Отрывок из романа
О книге Елены Колиной «Книжные дети»
Здравствуй, Асечка-мурасечка!
У нас была такая брачная ночь и затем такая сексуальная жизнь, потому что мы с Ильей — брат и сестра. В духовном, конечно, смысле. Не так, как в сериалах, когда вдруг обнаруживаются потерянные дети,
исчезнувшие родители…
Ася! Мы трое были предназначены друг другу для
любви, дружбы и общей судьбы. Можно выразиться
так высокопарно. А можно сказать и проще: мы все
детство и юность крутились на одном пятачке — Литейный проспект, Фонтанка, улица Маяковского. Этот
район у нас теперь называют «золотой треугольник»,
имея в виду цены на жилье.
А между тем Илюшина квартира так и осталась
жуткой запущенной коммуналкой. Я как-то от ностальгии отправилась на экскурсию. И что ты думаешь — все тот же полутемный двор-колодец, душный
подъезд, страшная лестница.
Все как тогда, вот только во дворе теперь Антикварный дворик, стены подворотни расписаны граффити, а
раньше была только лужа… И я, как много лет назад,
уткнулась в дверь, облепленную звонками с грязно-белыми бумажками «Петровы, два звонка» — дзинь-дзинь, «Ивановы, три звонка» — дзинь-дзинь-дзинь,
представляешь?!
Оказывается, все были связаны еще до нашего рождения, все время пересекались, как будто жили не в Ленинграде, а в околотке. Но это был Ленинград.
Илья появился на свет благодаря твоей бабушке.
Я пришла к вам впервые, когда мои родители уехали в Москву на юбилейный концерт Лемешева в Большой, он тогда в пятьсот первый раз пел Ленского. Меня оставили с домработницей, а я от нее ускользнула
и пришла к тебе. Мне было семь, и я нисколько не удивилась, когда Александра Андреевна вышла с папиросой, одна папироса во рту, другая заложена за ухо, и
представилась мне:
— Александра Андреевна, врач-гинеколог женской
консультации при роддоме на улице Маяковского, известном ленинградцам как Снегиревка. Вы в курсе, что
Галича исключили из Союза кинематографистов?
— Нет, — испугалась я.
— Плохо. Интеллигентный человек должен быть в
курсе. Кто ваши родители?
Она была вылитый крокодил Гена, с этим ее тягучим голосом. А я почувствовала себя Чебурашкой, у которого есть возможность приобрести друзей.
— Мой папа — писатель, — радостно сказала я, пытаясь повысить шансы стать своей в этом доме.
— Писатель?.. — заинтересовалась Александра Андреевна.
— Да! Папа пишет книги для взрослых, но сейчас
написал книжку для детей — про крепкую дружбу девочки-таджички и мальчика-чукчи.
— Ах, вот оно что… — разочарованно протянула
Александра Андреевна. — Ну, конечно… у нас же образовалась новая историческая общность — советский
народ. Твой папа молодец.
Я по ее тону поняла, что папе поставлен какой-то
нехороший диагноз, а мне не удалось повысить свои
шансы. Ей не понравилось, что мой папа — советский
писатель. Но чего она ожидала? Что мой папа Набоков
или Солженицын?.. Ну, бог с ней, она была прекрасным человеком.
Илюша появился на свет благодаря Александре Андреевне, а Галочка, Илюшина мама, шила Александре
Андреевне бюстгальтеры в ателье на Литейном.
Кроме нестандартного размера бюста у Александры
Андреевны был критический взгляд на все проявления
жизни, и где бы Александра Андреевна ни появлялась,
она со всеми вступала в страстные сложносочиненные
отношения. Безропотная Галочка терпела и улыбалась,
у нее был на редкость неконфликтный характер, и ей
поручали самых сложных заказчиц.
Илья любит сказать, и в интервью, и в частной беседе, что он «дитя ленинградской коммуналки» и вырос в
пролетарской среде. Он так грустно и гордо об этом говорит, что все тут же ахают — как же это-как же это,
ведь вы буквально дышите культурой, вы же наше все…
А помнишь, как он стеснялся этой коммуналки, и
что нет отца, и даже маму?.. Свою маму он был готов
пронести на руках по всему миру, но когда она неправильно ставила ударения, его как будто током дергало.
