Глава из романа Николая Свечина «Между Амуром и Невой»
На углу Грачевки и Цветного бульвара стоит трехэтажный приземистый дом Внукова. Своим длинным скучным фасадом он выходит на Трубную площадь. Место на Москве известное: два верхних этажа занимает разгульный трактир «Крым», притягательный центр для любителей низкопробного веселья. Во втором этаже — ресторанные залы, отделанные ярко, но аляповато, с эстрадой для оркестра, органом и двумя хорами — цыганским и русским; они всегда набиты подгулявшими купчиками, приезжими провинциалами, людьми неопределенных занятий, но с деньгами, и кокотками с претензией, но без денег. Третий этаж — уже трактир, там гуляют шулера, лошадиные барышники, спивающиеся отставные офицеры, публика хоть и мутная, но сравнительно чистая; веселят ее гармонисты. Под этими храмами Бахуса, в цоколе, торговые и складские помещения, а еще ниже, на глубине двух саженей, не видимый ниоткуда — «Ад».
«Ад» разделен на две части. Первая, общедоступная, представляет собой огромный, освещаемый газовыми рожками подвал, в котором в правильном порядке расставлены две сотни столов: и вдоль стен, и, не менее густо, посередине. Пол засыпан опилками, ежедневно меняемыми, но все равно грязно и пахнет псиной…За столами — до тысячи пьющих, орущих, играющих в карты, а часто и дерущихся между собой мужчин и женщин. Это всё те, кто, как говориться, перековал лемех на свайку. Вот сидит коротко остриженный мужик и с наслаждением пьет странную смесь: ром пополам с чаем. Это, почему-то, любимый напиток обратников (беглых с каторги), а острижен человек коротко для того, чтобы волосы выросли потом равномерно по всей голове.1 За соседним столом двое в аккуратных креповых поддевках употребляют «желудочную» и негромко о чем-то договариваются. Это маклаки, всегдашние конкуренты тряпичников, профессиональные скупщики краденого. В Питере тряпичники верховодят и побеждают маклаков, а в Москве, наоборот, ветошные артели слабы и мало уважаемы. Далее сразу десять плечистых парней, у каждого на коленях по «тетке», пьют крепкую «канновку» и говорят негромко и скупо; это зашли с Хитровки пропить ночную добычу «волки Сухого оврага». В углу два маровихера вцепились друг другу в бороды и мутузят по бокам кулаками — не поделили «слам». От стойки прибегают вышибалы. Несколько взмахов, и скандалистов выволакивают за ноги на улицу, а они, меланхолично глядя в потолок, выплевывают на пол выбитые зубы… Крики, визги, смех, звуки гармоники и непристойные куплеты «Чибирячки» сливаются в один сплошной гул.
Вторая часть «Ада», называемая «Треисподней», доступна весьма немногим. В конце необъятного зала — сто саженей в длину — неприметная дверь, это и есть проход в чистую половину. У двери сидят на табуретах два спокойных молодца. Пропускают они лишь тех, кого знают в лицо, и за весь день не выпьют даже пива. И за весь день не более десятка человек, чаще всего с узлами в руках, не здороваясь, пройдут мимо них. В чистой половине несколько комнат, есть и с кроватями — для наиболее уважаемых посетителей; там обретается головка самых опасных на Москве людей.
Челубей с Лыковым спустились в грязную половину «Ада» без пяти минут три. Огляделись, подошли к стойке. Мужик в фартуке сразу обратил к ним свое рябое, со шрамом на скуле, лицо.
— От Лобова, — тихо сказал Челубей.
Кабатчик молча кивнул, вышел из-за стойки и повел их в «Треисподню». Там сказал одному из караульных: «от Лобова». Тот без лишних слов поднялся и скрылся в проходе.
Потянулись несколько долгих минут. Питерцы стояли под наблюдением кабатчика и второго охранника. Затем вместо одного ушедшего вышли сразу четверо, все как на подбор, ростом с Челубея. Тщательно обыскали гостей, потом обступили наподобие каре и двинулись внутрь.
— Не вздумайте токмо дурить, — прохрипел старший; Лыков молча кивнул.
