- Все в саду / Сост. Сергей Николаевич. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 478 с.
Сборник «Все в саду» продолжает книжную серию, начатую журналом «Сноб» в 2011 году совместно с издательством «АСТ» и «Редакцией Елены Шубиной».
Главный образ всех рассказов — сад, являющийся интимным портретом своих хозяев, попыткой обрести рай на земле. Читателям предлагается пройтись по историческим паркам и садам, заглянуть во владения западных звезд и знаменитостей, прикоснуться к дачному быту соотечественников. Продолжая чеховскую традицию, авторы стремятся приобщиться к вечно цветущему саду мировой культуры.Денис Драгунский
ДУРА И ТРУС
Саша Котов лежал под кустом сирени и слушал соловья.
Соловей пел где-то совсем рядом, казалось, руку протяни, и можно выключить. Лучше выключить, потому что соловей пел очень громко, слишком громко, по ушам бабахал. А у Саши болела голова.
Он вечером выпил бутылку водки с Валей Гимпелем. История была такая: он проспорил эту бутылку Цыплакову, спор был о том, сколько лет разным героям из «Войны и мира». Цыплак говорил, что граф писал небрежно и часто путался, одни у него стареют быстрее других, а Саша держался мнения, что Лев Толстой — гений, и это мы дураки, если что-то недопоняли. Но потом не поленился, перечитал с карандашом и тетрадкой и увидел, что так и есть. Ему Гимпель помогал считать, Гимпель был на его стороне, но увы! Amicus, как говорится, Plato, но истина дороже. Цыплак прав. Купили бутылку — то есть Саша покупал, а Гимпель занимал очередь, пока Саша стоял в кассу.
Купили и поехали на Ленгоры. Было часов шесть вечера. Цыплакова в общежитии не нашли, а соседи сказали, что он вообще уехал, досрочно сдал последний экзамен и домой, в Свердловск. Уже до осени. Потому что было самое начало июня. Саша Котов остался как дурак с бутылкой и Гимпелем. «Спрячь до сентября», — сказал честный Гимпель. «Да ну, прокиснет!» — сказал Саша, спер на общежитской кухне неизвестно чью луковицу, и они пошли в сад.
Там был университетский ботанический сад, с забором, но пройти можно было. Лучше, чем просто на горах, где люди и менты. А тут народу никого. Только вдали тетка с тачкой и метлой. Устроились среди сирени. Было уже к восьми, и Гимпель начинал дергаться, потому что мама-папа ждут. А у Саши мама-папа как раз были в отъезде, поехали вместе с младшей сестрой кататься на пароходе Москва-Ленинград, поэтому он никуда не торопился. Открыли, разрезали перочинным ножом луковицу. «У тебя хоть пирожок есть?» — спросил Саша. Гимпель помотал головой, к тому же пить он не хотел, не умел и боялся. Хотя взрослый мужик, третий курс. Саше пришлось почти всё самому доканчивать. Пили из горлышка, болтали о Льве Толстом, смысле истории и роли личности в ней, а также о девчонках. Гимпелю нравилась Ксана Беляева. «Она ангел, светлый ангел!» — повторял он, краснея. Саша всё знал про Ксану Би — так ее звали ребята — но не стал рассказывать это бедному Валечке Гимпелю; зачем другу ломать кайф возвышенных фантазий? Сказал только: «Вообще-то пить начинать следует с утра, и более ни на что во весь день не отвлекаться… Кто сказал?» «Лев Сергеич Пушкин!» — ответил умный Гимпель и сказал, что уже половина двенадцатого ночи — вот ведь проболтали! — и скоро взаправду утро, потому что ночи короткие — пятое июня — и надо скорее к метро.
Саша встал и тут же сел снова. Голова поехала, и затошнило. Все-таки грамм триста пятьдесят, а то и четыреста он осадил под пол-луковицы. Сел, потом лег на спину. Сирень крутилась над головой на фоне бледно-звездного неба. Застонал. Гимпель посоветовал проблеваться. Саша возразил, что всё уже впиталось в голодный желудок и пошло прямо в нервную систему. Гимпель сказал, что поможет добраться, а если надо — то останется с больным товарищем.
Саша едва умолил его уйти, поклявшись, что не умрет.
Гимпель ушел, запел соловей, и стало совсем невмоготу. Всё крутилось перед глазами, и сирень пахла до полного задыхания.
Он все-таки задремал, провалился в сон ненадолго, а потом соловей снова его разбудил своими дикими «дюх-дюх-дюх, дях- дях-дях», как сосед электродрелью, но уже стало легче в животе, и голова не кружилась, хотя болела, и это был прогресс.
Чуточку вставало солнце. Заскрежетала тачка, и тетка в ватнике остановилась, постояла, а потом присела рядом — там был какой-то чурбачок. Взяла бутылку, кинула ее в свою тачку.
— Студент, что ли? — спросила она визгливым пригородным голосом.
Саша через силу поднялся, сел, повертел головой. Нет, не кружилась, и болела меньше.
Тетка достала из кармана маленький термос, открутила крышку, налила:
— Попей.
— Спасибо, — сказал Саша, отхлебнув горячего густо-сладкого чая. Почти ожил и увидел, что тетка вовсе не тетка, а девушка — если и постарше его, то ненамного. Года на три, не больше. Примерно такие у них на факультете были аспирантки.
Саша прихорохорился, вытащил пачку «Примы» и спички, галантно спросил:
— Не возражаете, мадам? Или мадемуазель? Если я закурю?
— Мадемуазель, си вуз эмэ, — сказала девушка уже совсем другим голосом, столичным, негромким и низким. — Не кури дрянь. Держи, — она протянула Саше заграничные сигареты, длинное название на золотой пачке.