Илья был назван Ильей, когда ему исполнилось
шесть недель внутриутробного развития. Меня в этом
возрасте называли просто «беременность шесть недель», а тебя «направление на аборт». Александра Андреевна говорила: «Я выдрала из рук этой натурщицы
направление на убийство моей единственной внучки».
Говорила: «Твоя, Ася, так называемая мать упорствовала в своем желании тебя убить».
А он уже был человек, названный в честь отца, Ильи,
а фамилии отца ребенка Галочка не знала.
Представляешь, какая сцена была в кабинете женской консультации? Я ее вижу, как будто у меня в голове показывают кино.
— …Живете? — спросила врач Галочку.
Оцепеневшая от ужаса Галочка кивнула, изумившись странному вопросу, ставившему под сомнение ее
существование.
— Ну? Вы живете или нет? — басом рявкнула врач.
— Я да, живу. По адресу Литейный проспект, дом
53, квартира 12, комната 14 метров, — послушно ответила Галочка, решив, что в этом страшном кабинете
свои правила, отличающиеся от правил реального мира. Уже в самом визите к гинекологу ей чудилось что-то неприличное, как будто она была заранее виновата.
Если женщина замужем, ей можно ходить к гинекологу, а если нет, то визит к гинекологу — позор.
— Живете половой жизнью? — громко и раздельно
пояснила врач, как будто Галочка была умственно отсталая. И, уловив бесшумное умирающее от стыда «да-а», голосом, которым командир посылает солдат в атаку, велела: — На кресло!
Александра Андреевна посмотрела на Галочкины
тонкие, в синеватых пупырышках, как у цыпленка, разведенные ноги в аккуратных белых носочках, смерила
взглядом застывшую в кресле тщедушную фигурку, неожиданно пышные светлые кудри, разметавшиеся в изголовье кресла, маленькое нежное личико, — вылитая
знаменитая манекенщица Твигги, угловатый подросток
с инфантильным выражением лица.
— Расслабься, не зажимайся так!.. Так и знай, я недовольна — плохо сел, сбоку топорщится, — грозно
сказала врач, пристраивая зеркало в Галочкиных глубинах. Галочка шевельнулась, стараясь помочь ей, но,
оказывается, речь шла не об этом страшном инструменте. — Я тебя узнала. Это ты мне бюстгальтер испортила.
Галочка боялась, что врач станет ее ругать за то, что
она потеряла девственность не в замужестве, что она,
получается, легкомысленная, гулящая, как проститутка,
и то, что ее ругали за плохо сшитый бюстгальтер, ее
приободрило. Врач мяла пальцами Галочкин живот, а
Галочка слабо пыталась оправдываться, ведь бюстгальтер сидел отлично. Теперь и она узнала Александру Андреевну, — эту заказчицу она называла про себя «Петр
Первый», такая она была величественная, со строгим
лицом, усиками, звучным басом и переменчивым нравом. Это она написала Галочке в «Книгу жалоб и предложений» на одной и той же странице один едкий ругательный отзыв и две благодарности.
— Беременность восемь недель, — пробасила Александра Андреевна.
Незамужняя сирота Галочка Петрова смотрела в
грязный от весенних протечек потолок с просветленным лицом, затем, чуть приподнявшись, поглядела на
сердитую усатую Александру Андреевну как на ангела,
принесшего благую весть.
— Беременность есть, а мужа нет, — констатировала Александра Андреевна, и Галочка сжалась, — откуда она знает, неужели у нее внутри что-то не так, как
у порядочных женщин?..
— Направление на аборт, — бросив зеркало в таз,
интимным басом печально произнесла Александра Андреевна.
— Большое спасибо, — вежливо пискнула Галочка.
— «Спасибо, да» или «спасибо, нет», — насмешливо
поинтересовалась Александра Андреевна.
— Спасибо, нет, — выдохнула Галочка.
— А я тебе говорю, аборт-то проще, — искушала
Александра Андреевна. — Дурочка ты…
Подружка в ателье тоже назвала Галочку дурой.
— У тебя чего с ним? — спросила она Галочку.
Галочка могла бы ответить, что они дружат, но она сказала честно: «Мы решили пожениться». Подружка поняла,
что это иносказание означает, что они спят друг с другом.
