Отрывок из книги Виталия Протова «Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим»
Вернемся однако в Ригу, куда я прибыл с важным заданием императрицы. Известий о прибытии ожидаемой персоны, для встречи которой я и был отправлен в это захолустье, пока не поступало, и дни проходили в томительной безвестности. Тем временем в Ригу съехались важные чины, также присланные императрицей. Среди них канцлер Бестужев-Рюмин и многие другие, коих я не знал прежде. Они все тоже томились ожиданием, которое, в конечном счете, завершилось в конце января, когда один из моих кирасир, оставленный в дозоре, прискакал на взмыленном коне с криком: «Едут!».
Получив сие радостное известие, положившее конец мучительному ожиданию, я построил моих молодцов на дороге при въезде в город. Дорогу предварительно очистили от снега, чтобы не препятствовать чеканному шагу коней, на которых восседали мои кирасиры с парадными палашами в руках. Я построил роту в две шеренги так, чтобы между ними могла проехать карета, которая, кстати, уже и появилась — мы увидели ее версты за две.
Тащила карету пара старых кляч да и само это средство передвижения имело вид довольно убогий — удивительно, что оно вообще преодолело столь долгий путь и добралось до российских границ, за которыми дороги, как известно, и не дороги вовсе, а одни ухабы и рытвины. Собственно, по ним одним все и понимают, что это и есть дорога, а иначе никто бы не смог добраться до места назначения, заблудившись в бескрайних просторах этой удивительной страны.
Я дал команду «На каррраул!» — и мои ребята застыли. Даже кони вняли важности момента и, высоко подняв головы, замерли как вкопанные. Карета подъехала к началу строя и остановилась. Я дал команду барабанщикам, и под барабанную дробь две шеренги развернулись в колонны, а кони, высоко, словно в танце, поднимая ноги, двинулись мимо кареты, за окошками которой с одной стороны виднелось милое юное личико девицы лет пятнадцати, а с другой — лицо дамы еще не в годах, но уже повидавшей жизнь.
Когда кирасиры прошли и остановились чуть поодаль, я спрыгнул со своего боевого коня и, опережая канцлера и целую свору придворных подбежал к дверцам кареты, распахнул их и произнес заранее заготовленное:
— Позвольте от имени Её императорского величества и Его высочества наследника приветствовать вас на русской земле.
— Маман, — проговорила пассажирка кареты, словно и не слыша меня, — это же тот самый барон, который был у нас в Штеттине. Вы не помните?
— Прекрати, Фикхен, — сказала женщина постарше, — вечно у тебя всякие глупости в голове. Когда ты, наконец, повзрослеешь…
Та, кого она назвала Фикхен, словно и не слышала слов матери.
— Вот так встреча, барон, — сказала она. — Я чувствовала, что увижу вас еще раз.
— Я рад, что оправдал ваши ожидания, — сказал я, предлагая ей руку.
Она оперлась о мою ладонь скорее из вежливости — никакой помощи ей не требовалось, выпорхнула из кареты, словно на крыльях и замерла, разглядывая замерших кирасир и свиту придворных.
— Позвольте проводить вас к карете, присланной специально для вас государыней императрицей, — предложил я.
Канцлер тем временем подал руку матери Фикхен, и мы в две пары прошествовали к карете; не в пример той, на которой они приехали, эта карета сверкала золотом, прочные колеса надежно стояли на дороге, а внутри лежали медвежьи полости.
— Надеюсь встретить вас в Петербурге, — сказала Фикхен и незаметно для окружающих пожала мне руку.
— Буду счастлив, сударыня, — проговорил я, пожимая в ответ ее маленькую ручку…
Я отложил в сторону свое гусиное перо, потому что слуга принес мне последнюю городскую газету — я ведь слежу за событиями в мире. И вот я прочел известие, которое наполнило слезами мои глаза, хотя Мюнхгаузены не плачут никогда. Событие, которое в корне меняет мои планы относительно сих мемуаров: 6 ноября 1796 года в Петербурге в Зимнем дворце скончалась Фикхен.
