- Арно Шмидт. Ничейного отца дети / Пер. с нем., комментарии и послесловие Т. Баскаковой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 648 с.
Трилогия Арно Шмидта (1914–1979) — рассказ очевидца о жизни в Люнебургской пустоши в военные и первые послевоенные годы. Клочок немецкой земли предстает как часть большого пространства мировой истории и культуры, как место, где на равных правах с людьми действуют персонажи античной, германской и кельтской мифологии. Три романа, составившие эту книгу, сперва выходили как самостоятельные произведения («Брандова Пуща» и «Черные зеркала» вместе в 1951 г., «Из жизни одного фавна» — в 1953 г.), а в 1963 г. были опубликованы как трилогия, под общим названием Nobodaddy’s Kinder (в русском переводе — «Ничейного отца дети»).
Тексты опубликованы «Издательством Ивана Лимбаха» с сохранением особенностей авторской пунктуации.
I.
(Февраль 1939)
На звезды нельзя показывать пальцем; нельзя рисовать буквы на снегу; когда гремит гром, нужно дотронуться до земли : что ж, я заострил руку вверх, обвитым шерстью пальцем проломил «К» в серебряной коросте рядом со мной (грозы, к сожалению, не было, иначе я бы и для нее что-нибудь придумал !) (В портфеле хрустнул пакет с бутербродами.)
Лысый монгольский череп луны придвинулся ближе. (Дискуссии только тем и ценны, что потом, задним числом, в голову приходят хорошие мысли.)
Шоссе (к вокзалу), выложенное серебряными полосами; по краю зацементировано снегом и приподнято, diamonddiamond (макадамизировано; — Макадам, между прочим, был зятем Фенимора Купера). Гигантски-Штраммовые деревья стояли навытяжку, ноги услужливо шагали подо мной. (Сейчас лес слева отступит назад, а поля подойдут вплотную.) Луне тоже, видно, приспичило подгонять меня в спину : потому что иногда сквозь угольное ушко черноты просверкивал на удивление острый луч. Далеко впереди маленький автомобильчик вперил отечные глаза в утроночь; вздрогнув, медленно огляделся и неуклюже повернулся ко мне пылающе-красной обезьяньей задницей : хорошо, что он все-таки убрался восвояси !
Моя жизнь ? ! : вовсе не континуум ! (не просто разломана днями и ночами на белые и черные куски ! Потому что даже днем каждый раз какое-то другое из моих «я» идет на вокзал; сидит в конторе; копается в книгах; по-журавлиному пробирается через пустошь; совокупляется с женщиной; болтает с приятелями; пишет; Тысячемысленник, распадающийся веер, который бегает, курит, испражняется, слушает радио, говорит «Герр ландрат» : вот что такое я !) : поднос, наполненный блестящими фотоснимками.
Не континуум, не континуум ! : так бежит моя жизнь, и так же — воспоминания (так дрожащий видит ночную грозу) :
Пламя : скалится голый крестьянский дом в ядовито-зеленых зарослях : ночь.
Пламя : зияют белые лица, языки коклюшничают, пальцы зубятся : ночь.
Пламя : многочленно стоят деревья; гон мальчишек и обручей; женщины скуковарят; барышни шельмовничают, блузки рас-… : ночь !
Пламя : Я : с болью : Ночь ! !
Но ощущать свою жизнь как величаво текущую ленту я не могу; я — нет ! (Обосновать.)
Дрейфующий лед на небе : льдины; какое-то поле. Льдины; и поле. Черные трещины, в которых затаились звезды (морские звезды). Мерцающе-белое рыбье брюхо (луны-рыбы). Потом :
Платформа Кординген : снег на стенах вокзала слегка пощипывал; черная гибкая проволока дрожала и дышала по-гавайски; (рядом со мной возникла Волчица, вся обсыпанная серебряной крупой. Для начала сесть в электричку).
Большая Белая Волчица : пробурчала приветствие, по-дикарски устроилась на сиденье и вытащила за краешек школьную тетрадь; потом вытрясла из авторучки много зубчатых чернильных линий, наклонилась и заглянула круглыми глазами в невидимую дыру. Красный рой моих мыслей немного покружил вокруг нее — скрипящей пером, с круглыми глазами, обведенными желтым. (Но потом вылетел другой рой, черный, и я, выпятив губы — отвергнув соблазн, — уставился на грязные деревянные скамьи : поблескивали латунные винты с массивными головками, roundheads, жемчужились сквозь нас : как от такого ускользнешь ? ! Волчица процарапала в инее на окне глазок, чтобы подружка села в ее вагон : значит : уже Вальсроде.)
«Хайль, герр Дюринг !» : «Доброе утро, Петерс»; и он сразу рассказал анекдот : «Цветы, мил’стивый государь ?! : — : Спасибо, не надо. Эта дама моя жена !». Хахахихи. (Снаружи серебряная когтистая лапа высунулась из-за туч, порвала самую тонкую и втянулась обратно) : хахахихи. Его взгляды бродяжничали вокруг школьниц : накренившихся шелковых блузок; юбок, набитых тугой плотью.