— Ну и дура. Раз ты ему дала, он теперь фиг на тебе женится. Ну, если что, сбегаешь на аборт.
Слова «сбегать на аборт» не устраивали Галочку с эстетической точки зрения, казались ей грязными, унизительными для чего-либо, имеющего отношение к такому замечательному человеку, каким был… Как сказать,
кто он? Муж — он был не муж, «любовник» было словом не из Галочкиного лексикона, друг — тоже нет, как
он может дружить с ней? Он такой необыкновенный,
культурный, в очках, с книжками в портфеле и красивым словом «диссертация». Он — это одно, а она — совсем другое. Мысленно Галочка всегда называла его красиво и значительно — «любимый человек». Любимый
человек, узнав о беременности, не рассердился и не бросил ее, но и жениться не обещал, а она сама не спрашивала, не вздыхала, не смотрела томно, не намекала.
— Твой прихехешник где, уже бросил тебя? — открывая карту, ворчливо спросила Александра Андреевна.
Галочка все еще с разведенными ногами, не смея
слезть с кресла без разрешения, с достоинством возразила, хотя в позе распластанной лягушки ей было трудно соблюдать достоинство:
— Он не прихехешник, а любимый человек.
— Скажите, пожалуйста, какие мы романтичные белошвейки… — пробормотала Александра Андреевна. —
Хорошо, где он, любовник белошвейки, мушкетер? Уехал за подвесками, спасать королеву?
— Он не мушкетер, а любимый человек, — упрямилась Галочка.
Галочка не поняла, почему любовник белошвейки —
мушкетер, при чем здесь какие-то подвески, она не читала «Трех мушкетеров», она вообще со школы не прочитала ни одной книги. Ни о чем умном она никогда
не размышляла и вообще особенно не размышляла, не
обдумывала отношения, но у Галочки, детдомовской девочки, была внутренняя тонкость, не позволяющая ей
суетиться, просить, навязывать себя, требовать. Она
считала, что если жизнь ей чего-то не предлагает, значит, ей этого не положено. Она просто любила своего
любимого человека, и беременность от него казалась ей
благом, в том самом, прямом, библейском смысле.
— Я его назову как отца. Илья, Илюша, — теплым
грудным голосом, будто приласкав, сказала Галочка.
—Что Илья, Илюша? Ах, Илюша… — протянула Александра Андреевна. — Слезай с кресла, чего ты ждешь?
Что я загляну в тебя и скажу: «Здравствуй, Илюша»? До
одиннадцатой недели приходи за направлением на аборт,
не позже. Позже не дам, и не проси, не умоляй.
— А можно мне родить? — робко попросила Галочка. Ей отчего-то показалось очень важным получить
разрешение от этого страшного доктора, как будто в
ее силах было запретить рожать и навсегда разлучить
ее с Илюшей.
— Можно, раз уж ты такая дура, — милостиво разрешила Александра Андреевна.
Аборты, запрещенные с
счета таким романтичным белошвейкам с маленькими
миленькими личиками, не понимающим, что за минутную романтичность придется расплачиваться годами
одинокой беспомощной любви. Но она так радовалась,
когда можно было сказать: «Будешь приходить на осмотр раз в месяц». Она нам с тобой уже тогда говорила, что аборт — это убийство. Тогда было совсем не
модно так говорить, а модно было считать, что женщина сама имеет право решать, жить ее ребенку или нет.
Раз в месяц не получилось, получилось раз в неделю,
и даже чаще. Галочка Петрова буквально прописалась
в кабинете Александры Андреевны, у нее была самая
толстая карта в консультации: отеки, белок в моче, недостаточная прибавка в весе, угроза выкидыша. Александра Андреевна называла Галочку «горе мое» и возилась с ней так страстно, будто в Галочкином цыплячьем теле был ее собственный внук. А не Илюша Петров.
А еще она говорила, что твою мать удалось заставить
прийти показаться всего один раз за всю беременность.
Послушай, теперь уже можно спросить. Ты говорила:
«Мне наплевать, что моя мать испарилась из нашей
жизни, как мокрое пятно с футболки». Или это просто
красивая фраза? Прости, что спросила.
Пока.
Зина.