- Издательство «АСТ», 2012 г.
- Каждая девочка хочет стать актрисой. Любочка — героиня романа «В ролях» — продолжает мечтать о сцене, будучи девушкой, молодой женщиной, взрослой дамой. Она примеряет роли хорошенькой нимфетки, влюбленной ученицы, музы известного художника,
спутницы талантливого режиссера… А жизнь незаметно прошла, оставив Любочке взрослого сына, давно ставшего чужим, необъяснимую горечь и вопрос без ответа: какую же роль играть теперь?
В книгу прозаика Виктории Лебедевой вошли роман «В ролях», повести «Уроки музыки» и «Хозяин».
Галина Алексеевна любила Любочку без памяти. Память же
об отце ее старательно из сердца вытравляла-вымарывала,
отчего сменила цивилизованную Слюдянку на Богом забытое
красноярское село Выезжий Лог. Да и что, скажите, было
вспоминать, кроме собственной глупости, кроме горячих
южных речей да переспелого черного винограда, которым до
октября заедала клятвенные обещания жениться и увезти —
к джигитам, солнцу и витаминам. Но к джигитам и солнцу заезжий шабашник, то ли грузин, то ли армянин, а может, и вовсе азербайджанец, отправился в гордом одиночестве; по-подлому отправился, тайком, побросав на поле любовных
битв нехитрые трофеи: полысевшую зубную щетку, безопасную бритву и пару лезвий «Нева» на умывальнике, в палисаднике на веревке — носки черные, совсем еще новые, носки бежевые дырявые да пару семейных трусов, а под сердцем — ее, Любочку.
Бабка у Галины Алексеевны была женщина старой закалки, то есть строгих правил. Не посмотрела ни на то, что единственная внучка, ни на то, что уже почти тридцать и полное
право имеет решать за себя сама, — отказала от дому и точка: иди куда хочешь, на глаза не показывайся, как в темном
девятнадцатом веке прямо. Вот и оказалась беременная Галина Алексеевна в Выезжем Логе.
Не было в этом медвежьем углу не то что беломраморного вокзала, как в Слюдянке, а даже захудалого полустаночка,
рельсы не петляли по распадкам, под окнами не катило холодные прозрачные воды славное море Священный Байкал.
На сопках вокруг поселка стеною стояли вековые сосны. Сосны рубили и сплавляли вниз по Мане-реке — до Енисея; ничем другим местные не занимались, так что работать пришлось в леспромхозе.
Аборигены на беременную Галину Алексеевну смотрели
косо, особенно бабы. В селе царили скука и грязь, и так было жалко бесцельно загубленной жизни! Тут-то и был выдуман вместо подлого кавказского шабашника грек — интернационалист, спортсмен, коммунист и, наконец, просто красавец, геройски павший на далекой солнечной родине от руки
коварного мирового империализма.
Поначалу никто, конечно, не поверил ни одному слову, открыто насмехались даже, но стоило Любочке появиться на
свет, и злые языки были прикушены, а всеобщая неприязнь
сменилась всеобщим благоговением. А еще Галина Алексеевна вышла замуж за местного.
Любочку, эту хорошенькую черненькую бесовку, просто
невозможно было не любить! Данный факт был тем очевиднее, чем старше девочка становилась. Всем, что необходимо
для женского счастья, щедро оделила ее природа — были тут
и вьющиеся смоляные локоны, и ямочка на левой щеке, и матовая смуглая кожа, и большой чувственный рот, и пара
стройных ножек, и огромные глазищи, темные и сладкие,
словно южный виноград.
Когда Галина Алексеевна смотрела на Любочку, ей хотелось немедленно посадить девочку на колени и дать вкусненького — конфету или пряник, а потом целовать и тискать,
зарывшись носом в темные пахнущие солнцем кудри, гладить
по волосам и сюсюкать в точеное маленькое ушко. Любочкин отчим Петр Василич, бригадир и во всех отношениях солидный положительный человек, испытывал точно такое желание, тщательно подавляемое.
В принципе, жизнь наладилась. В леспромхозе семья
считалась за элиту, Любочка была как-никак дочерью бригадира, пусть и приемной. А все-таки Любочкина мать была
городская, не деревенщина какая-нибудь, и желала дочери
лучшей участи. Если Галине Алексеевне случалось прочесть
в газете «Правда» об успехах советского балета, она тут же
видела Любочку в розовой пачке, с высокой прической и великолепными оголенными плечами на сцене Большого театра — Любочка высоко подбрасывала стройные ножки в шелковых чулках и пела громким голосом — совсем как Любовь
Орлова; когда же в клуб привозили кино, Галина Алексеевна, с виду такая серьезная и здравомыслящая женщина, сидя рядом с мужем в темном зале, всегда представляла Любочку в роли главной героини, будь то почетная доярка или
заграничная миллионерша. Второе было, впрочем, предпочтительнее — у этих хрупких девушек из трофейных фильмов были такие пышные, такие богатые платья! «Жизнь
ученых, — в который раз пересматривая фильм „Весна“,
рассуждала Галина Алексеевна, — тоже по-своему неплоха…» Вообразить Любочку знаменитым советским математиком или химиком было Галине Алексеевне, конечно, намного сложнее, чем балериной или кинозвездой, ведь собственное ее образование ограничивалось семью классами, но
и тут материнское воображение, слепое, словно сама Фортуна, вполне справлялось, услужливо рисуя перед глазами
линейку, пробирки и снежно-белый накрахмаленный халатик на два пальца выше колена (кстати, о крахмальных халатиках — стать знаменитым хирургом было бы тоже неплохо).