— Благодарю вас, я не меняю сорт, — иронично сказал Саша.
— Ха! — сказала она. — Цитируешь?
Саша обмер, потому что сразу вспомнил: МГБшник предлагает дорогие сигареты «Тройка» старому интеллигентному зэку, а тот отвечает, что, дескать, не меняет сорт, и гордо курит свой тюремный «Беломор». Это было в самиздатской книге Солженицына «В круге первом».
А на дворе семьдесят седьмой год, если угодно. Си вуз эмэ.
— Ничего я не цитирую. При чем тут? — зачастил он. — Я честно не меняю сорт. Кашель!
— Тот мужик потом пожалел, что не угостился. Ведь читал книжку?
— Какую?
— Исай Железницын, «В первом квадрате», ну? Не ссы, признавайся. Читал?
«Стукачка? Сексотка? — затрепетал Саша. — Или диссидентка? Поэтесса-дворничиха?»
— Ну, читал, — сказал Саша.
— Молодец! — она раскрыла пачку, выдвинула сигарету, поднесла ему к губам. Щелкнула красивой зажигалкой. — Филфак? По глазам вижу… — и засмеялась. — Вру. Я тебя в позапрошлом году увидела и запомнила. Хороший мальчик, но почему-то совсем не мой. Обидно.
— Где видела? Здесь в саду?
— Там, — она махнула рукой. — В стекляшке. Ты на десятом этаже, а я на одиннадцатом. На философском. Но вообще-то я полольщица альпинария и рыхлильщица сирингария. Знаешь, что такое сирингарий? Мы как раз в нем сидим. Сиренник это значит. Сиреневый питомник.
— Вкусные сигаретки, — сказал Саша. — Такие не пробовал.
— «Бенсон энд Хеджес», Англия. У нас снабжение хорошее, — сказала она. — Чай тоже, между прочим, чистый инглиш, хочешь еще? — и снова налила из термоса в крышку-стаканчик. — Тебя как зовут?
— Саша.
— А меня, извини, Лизелотта. Так вышло. Мой папочка, еще молоденький, в сорок пятом, уже в Германии, в районе Люббенау, пошел ненадолго по делам в тыл врага, и там его зажопили. То есть чуть не зажопили. Одна немочка помогла. Выручила, спрятала. Может, она тоже наша агентка была, папа не говорил. В общем, в честь папочкиной первой любви.
— А что твоя мамочка сказала? Ей не противно?
— Еще как! Но ничего. Мы терпим. Она — папу и меня, а я — ее и папу. А папа — нас обеих. Такая жизнь. А я вот теперь в земле копаюсь, — она, красуясь, показала черные каемки вокруг ногтей. — Неорганизованный пролетариат.
— Зачем? — у Саши снова заболела голова.
— Не зачем, а почему. Чтобы снять неустранимое противоречие между моей любовью к папочке и ненавистью к тому, чем он занимается. О, эта война между душой и плотью, долгом и влечением, любовью и сексом! Между любимым веселым папочкой — и прожженным гебистом. Правда, он сейчас не в конторе. Он в отделе ЦК КПСС, который курирует контору. То есть еще хуже. Зато сигареты «Бенсон» и много всякого. Книжки в том числе. Папа любит книги.
— Конечно, — вздохнул Саша. — У вас, небось, весь дефицит на дом приносят. Камю, Кафка, Марсель Пруст.
— Пруста не надо! — сказала она. — Мой папочка читает нормальные советские книги. Трифонова, Бондарева, Абрамова. Потому что он всё равно нормальный человек! Запомни, мой хороший — если гэбист любит Пруста, это такая сволочь… — она вдруг оскалилась и заговорила вполголоса: — Есть там один такой, — она потыкала пальцем вверх. — Стихи пишет, Шекспира цитирует. Если до самого-самого верха дорвется — ой! Хуже Сталина. Но ему не дадут. Он больной. Почки. Но от него скрывают. Специально кормят, чтоб почки посадить на хер! — и она стукнула кулаком Саше по коленке. — Ну, пойдем! — встала и протянула ему руку.
— Погоди, — сказал он. — Зачем ты мне всё это рассказываешь?
— Интересничаю, — сказала она, помогая ему встать с земли. — Флиртую, разве не видно?
— А если я проболтаюсь?
— Ой! Я отопрусь. Тебя посадят. А ему всё равно посадят почки. Игра слов! Так что вези тачку, джентльмен.
Они подошли к небольшому каменному домику. Вторце была дверь. Лизелотта вытащила из кармана ватника связку ключей.
Саше Котову некуда было торопиться, воскресенье и родители уехали, поэтому они с Лизелоттой так и не встали с топчана до вечера, она всё шептала «люблю, люблю, люблю», целовалась прямо до крови, просто вгрызалась, а в перерывах жарила яичницу с колбасой на электроплитке.
Вечером за окном гавкнула собака, Саша выглянул — боже! Валечка Гимпель привел ментов, с собакой! Издалека видно было, как собака нюхала то самое место, где они вчера сидели под сиреневым кустом, и натягивала поводок, чтоб бежать-искать.
— Ёкалэмэнэ! — зашептал Саша. — Верный друг, чтоб тебя!
— Не ссы, — сказала Лизелотта. — Обойдется.
С неба грохнуло, потом сверкнуло, потом грохнуло еще сильнее, и полил страшенный июньский дождь. Струи толстые, как веревки.
Мент подобрал что-то с земли, положил в полевую сумку. Наверное, это была жестяная крышечка от бутылки, которую они с Гимпелем выпили.
— Люблю, люблю, люблю тебя, — заурчала Лизелотта сзади, обнимая Сашу за плечи, целуя и грызя его затылок.
Потом дождь прошел.