Сегодня 23 января 1797 года — по странному совпадению ровно пятьдесят три года, день в день, прошло с того зимнего вечера в Риге, когда я командовал ротой почетного караула. И именно в этот день получил я печальное известие из дальних, но навсегда оставшихся мне близкими краев. И это известие в некотором смысле освобождает меня от неких обязательств. Моя мужская и рыцарская честь более не останавливают мою руку с пером, которое должно поведать о главном в необыкновенных приключениях барона фон Мюнхгаузена. Это не значит, конечно, что мои записки могут быть тотчас переданы в печать — это могло бы вызвать такие потрясения в Европе, при мысли о которых мое сердце (а ведь это сердце старого воина!) сжимается от боли.
Я закончу свои записки положу их в бутыль и замурую в стену замка — пусть их найдут через сто или двести лет, когда тайна, раскрытие которой сегодня может привести к кровопролитным столкновениям по всей Европе, потеряет, надеюсь, свою остроту и станет лишь предметом обсуждения любителей пикантных сенсаций и прочего читающего люда, который, конечно, не обойдет вниманием мою скромную персону и обстоятельства, сопутствующие моей жизни.
Год 1738. Я по пути в Россию заезжаю в города и замки, завожу знакомства, которые могут быть мне полезны, предлагаю, в свою очередь, мои услуги. Мои визиты к нашей суверенной знати позволяют мне завязать знакомства, на которые я смогу рассчитывать в будущем.
Штеттин. Дом коменданта города Христиана Августа. Он владетельный князь, но доходы с его княжества столь ничтожны, что он вынужден поступить на службу к прусскому королю. В 1738 году он в генеральском чине служит комендантом Штеттина.
— Рад вас видеть, барон, — говорит мне Христиан Август. — Позвольте познакомить вас с моей супругой. — Я поклонился. — Детей у нас четверо. Бегают где-то по дому, лишь старшенькая — как увидит гостя, как услышит звон шпор, тут как тут! Фикхен, иди-ка сюда. Вообще-то ее зовут София Фредерика, но у нас, по-домашнему, — Фикхен.
— И не такой уж он красавец, этот ваш барон, — сказала вдруг Фикхен. Ей было лет восемь, светловолосой девчушке с пронзительными голубыми глазами.
Все взрослые, услышав эти слова, рассмеялись.
— Беги в сад, озорница, — сказала ее матушка. — Видали вы ее — от горшка два вершка, а уже о женихах думает.
Потом, когда мы сидели с Его милостью Христианом Августом в саду и беседовали о першпективах прусско-российских отношений, я вдруг почувствовал, будто что-то ударило по моему металлическому нагруднику, словно желудь упал с дуба. Однако дубов поблизости да и вообще каких-либо других деревьев не было. Я было подумал, что мне показалось, как вдруг новый стук — словно птичка клюнула. Я присмотрелся — вижу, в кустах сидит Фикхен, во рту у нее духовая трубочка, и стреляет она из нее в меня ягодами то ли бузины, то ли рябины.
Вид проказливой девчонки вызвал у меня приступ смеха, а она, поняв, что обнаружена, выскочила из кустов и умчалась прочь. Кто же мог знать тогда, что это не я, а моя судьба подсмеивается надо мной.
В следующий раз я увидел Фикхен через шесть лет — в 1744 году, в городе Риге. Теперь пришло время рассказать моему терпеливому читателю о подробностях того важного события, участником и свидетелем которого я был, ради которого я и приехал в этот город на окраине России.
* * *
Императрица Елизавета Петровна, озабоченная государственными мыслями о продолжении династии и будучи бездетной, назначила престолонаследником своего племянника, урожденного Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готорпского, сына Анны Петровны, родной сестры императрицы, и внука Петра Великого. Теперь императрица вознамерилась женить Карла Петера, а иначе просто Петра.
Невесту подбирали долго и тщательно и остановили выбор на Софии Фредерике Августе Ангальт-Цербстской, которой к тому времени исполнилось пятнадцать лет — возраст для замужества вполне подходящий. Встреча будущей жены российского императора и была поручена мне — я должен был почетным караулом моих молодцов-кирасир приветствовать прибывших. София Фредерика ехала со своей матушкой.
И вот, как знает уже читатель, встреча состоялась, я исполнил свою миссию, передал Фикхен и ее матушку в надежные руки сопровождающих, а сам в волнении отправился ожидать нового приказа от Её величества.
«Чем же было вызвано мое волнение?» — спросит любопытный читатель.
Что ж, не буду скрывать.