А что сделалось с Галиной Алексеевной, когда первый человек покорил просторы космоса?! (Самой Любочке в тот год
исполнилось семь, и о космических планах матери она так
никогда и не узнала, но кто поручится, что энтузиазм Галины
Алексеевны, перенесенный из Выезжего Лога на московские или ленинградские земли, в результате не помог бы
Любочке стать в один ряд с Валентиной Терешковой и Светланой Савицкой?)
Планы заметно поскромнели уже на первом году обучения — в школе у Любочки дела с самого начала пошли неважно, она не вылезала из троек. В результате от карьеры
врача, космонавтки и ученой Галина Алексеевна, скрепя любящее материнское сердце, отказалась. От пения через некоторое время пришлось отказаться тоже — медведь, наступивший девочке на ухо, был непростительно велик и неповоротлив. Но Галина Алексеевна не унывала: кино и балет ведь
никуда не девались, для этого (по скромному мнению Галины
Алексеевны) учиться было совершенно не обязательно —
особенно для кино.
Галина Алексеевна вообще не слишком верила в пользу
обучения. Взять, к примеру, школу — ничего-то из школьной программы уже не вспоминалось, ни физика, ни история. «Читать-писать научили, и спасибо, — рассуждала
про себя Галина Алексеевна, — а денежку считать каждый
и без всякой математики сумеет, жизнь заставит», — поэтому Любочку за тройки ругала не слишком. Но материнская энергия требовала выхода, и девочка восьми лет от
роду была отдана в кружок художественной гимнастики.
Для этого Петр Василич, пользуясь служебным положением, после обеда гонял леспромхозовский автомобиль в соседнее село, побольше. Рядом с шофером на сиденье подпрыгивала Любочка — в смоляных волосах неизменные
белые банты, в мешочке для сменки чешки и синее трико
до колен. Добирались не больно-то быстро — девочку постоянно тошнило, машину приходилось останавливать. Но
Галина Алексеевна была непреклонна, и в результате Любочка научилась стоять на руках, делать колесо и садиться
на шпагат.
Любочка росла и расцветала. Положительно, она была
рождена для красивой жизни. «Стоит только подтолкнуть ее
в нужном направлении, — думала Галина Алексеевна, —
и всё тогда пойдет как по маслу». Она подолгу беседовала
с дочкой — обстоятельно, словно со взрослой; учила житейским хитростям, советовала, с кем да как себя вести, по мере сил расширяя девичий кругозор.
Воспитательная работа принесла свои плоды — Любочка
рано научилась угождать мальчикам и не обращать внимания
на девочек. Мальчики решали за Любочку задачки и дрались
за честь донести от школы до дома ее портфель (бывало, что
и до первой крови), девочки Любочке завидовали и заискивали перед нею или же фыркали презрительно, но фырканье
тоже было результатом зависти, ведь Любочка, и от этого
никуда не деться, была в Выезжем Логе первая красавица.
Еще предметом тайной девичьей зависти были Любочкины наряды — шикарные и воздушные, с голыми плечами
и пышными юбками, совсем как в трофейных фильмах. И ведь
что самое обидное: все эти королевские туалеты пошиты были вовсе не из заморских шелков и бархатов, а из «веселых
ситчиков», которые завозили в сельпо, — шить Галина Алексеевна действительно умела. Шить у нее, строго говоря, получалось гораздо лучше, нежели обогащать девичий кругозор, и Любочкины платья всегда оказывались чуть шире, чем
ее представление о природе вещей, которое ограничивалось
мальчиками, модой, фильмами и книжками «про любовь», да
малой толикой домашнего хозяйства.
Любочке очень нравилось, когда мальчики из-за нее дрались. Она их даже подначивала — обещала портфель одному,
а в последний момент отдавала другому, просила решить какой-нибудь пример позаковыристее, допустим, Васю, а списывала нарочно у Пети. Или наоборот — в математике, как
известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
В итоге после уроков за школой случался очередной «мужской» разговор, рвались, к неудовольствию родительниц, пуговицы и рукава, зрели синяки на насупленных физиономиях,
втаптывались в грязь шарфы и шапки. Мальчишкам такие
баталии даже льстили, среди общей уравниловки давая почувствовать себя настоящими мужчинами — рыцарями и воинами. Да и Любочка стравливала их вовсе не со зла, а ведо́мая неистребимым самочьим инстинктом, который не по
зубам никаким революциям и коммунистическим строительствам.
А однажды, в четвертом классе на школьной практике,
Любочка превзошла себя саму — из-за нее подрались сразу
три девочки. Любочка, собственно, была не так уж виновата.