Прекраснобровая : старшеклассница с гладкими лицевыми тайнами, серьезные неподвижные глаза; мальчиковые стрижки песочного цвета непрестанно вертелись на тонких шеях, тогда как ее фарфоровая рука аглицки-мелко писала что-то, в синей тетрадке. (Сейчас бы чуть-чуть утреннего солнца ! : И вот оно появилось, пунктуально, красное из желтой прорехи в тучах; Ху-гу-у — зов железной дороги, будто гортанно выдохнутый самой Вселенной, безучастный и экстрагалактический.)
Станция Такая-то : (Двери хоть закрой !. «Задраить переборки !».)
Восход солнца : и багряные копья. (Но сзади все пока оставалось стылым и льдисто-голубым, как бы высоко Он ни воздевал лососево-розовые пустотные гобелены.)
Из окна вагона : совершенно застывшие леса ! (А за ними — светло-розовое и голубое); тишина такая, что Никто не прошел бы через них (разве что, широко раскрыв глаза и согнув в локтях руки, балансировал бы на цыпочках; (и, может, все равно врос бы в землю ! Меня охватило бессмысленное желание стать этим Идущим : дернуть ручку аварийного тормоза, оставить портфель здесь, и, балансируя руками, хрустальные глаза, flint & crown…)).
Фаллингбостель : «Хайль !» : «До свидания !» : «До свидания : —» : «Хайл’иттлер !»
Окружное управление ( = скала Прометея). Коллеги : Петерс; Шенерт; (Рунге еще в партийном отпуске); фройляйн Крэмер, фройляйн Кнооп (машинистки); Отте, стажер; Гримм, стажерка.
Фройляйн Крэмер : маленькая и змеино-изящная. Она встала возле картотеки, хитро взглянула на нас и потерлась бедром о край стола; распахнула зеленый вязаный жакет — в нашем перегретом центральным отоплением воздухе, — так что выступили вперед субтильные, размером с яблоко, грудки, и в задумчивости уставилась на тонкую спаржу собственных пальцев, перебирающих каталожные карточки.
«Хотел бы я побывать в вашей шкуре, фройляйн Крэмер !» (Шенерт, тяжело вздохнув. И еще раз) : «Именно в вашей шкуре охотно бы побывал». Она недоверчиво посмотрела на него длинными сощуренными глазами (у нее небось забот тоже хватает). — «Правда-правда, — серьезно подтвердил он. — Даже если бы мне удалось проникнуть туда лишь настолько : —»; и показал : 20 примерно сантиметров. — Ее рот, сперва от удивления сложившийся в плиссе, расслабился, вокруг пробежала рябь, in eddies and dimples, и она слизисто прыснула (даже я ухмыльнулся, с начальническим достоинством : ох уж этот Шенерт, свинья. Что с него возьмешь, не женат !), а потом подошла к подруге, шепнула ей на ушко пару фраз, показала — : (разведя руки сантиметров на тридцать), и та тоже звонко и нервно рассмеялась (но, слушая про эту оферту, продолжала коммерчески-продуктивно загибать уголки бумажных листов. Потом : ее взгляды все-таки осторожно зазмеились между предметами — к нему, Шенерту).
Моли-и-итесь и труди-и-итесь, труди-и-итесь, труди-и-итесь : «Хламбауэр !» — сердито проворчал Петерс (силезец), склонившийся над актами гражданского состояния; потом пожевал карандаш, прикусил нижнюю губу и задумался. (Интересно ! Мне уже много раз доводилось слышать его допотопную речь : то, что я в ней не понимал, на поверку оказывалось либо ороговевшими славянизмами, либо французским времен наполеоновской оккупации Силезии, 1808–1813. Так, он обычно говорил : «Решили-и-сэпе» = не «себе», а c’est fait, «сэфэ» : «Решили, и кончено»; «Паршив-а-а-зебла» — не «паршивая зебра», а «паршиво все вообще, как ансамбль — „ensemble“». А теперь он обозвал своего ближнего Quidam’а «хлам-бауэром». Позже, полистав словарь Закса–Виллатта, я нашел объяснение: flambart (фламбар) = «весельчак, остряк», происходит от слова «молния»).
Перерыв на завтрак (потом будет наплыв посетителей) : разговоры о фильмах, футболе, фюрере; анекдоты : «Кто по молодости ершист — сам с усам, усы щеточкой, — тому в старости гребешок без надобности» (Петерс); партийный съезд, местные интриги, полистать журнальчики, пожевать, пошептаться : «А, Шенерт ?» —
Весьма любопытно ! : Шенерт, неплохо подкованный и по классической части, зачитал вслух отрывок из «Одиссеи» XXIII, 190 сл., и оспорил возможность того, о чем там говорится : такая кровать сгнила бы очень быстро ! Даже забитый в землю столб держался бы гораздо дольше (потому что у пня по еще не поврежденным капиллярам постоянно поднимается вверх влага, как знает любой крестьянин). «Их кровать никак не могла бы сохраняться на протяжении 10 или 20 лет !» Значит : Гомер невежа ? ! Или ?