Они прошли чисто выметенный коридор, свернули направо, потом налево, и оказались в небольшом зале, хорошо освещенном и газом, и свечами. Обычная трактирная стойка с томпаковым самоваром, графинами и подовыми пирогами. Высокий потолок. С посудного шкапа свисают засиженные мухами ароматические флаги; в углу чуть слышно шелестит вентилятор. Длинный стол посреди, за ним с десяток мужчин, молча с интересом смотрящих на гостей. И в тишине — сочное чавканье. Сидящий во главе стола бородач, с обрюзгшим лицом, хитрыми и одновременно наглыми глазами, подцепляет двумя пальцами с блюдца шептала2 и кидает их в рот.
— Ну, с чем пожаловали, питерские стрекулисты? — громко спросил Анчутка, показав действительно гнилые, как и говорил Озябликов, зубы. Свита «короля» подобострастно засмеялась. — Может, сорги3 хотите подзанять? Али бабы вам наши московские ндравятся?
Четверо охранников, по двое на каждого, застыли за спинами лобовских послов, да и прочее анчуткино окружение не походило на собрание библиотекарей. Поэтому Челубей вежливо ответил:
— Анисим Петрович передает вам, уважаемый, свои наилучшие пожелания и заранее благодарит за потраченное на нас время.
— Хм… Черт с вами, потрачу минутов пять. Что за дело у Лобова ко мне? Говори при всех.
— Анисим Петрович давно уже получает шлихтовое золото из Сибири по налаженным связям…
— Знаю, с Желтуги ему песок возят; говорят, пудов до десяти за год берет. И чево? Я тута при чем?
— В начале зимы, а затем еще в марте, пропали два подряд «золотых фельдъегеря». Разумеется, вместе с товаром. Вы, господин Ещин, человек влиятельный и много знающий. Не слышали ли чего важного об этих пропажах? Может, догадку какую имеете, что помогла бы нам разобраться?
Анчутка наморщил лоб, недоуменно посмотрел на окружающих.
-Мишка! Может, ты слямзил? Ежели так, то верни хорошим людям ихнее добро в зад!
И первым засмеялся собственной шутке; свита охотно его поддержала. У Челубея только чуть двинулось плечо, как сзади ему в спину тот час же уткнулись два ножа.
— Ты, татарчонок, зубами мне тута не лязгай, нето в совок их соберешь, — зло отрезал Анчутка. — Кому не мило — тому в рыло! Лобову своему передай: догадка у меня и впрямь имеется, что взяли его рыжье духовые, их за Буграми дополна. Пусть сам в этом разбирается, а мне некогда. И нехай боле никто ко мне от вас не ездит! Заявятся — уши срежу по самый пупок! Лешак, проводи энтих мухоротов…Надо бы им, из уважения, по шеям настучать, да простим по первости.
На этом аудиенция закончилась. Под конвоем той же четверки Лыков с Челубеем молча прошествовали через весь подвал до выхода на улицу. Прощаться не стали. Вышли из «Ада» целые и невредимые — и на том спасибо.
Питерцы так же молча обошли квартал Грачевки, вернулись дворами и засели, как и готовились, в портерной на углу; и стол у окна нашелся. Хмурый официант Прохор вернул им в уборной оружие и принес пенника4 с салфеточной икрой. Потайной вход в чистую часть «Ада» был с их позиции невидим, потому, как находился ниже мостовой, с которой спускалась к нему неприметная лестница. Челубей оставался спокоен и собран; Лыков тоже давно унял волнение. Минуты Анчутки были теперь сочтены…Обсудили вполголоса диспозицию: грех Бога гневить. Могли намять бока, но не намяли; могли приставить «хвост» на выходе, но не сочли нужным. Легкомыслие московского «короля» поражало: как он дожил до сей поры с таким умишком? И как вообще сумел занять трон? В войске Лобова такой человек получил бы под начало только улицу, и была бы та улица далеко от Невского проспекта…
Через сорок минут во двор въехала одноконная щегольская коляска, на козлах которой громоздился великан в синем кучерском чапане и черной шляпе с галуном. Коська-Сажень нагло поставил лошадь прямо у выхода из кухмистерской, бросил поводья и раскурил папироску. Челубей с Лыковым расплатились, но задержались у стойки, расспрашивая полового о наемных квартирах. Далее оставаться делалось неловко, но Анчутка все не выходил. Появился он, когда питерцы, исчерпав все темы, поплелись уже к выходу. Грузно забрался в коляску, матюгнулся без повода; кучер застегнул кожаный фартук и снялся с тормоза. Тут все и произошло.