Просто Петр Василич накануне вечером вернулся из Красноярска, где «обменивался опытом», и привез Любочке новые ботинки — взрослые, красные, с высокой шнуровкой.
Разве могла Любочка устоять и не примерить? Нет, это было выше ее сил. Поэтому на практику вместо унылых резиновых сапог пришла в обновке. О, как алела она среди перегнивших желтых опилок!
Но, увы, работать в такой обуви оказалось совершенно невозможно. Даже дойти до конторы леспромхоза не удалось
без приключений — Любочка поскакала было через пребольшую прегрязную лужу по досочкам, да и застряла на самой середине. Казалось, крушение неизбежно — доска предательски застонала под ногами и дала трещину, грязная вода набросилась на алые ботинки и студеной волною рванулась сквозь
шнурки, Любочка отчаянно взмахнула руками, готовая рухнуть в мутные воды самой глубокой леспромхозовской лужи.
Ее спас Лёнька Сидоров — со спокойным достоинством вошел в воду (в отцовских сапогах, доходивших почти до бедер,
это было не так уж сложно), подхватил падающую Любочку
на руки и, ко всеобщей зависти, вынес на берег. Каждая девочка в тот момент захотела оказаться на месте Любочки,
а каждый мальчик — на месте Лёньки.
Счастливая Любочка в благодарность звонко чмокнула
спасителя в щеку. Это получилось как-то случайно — просто
она очень обрадовалась, что новым ботинкам больше ничего
не угрожает… Покрасневший Лёнька глупо заулыбался.
— Шлюха! — крикнула толстая Маша и в слезах рванулась вон из леспромхоза. И откуда только слово такое услышала? А еще отличница. Впрочем, чего не скажет женщина,
пусть и маленькая, в запале, когда речь заходит о многолетнем (еще с первого класса) тайном и светлом чувстве, которое на глазах буквально тонет в какой-то несчастной луже,
да еще по вине смазливой троечницы Любочки!
Любочка от неожиданности опешила, но через мгновение
все поняла и разревелась от обиды.
— Сама шлюха! Дура жирная! — вступилась за Любочку
Люська Волкова. Люська тоже сохла по Лёньке, и сейчас он
выглядел в ее глазах настоящим рыцарем. А вот зависть девичья никуда не девалась, она требовала выхода. Потому
и решила Люська быть достойной своего героя и, отбросив
мучительную ревность, заступиться за Любочку.
Толстая Маша была в гневе страшна, как бывают страшны только очень некрасивые девочки. Она тут же развернулась и набросилась на Люську с кулаками. А Люська эта была чуть не вполовину меньше Маши. И тогда за маленькую
Люську вступилась Дудукина, отрядная активистка. Разумеется, Дудукина тоже втайне преследовала свои корыстные
цели — ей нравился Вовка Цветков (которого Любочка чаще прочих допускала до своего портфеля и своих задачек).
Стоит ли говорить, что Вовка не обращал на Дудукину ну
совсем никакого внимания? Только не из тех была активистка Дудукина, которые сдаются. «Сейчас или никогда!» — решила она и ринулась в бой — спасать Люську и отвоевывать
внимание Вовки Цветкова. Что тут началось! За пару минут,
пока девчонок растаскивали, в ход успело пойти всё — и зубы, и ногти, и таскание за волосы, и истошный боевой визг.
А слышали бы вы, что наговорили друг другу три примерные
пионерки!
Шум стоял невообразимый. Прибежала учительница; рабочие, побросав дела, примчались следом. Галдели все; объяснить взрослым, что произошло, пытались хором, перекрикивая друг друга, так что вообще ни слова не было слышно.
И только Любочка, уже почти не всхлипывая, стояла в стороне и была вроде как ни при чем.
Она это умела — оказываться вроде как ни при чем.
Должно быть, поэтому девочки ее сторонились. Вроде Любочка была довольно дружелюбной, обидеть нарочно никого
не старалась, в гости всех тянула, а вот не клеилось у нее
с девчонками, и всё тут! Подружат-подружат с полгода, да
и рассорятся из-за пустяка. За время учебы со всеми подружить успела, даже с толстой Машей. Но настоящей подруги,
которая на всю жизнь, словно сестра, и от которой никаких
секретов, — никогда не было. Однажды, по малолетству, Любочка спросила у Галины Алексеевны:
— Мам, почему со мной девчонки не дружат?
— Завидуют, — зевнула мама. — Но это даже хорошо.
— Что завидуют? — удивилась Любочка.
— Что не дружат. Стало быть, мужика не уведут — некому будет. Это вы сейчас маленькие, а потом…
— Что потом?
— Суп с котом! Потом за хорошего мужика глазки-то
повыцарапываете, помяни мое слово. Ладно, хватит попусту болтать. Ты посмотри на себя! Ты у меня — раскрасавица. Вырастешь и в город уедешь. В Красноярск. Или хоть
в Иркутск. А может, аж в самую Москву заберешься. Станешь знаменитой артисткой. Ну и нужны тебе тогда эти дуры деревенские? Поди лучше на двор, папины рубахи повешай!