Хотя мое сердце уже и принадлежало Якобине, было оно, мое сердце, столь велико, что в нем вполне могло найтись место и еще для кого-нибудь. И нашлось. Едва увидев Фикхен, я тут же понял, что ее юное личико не оставит меня равнодушным — невинный взгляд голубых глаз глубоко проник в мою душу.
Но кто был я — и кто она? Милостью императрицы очаровательная Фикхен была вознесена на высоты, для меня недосягаемые. Впрочем, не нашлось пока еще таких крепостей, которые не мог бы взять барон фон Мюнхгаузен, и хотя и раненный стрелой Амура прямо в сердце, я не оставлял надежду, что счастье еще мне улыбнется.
Мне хотелось поскорее отправиться в столицу, но приказ о моем возвращении все задерживался, и я со своими кирасирами вернулся в Петербург лишь осенью 1745 года. По приезду я узнал, что столица еще не отошла от празднеств в честь бракосочетания великого князя и Софии Фредерики, которую, впрочем, теперь звали Екатериной.
Я, конечно, ждал этой новости, но не могу сказать, что у меня не ёкнуло сердце, когда мой знакомый поручик в ответ на вопрос, почему в столице фейерверки и флаги на всех присутственных местах, сообщил мне, что причина тому — венчание наследника Петра Федоровича и немецкой принцесски, окрещенной ныне Екатериной. Венчание состоялось в сентябре, но праздники еще продолжались — вино лилось рекой, императрица по такому случаю устраивала бесплатные пиры для горожан и по вечерам — фейерверки.
«Ну что ж, — подумал я, — теперь больше нет никакой Фикхен, теперь Её высочество зовется Екатерина». Никто тогда и помыслить не мог, что пройдет время, и к этому имени добавится скромное и вполне заслуженное «Великая». Та самая девочка, которая обстреливала меня бузиной в саду Штеттинского замка.
На следующий день императрица задавала очередной бал, до коих она была большая охотница. И я, конечно же, был среди приглашенных — заслуги барона фон Мюнхгаузена перед короной не остались незамеченными.
Я явился в Зимний дворец, сверкавший всеми своими окнами, и был поражен обстановкой веселья и праздника. Однако не все присутствующие были веселы и довольны. Как это ни странно, хотя виновник торжества и чувствовал себя, судя по всему, великолепно, но вот виновница…
Как ни пыталась она скрыть свое дурное настроение, те, кто знали ее раньше, не могли не заметить, что с маленькой Фикхен, ах, простите, с Её высочеством великой княжной, не все в порядке. Она сидела рядом с мужем, недовольно оглядывая танцующих, и участия в танцах не принимала, хотя ведущей парой в котильоне была сама императрица с графом Воронцовым.
Я протиснулся поближе к месту, где восседала Её высочество, стараясь попасться ей на глаза, что мне, в конечном счете, и удалось. И к моей радости, выражение лица ее переменилось, глаза вспыхнули, она чуть повела головой, словно приглашая меня подойти поближе, что я и сделал. И тут она словно опять превратилась в озорную девчонку, которую я видел когда-то в Штеттине. Она соскочила со своего места, подошла ко мне, взяла за руку и мы присоединились к котильону. Великий князь проводил молодую жену безразличным взором и продолжил разговор с одним из своих приближенных.
Танцы никогда не были моей сильной стороной — я рубака, охотник и любовник, и хотя почитаю куртуазные традиции рыцарства, к танцам с детства не питал склонности. Однако в тот вечер у меня словно выросли крылья, правда, я был вынужден сдерживать свой полет, потому что на мою визави в танце были устремлены сотни глаз. Столько же ушей было направлено в нашу сторону. Однако она успела шепнуть мне одними губами:
— Нам нужно встретиться. Приходите завтра в полдень в Летний сад.
Я не стал задерживаться на балу. Когда завершился танец, я нашел повод исчезнуть, подогреваемый любопытством и нетерпением. Будь у меня возможность, я бы подгонял время плеткой, как моего коня, чтобы поскорее наступил полдень следующего дня. Но время как назло тянулось медленно. А когда я улегся спать в своей квартире, сон долго не приходил. Перед моим мысленным взором возникали то замок в Штеттине, то озорная девчонка с трубкой, то юная дева в карете в заснеженной Риге.