали деревья, так
что можно было ненадолго нырнуть под
их защиту.

Но только очень ненадолго: покорные
отрывистым командам, первые ряды пехоты сошли с дороги прямо в овсяное поле;
теперь солдатам грозило получить в спину,
помимо вражеских пуль, свои, оплошно
выпущенные товарищами по оружию; неразбериха воцарилась полная. В первых
боях еще недоставало опыта, это поздней,
во избежание таких ошибок и чтобы наблюдатели могли опознавать своих, придумают нашивать большой белый лоскут на
спину шинели.

Оркестр выполнял свою миссию, баритонисту прострелили руку, тромбонист, тяжело раненный, упал, но музыканты сомкнули поредевший круг и продолжали, пусть
меньшим составом, наяривать «Марсельезу» без единой фальшивой ноты; когда они
в очередной раз дошли до «окровавленного стяга», флейтист и альтист упали мертвыми.

Артиллерийское прикрытие постоянно
запаздывало, поэтому рота за целый день
так и не смогла существенно продвинуться,
каждое движение вперед быстро сменялось
отходом. Только к вечеру последняя атака
увенчалась успехом — враг был выбит из
леса. Антим все это видел, и еще долго потом у него будет стоять перед глазами, как
люди всаживают друг в друга штыки, а после стреляют, чтобы с отдачей легче вытащить свой штык наружу. И сам он, скрючившись и выставив винтовку, готов был
колоть, разить, крушить что попало: людей, зверей, деревья, — в порыве недолгой,
слепой и абсолютной лютости; однако под
руку ничего не подвернулось. Подхваченный общей волной, не глядя по сторонам,
он обреченно бежал вперед, но удержаться на захваченной позиции не удавалось,
людская масса вновь откатывалась вспять;
сил не хватало, подкрепление никак не
подходило. Но всё это Антим сообразил
позднее, когда ему растолковали, что к
чему, а в тот момент, как бывает обычно,
он ничего не понимал.

Таков был первый для него и всех его
товарищей бой, по окончании которого
несколько десятков человек, в том числе
капитана Вейсьера, двух каптенармусов и
унтер-офицера нашли мертвыми, не говоря о раненых — их выносили на носилках
до самой ночи. Понес потери и оркестр:
одного из кларнетистов ранило в живот,
барабанщика — в щеку, он рухнул с барабаном вместе, у второго флейтиста оторвало
половину кисти. А сам Антим, когда все
было кончено, обнаружил, что его миска
и котелок продырявлены пулями и такие
же дырки на кепи. У Арсенеля осколком
снаряда снесло верхушку ранца, другой
застрял внутри, разорвав ему китель. Как
оказалось после переклички, рота недосчиталась семидесяти шести человек.

На рассвете начался новый переход,
шли весь день, по большей части лесом,
идти было труднее, утомительнее, зато солдаты были скрыты от вооруженных биноклями глаз полевых разведчиков и зорких
воздушных наблюдателей с самолетов и
аэростатов. На земле попадалось все больше трупов, брошенных винтовок и амуниции, раза два или три пришлось схватиться с противником, но, к счастью, это были
лишь короткие, хаотичные перестрелки,
не столь кровопролитные, как побоище
под Мессеном.

Так продолжалось всю осень, и под конец люди переставляли ноги уже автоматически, забыв, что куда-то идут. Это было не
так уж и плохо: какое-никакое занятие, телесный механизм работает, зато свободна
голова — думай, о чем хочешь, а хочешь —
ни о чем не думай, но зимой все застопорилось. Противники так долго теснили друг
друга, что измотались вконец, линия фронта чрезмерно растянулась, противоборство
обернулось противостоянием, и с наступлением морозов еще недавно двигавшиеся
войска словно сковало льдом по длинной
линии от Швейцарии до Северного моря.
Где-то на этой линии застыла и рота Антима, парализованная, оцепеневшая, осевшая в запутанном траншейном лабиринте.
В принципе, изначально траншеями должны были заниматься инженерные войска,
но на деле пехотинцам приходилось окапываться самим, иначе зачем бы они таскали на спине лопатки и кирки, не просто
же для украшения ранца. А дальше каждый
день они старались убивать как можно
больше вражеских солдат, удерживая за
собой тот минимум квадратных метров,
который требовали командиры, зарываясь
в землю все больше и больше.

*  Этот тип самолета выпускался лишь начиная
с 1916 г. В переводе сохранены допущенные автором неточности.