Челубей вышел из портерной, сделал четыре шага и оказался прямо перед лошадиной мордой. Крепко взял лошадь под уздцы, посмотрел внимательно на нее, потом на верзилу-кучера. Поджарая саврасая бахматка косила на него влажным карим глазом.
— Эй, шпанка! А вот ожгу!
Челубей, как бы испугавшись, бросил вожжу и тут же, внезапно и быстро, ударил савраску кулаком под ухо. Лошадь брыкнулась и повалилась на бок, обрывая постромки; изо рта ее полезла пена.
-Ле-е-е-шай! — заревел возница и спрыгнул с козел, огромный и страшный. Челубей с трех аршин хладнокровно выстрелил ему в грудь. Полетели клочья ваты, великан откинулся на борт коляски, но быстро оправился. Недашевский выстрелил вторично, целя прямо в сердце. Коська-Сажень, матерясь, пошарил в ногах, вынул топор и двинулся на стрелявшего.
Яков растерянно опустил руку с револьвером, затравленно обернулся. Тут из-за экипажа вышел Лыков и сильным ударом ноги сзади подшиб Коське коленный сустав. Тот охнул и опустился левое колено; голова его при этом оказалась на уровне лыковского плеча. Алексей, не мешкая, ударил его с разворота в висок, вложив в кулак весь свой вес.
«Первый на Москве богатырь» даже не застонал. Его повело в сторону, он навалился на переднее колесо, обнял, словно лучшего друга, и затих, как заснул. Алексей оглянулся на Челубея: тот стоял бледный, с дымящимся «смит-вессоном» в руке, и смотрел на поверженного великана.
Лыков шагнул к кучеру и дернул его за продырявленную в двух местах полу чапана. Под ним, нашитые на поддевку, обнаружились блестящие латунные иконки и ладанки. Их было множество, не менее сотни; в три слоя они сплошь покрывали бугристую грудь Коськи-Сажени, словно панцирь.
За кожаной полостью раздался знакомый щелчок. Лыков прыгнул к Челубею, схватил его за загривок, мощным рывком пригнул к земле и пригнулся сам. Из утробы коляски раздались выстрелы, и два заряда волчьей картечи пролетели над их головами. В портерной за их спинами послышались крики и стон. Питерцы выпрямились и заглянули в коляску. За обрывками полости обнаружился Анчутка с двуствольным обрезом в руках, с испуганными, ошалелыми глазами.
— Привет вам от Анисима Петровича, — вежливо сказал Челубей и выстрелил московскому «королю» в лоб.
Тут только раздались голоса и топот множества ног снизу, из подвального выхода «Ада». Лыков и Челубей бросились туда. Алексей взвел свои револьверы и осторожно заглянул на лестницу. На ее ступенях, и дальше в коридоре, столпился десяток человек из анчуткиной свиты, те, что смеялся над питерцами час назад. Сейчас, тесно сгрудившиеся в узком пространстве, стесняющие друг друга, они были беззащитны перед Лыковым, как стая куропаток на мушке у охотника. Алексей стоял над ними и все не начинал стрелять: эти десять пар глаз живых еще людей, смотрящих на него из своей ловушки снизу вверх, мешали ему нажать на спуск. Не кстати он вспомнил и про разрывные пули, и опустил оружие. Возможно, анчуткинцы так бы задом-задом и ретировались в свой подвал, но у кого-то из них сдали нервы. С их стороны раздался выстрел, и пуля чиркнула Алексея по волосам. Он нажал на оба курка сразу…В несколько секунд Лыков разрядил барабаны в мечущуюся внизу толпу. Поскольку капсули у него были из бездымного кардита, он все видел и мог поэтому брать верный прицел. Яков тоже стрелял. Когда закончились патроны, они с Челубеем быстро, почти бегом, двинулись вверх по Грачевке, на ходу перезаряжаясь. Отошли на пятьдесят саженей и только тогда оглянулись. Лежала мертвая лошадь, мертвый кучер обнимал колесо своего экипажа. Из «Ада» так никто и не вышел.