У окна : белогривые лошади стояли перед длинными телегами; выглядывали из стойл; тянулись к мальчишеской руке; били копытом о мостовую; из них выпадали зеленоватые смоквы; они думали о чем-то своем и пофыркивали. (Стянутые кожаными путами. А пестрые возчики кричали на них по-человечьи. Все это происходило зимой.)
И вразвалку крутолобые клиенты… (правда, только с 10 до 12-ти. И сегодня было спокойно). Поставить печати. На два удостоверения. «Да, вам надо пройти в комнату-э-э — 14. Этажом выше. — Да ?»
Молоденькая девушка хотела вступить в брак (красная юбка, желтый пуловер; с пышными бедрами — таким легко рожать); и я снисходительно объяснил, что ей не хватает еще некоторых «бумаг», «в соответствии с новыми распоряжениями», — например, свидетельства о рождении дедушки с материнской стороны; а вот здесь, на свидетельстве об обручении, отсутствует подпись (О, оказалось, ребенок у нее уже есть, оттого и шасси так раздались, Gran Cañon : мог ли я сказать ей : лучше не выходите замуж ? !)
Никакого взаимопонимания между поколениями ! Мои дети для меня чужие; чужими были мне и родители. Потому и в литературных биографиях родственники всегда менее значимы, чем возлюбленные или друзья. Мы все кучкуемся друг возле друга, как кельнеры в ресторане. (Дети разрушают брак еще скорее. В наших кругах.)
Еще одну печать : «А вы просто закройте дверь, фройляйн Крэмер !»
Обеденный перерыв : пора подкрепиться бутербродами. Потом — немного пройтись.
Не знаю почему (перед магазинами); не знаю : но у меня «универсальный магазин » всегда ассоциируется с «семейной баней»; эротические неоновые волны там и тут, все как-то неестественно и слишком ярко освещено.
Стайка девочек возникла откуда-то, их языки радостно порхали. (Петерс хочет к моменту выхода на пенсию купить себе пианино. И учиться играть на нем. Ну-ну.)
СА, СС, военные, гитлерюгенд и т. п. : люди ни при каких обстоятельствах не бывают докучливее, чем когда играют в солдат. (Это случается с ними периодически, раз в двадцать примерно лет, как приступы малярии, а в наши дни — еще чаще.) В конечном счете только худшие из худших выбиваются наверх : то есть становятся начальниками, шефами, директорами, президентами, генералами, министрами, канцлерами. Порядочный человек стыдится быть начальником !
Темно-красный автобус с гудением подкатил сзади, неторопливо объехал меня, и секунду я смотрел в лица : их было около десяти, все располовинены никелированной штангой, в матовых пятнах от набегающих встречных стекол, равнодушные и большеглазые. (Потом я еще прогулялся до мельницы на реке Беме и до памятника Квинтус-Ицилиусу.)
«Атас, д-р Д. идет !», — успел прошипеть Петерс и глубже запустил руки в стопку лежащих перед ним паспортов; Крэмер быстрей застучала лесбийски-тонкими пальчиками по клавишам темной «Мерседес»; а стажер Отте, нарочито закашлявшись, поднял тяжелый каталожный ящик аж на высоту подбородка; скотине хозяйский пригляд на пользу, смотрите-ка : он пришел :
Ландрат д-р фон дер Декен : рослый, седовласый и жирный; суверенный покой в крупных складках затуманенного лица; тяжелый взгляд скользнул по столам и по нам — прочим предметам. Долго смотрел на мою правую руку (которая, пока я быстро просматривал почту, непрерывно вертела карандаш : это что, пробивает вашу броню, Serenissime ?; следующее письмо : и опять верчу карандаш. Он все еще стоял в той же позе : президентской, монументальной, вельможной, игуанодонтной — божежмой, как мы друг друга ненавидели, я и этот император страны Ароматы; следующее письмо : верчу карандаш). «Который час, герр Петерс ?» : «Э-э — 15.30, герр ландрат, полпятого». «Благодарю вас» (очень тихо и на гинденбургово-низких тонах), «Благодарю». Ушел наконец… Я продолжал читать письма и вертеть карандаш; фройляйн Крэмер изящно ковыряла в носу; а стажер Отте отъял каталожный ящик от груди. («Ну и рожу он скорчил», — Петерс, ретиво : «чистая обезьяна, сосущая клей !»; и мы засмеялись над такой героической метафорой : но наверняка это опять-таки силезианизм!)