- Издательство «Новое литературное обозрение», 2012 г.
- По словам автора, ситуация, в которой мы оказались, удивительна и уникальна: у нас нет единой физической теории, нет надежной экономической теории, философия буксует в болоте рационализма, поэзия превратилась в частное дело каждого, в экзотический кактус на пыльном подоконнике. Пытаясь объяснить и описать мир, он чувствует себя группой слепых из суфийской притчи: первый щупает хобот слона, второй — бивень, третий — ухо, и у всех возникают свои пред¬ставления о слоне… «Птичий язык» — это попытка щебетать и вторить попу¬лярным мелодиям ноосферы. Владимир Мирзоев — известный режиссер театра и кино, автор книги прозы «Спящий режим», выпущенной «НЛО» в 2006 году.
Мужчине, русскому, чрезвычайно редко удается оформить свои подпольные сны. Обычно мы в ужасе топчем тень каблуками, не успев подумать, что, возможно, она —женщина, возможно, ищет партнера. О, эта стыдливая торопливость православной культуры… Роман Виктюк — страстный сновидец, истовый «теневик» сцены. В СССР он должен был прятать гомоэротику, как партизана, еврея и коммуниста в одном лице. Фашистам нравился этот театр — в нем был загадочный драйв. Потом, в перестройку, Виктюк испытал своего подпольного зверя на чистых столичных подмостках, отправил его прогуляться по белу свету с кишками в корявых руках. Зрелище так себе — не из приятных. Однако сердце поет оттого, что публика сегодня предпочитает театр Виктюка с его сублимацией, с его эстетикой предродовых схваток, удушья и темного туннеля — театру кровавой тирании, революции или Гражданской войны. Прогресс налицо, так мы тихой сапой и до демократии доползем, перекусим зубами колючую проволоку и…
* * *
Не один десяток лет я корпел, как Путин на галерах: сначала над бумагой в клеточку (общая тетрадь в скользкой клеенке); потом над листом А4, педантично заправленным под резиновый валик «Олимпии»; наконец, над виртуальной страницей того же формата на дисплее ноутбука. Без всякого сожаления сжигая сотни часов, я пытался освоить один фокус-покус, а именно — переводить свои мысли во что-нибудь более осязаемое, в материю, имеющую если не форму и цвет, то хотя бы относительную стабильность во времени. И что из этого вышло (когда я отчасти научился плести словесную колыбель для кошки)? Как туман над сельской дорогой, сгустился мистический страх. Теперь любая моя фантазия, переходя на бумагу, могла найти себе щель в мир вещей. С пугающей легкостью. И не думайте — здесь не метафора, не прием в духе Сирина.
* * *
Факты упрямы, как дети.
* * *
Снова «Чайка». Странное дело, учитель тоже посетил церемонию, где суета сует суесловит, сюсюкает, солью острит, а перцем прижигает. Мучнисто-белое, похожее на маску лицо сердечника оживляют бескровные губы. Они то сосут невидимый леденец, то кривятся в усмешке — сарказм, под глазами мешки, как с перепоя (знаю, не пьет). Не мешкая он выбегает на сцену, выстреливает в микрофон мелкой дробью нечто похожее на прежний убийственный юмор: «Спасибо огромное организаторам: в буклете нашел свое имя, оно напечатано самым мелким из всех возможных шрифтов. Всем спасибо!» — схватил свой бронзовый штык на малахитовой базе и метнулся в траурный бархат кулис, задев одну пиджаком, выбив из ткани серебристое облачко пыли. Потом. Или до? Я несколько путаюсь в мыслях. Учителя раздражала толпа, пахнущий молодым потом и контрафактными духами бессмысленно возбужденный актерский плебс, которому здесь не светило почти ничего, кроме разве фуршета с вареной, телесного цвета колбаской да рюмкой паленой водки… В этот вечер учитель прятал глаза и впервые не выдал традиционный при наших встречах вопрос: «Над чем сейчас трудитесь, мастер?» Как полагается в «Чайке», ревность играет против любви — на стороне анекдота.