— Да, — вымолвил сдавленным голосом Челубей. — Как ты тогда сказал нашему Ваньке? «Еду, еду, не свищу, а наеду — не спущу!»…
Поплутав быстрым шагом десяток минут по Грачевке и Колосовому переулку, они сели на извозчика и велели ехать в Хамовники. Надо было быстро забрать вещи и где-нибудь укрыться до вечера. По пути решили: заметать следы будут как следует. Доедут на перекладных до Царицыно — первой станции Московско-Курской дороги, и там уже сядут на поезд до Молоди.
Челубей и Лыков вошли в трактир постоялого двора, внимательно огляделись. Обычная картина. Сидят артельщики, пьют кто чай, кто портвейн. В углу три еврея с пейсами мастерят очередную «дуру»: в мездру дешевого польского бобра вшивают седые волосы енота, чтобы продать потом за дорогущего камчатского бобра. У самой лестницы на второй этаж четверо, по виду рабочие, азартно режутся на бильярде. Все вроде бы спокойно.
Два пожилых еврея с головой ушли в работу, а третий, молодой парнишка, со смышленым и улыбчивым лицом, волынит. Нет бы учился у старших, постреленок, так нет: крутит башкой по сторонам, ворон считает. Посмотрел мельком и на Лыкова, вроде бы без интереса, и вдруг, на какую-то долю секунды, поднял глаза вверх, на потолок. Потом отвернулся, уставился в окно, но Алексей его понял.
Он попридержал Челубея, уже направлявшегося к лестнице, и сказал со значением:
— Посмотри вот пока, как люди играют, поучись, а я быстро. Хозяин! где тут у вас ретирадное место?
Триандафилов молча кивнул в конец залы на маленькую дверь. Вид у него напряженный…Челубей, похоже, смекнул, в чем дело. Сунув руки в карманы, он с беззаботным видом стал возле рабочих и принялся следить за игрой. Сейчас посмотрим, что за мастеровые такие, в чем их ремесло…
По пути в уборную Лыков бросил в чрево оркестриона гривенник и крутанул ручку. Старенькая машина с хрипом и свистом громко затянула «Аскольдову могилу». Отлично! Коридор уборной отделялся от черной лестницы на второй этаж крепкой на вид перегородкой. Алексей подошел, налег плечом, и вершковая доска почти беззвучно вывалилась на лестницу. Хрип оркестриона заглушил шум. С трудом протиснувшись в щель, Алексей тихо поднялся наверх, подошел к двери их комнаты, прислушался. И через минуту расслышал внутри шорох. Понятно…
Так же бесшумно Лыков прошел по коридору до парадной лестницы и, уже не таясь, спокойно спустился по ней в зал. «Бильярдисты» старательно расставляли шары и косились на дверь нужника, поджидая его оттуда. Алексей зашел сзади и тронул один из шаров.
— Э, э! Положь кле!5 — крикнул лохматый, оборачиваясь. Удивиться он уже не успел: Алексей цапнул его за затылок, так же ухватил второго и с силой столкнул их лбами. Старый и хороший прием, только делать его надо очень быстро…Двое других взялись было за кии, но Челубей мгновенно повалил их своими могучими руками на стол и крепко прижал, удерживая за глотки. Те хрипели, сучили ногами, потом один вытянул из кармана нож, но ударить не успел: Алексей перехватил его руку и держал. Через минуту лица «игроков» посинели, конечности обмякли. И Яков пожалел их — не додушил. Бандиты едва шевелились, ловя воздух бескровными губами; раньше, чем через четверть часа, не очухаются.
— Пошли отсюда, — приказал Алексей.
— А вещи, деньги с документами?
— В номере засада.
Триандафилов стоял за стойкой ни жив, ни мертв, артельщики застыли со стаканами в руках. Старики-евреи шустро залезли под стол при начале потасовки, а парнишка, подавший Алексею спасительный знак, восторженно смотрел на них во все глаза. Лыков незаметно подмигнул ему, и мальчишка совсем расцвел; поди, читает Пансоса дю Тейрайля…
Они быстро выскочили на улицу. Прямо у входа стоял калибер без таксометра с извозчиком без номера. Лыков за бороду выкинул его на мостовую, и питерцы лихо умчались в сторону Сокольников.
1 Каторжникам тогда брили наголо правую сторону головы.
2 Сушеные абрикосы с косточкой.
3 Денег.
4 Пенник — водка высшей очистки.
5 Кле — любая вещь (жарг.).