* * *
Разница между Европой и нами — во всем, даже в уличном разбое. Федя К. рассказал, как в ночной Барселоне происходит гоп-стоп, как снимают часы или требуют кошелек. Не приведи бог причинить испуганному прохожему физический вред, сделать больно, ударить. Гопники работают в очень корректной манере, ловко, изящно, как в цирке. Если припомнить, как атакуют в Москве —со звериной жестокостью, часто без всякого смысла, оставляя на жертве часы, драгоценности, — станет понятно: нажива в постсоветском дурдоме отнюдь не центральный мотив… Моему студенту З.Х. сломали челюсть. Пронесся в двух шагах от веселой компании автомобиль, едва кого-то не сбив. З.Х. показал ему палец — водитель не понял юмора, не поленился притормозить, выйти из машины и изувечить мальчика страшным ударом в лицо… Арсений Ш., сын наших друзей, получил кастетом в висок, чудом остался жив: и было это не где-нибудь в Люберцах, а на Кутузовском, в четыре утра. Двум подпившим дебилам не понравился желтый цвет «хаммера»… Актер Володя Лавров погиб ни за грош: обменялся парой слов, а потом и парой ударов с каким-то «спортсменом», курившим в ночи на балконе. Жизнь в «нашей Раше» — отнюдь не священный сосуд, а разбитый горшок. А мы все бубним, как бабуины, о правах человека.
* * *
В марте
А тем временем кто-то увел у меня кошелек из кармана. Этот кто-то неистово нежен, незрим и бесплотен — я ничего не почувствовал.
* * *
В юности, помню, мы все повторяли: «Пупкин, Пупкин», чуть что — «какой-нибудь Пупкин». И накликали. Дьявол не только хромой — он еще глуховат на правое ухо.
* * *
Прошлый век, несомненно, был веком дурака, пляшущего на пепелище родного дома под истеричную дудку безумца.
* * *
Органы охраны бесправия и беспорядка.
* * *
Наша львовская родственница, профессор-генетик, задумала написать книгу: научное обоснование теургии или что-то в этом роде. Сочинила подробный план, и вдруг — инсульт, больница, частичная потеря речи. Она — человек верующий — сочла это предупреждением свыше: мол, нечего совать свой ученый нос в секреты творения. Бросила план в печку. А вдруг это с другой стороны противодействие — со стороны врага? Или все-таки не может быть даже в самом передовом богословии рациональной системы доказательств? Нужен только leap of faith? Почему так устроено? Чтобы у человека всегда оставалась свобода выбора: знать о себе правду или не знать?
* * *
Стоял на углу Лопухинского переулка и Пречистенки фамильный дом Соловьевых — знаменитого историка Сергея Михайловича и его сына, философа Владимира Сергеевича. Музей сделать поленились — не до этого было в период первичного накопления капиталла, зато учредили Дом фотографии, который возглавила старая моя знакомая (привидение из юности, партнерша по грязным танцам, руки помнят ее костлявый торс и плоскую грудь) О.С. Тридцать лет назад она была женой-кариатидой поэта Алексея Парщикова, звезды московской школы метареалистов. Сейчас, в апреле
* * *
Одно из центральных положений квантовой физики — вариативность свойств и состояний микрочастиц. При этом пока неясно, как этот принцип работает в макромире. Имеется даже математически подтвержденная гипотеза мультиверса — параллельного существования бесчисленных вселенных… Но я не про физику — я про ее результат. Титанические усилия Кремля направлены на то, чтобы уничтожить «лишние» (как им кажется) варианты: в политике, в экономике, в образовании. И вот ведь парадокс: каждый виток тупого насилия над историей делает будущее страны все менее предсказуемым.
* * *
Здесь кончается небо и начинается море. Здесь все время хочется спать, укрываясь от горя одеялом тумана, испариной протоболота. Здесь по каждому рыцарю плачет судьба идиота. А по каждой красавице — крепкая финская палка. Здесь волна шепелявит сквозь камни ни шатко ни валко. Но когда отворяешь окно в перспективу залива — белый свет закипает, как пена балтийского пива.
* * *
Чем веселее российское ТВ, тем мрачнее московское небо.
* * *
В Кельне скончался поэт Алексей Парщиков. Ироничный еврейский ум, унаследованный от папы, насмешливый малороссийский нрав — от мамы, и опасный, как бритва, язык — от Бога. Друзей веселил без устали. Было в этом человеке явно пушкинское — внешность (губастый, курчавые волосы). И тайно гоголевское — одержимость острым словцом и, пожалуй, судьба. Бежал из отечества сломя голову. Сначала из Донецка в Москву, потом из Москвы в Швейцарию, потом в страну Лимонию… В начале
* * *
Саша Сергиевский был в Германии, когда Лешу забирали в госпиталь. Он рассказал об этом так: «Дом, в котором жил Леша, — обыкновенная пятиэтажка, хрущоба, только чистенькая, на немецкий манер. Лестничные клетки невероятно узкие — с носилками не развернешься. По-этому, когда приехали санитары, было не совсем ясно, как они намерены действовать. Но санитары решительно раздвинули шторы, открыли настежь окно, а там уже появилась стрела телескопического крана… Леша улыбнулся, показал большим пальцем вверх и уплыл в окно прямо по воздуху, как на своем любимом, воспетом в стихах дирижабле».