Барсучья нора
(Сказка из книги)
Митя Барсук был поэтом…
Но до чего все-таки обманчивы все эти слова: «поэт», «писатель», «писать» и им подобные. Скажешь
«писатель» и сразу видишь человека (а кстати, почему именно
человека? есть много книг, написанных не иначе, как барсуками), который сидит за письменным столом, украшенным стаканом чая. Это писатель. Будучи писателем, он занят процессом письма. Он выписывает письменными принадлежностями
письмена на писчей бумаге. Работает не отрываясь, иногда
только морщит лоб, подносит к нему перо и задумывается.
Закончив поэму или там сказку, отхлебывает остывшего чая.
Потом перечитывает манускрипт и начинает переписывать
набело.
Все в этой картинке неправда. На самом деле писатель, даже
если он человек, не столько пишет, сколько мечется по своей
норе, как сумасшедший барсук, и при этом бормочет себе под
нос очень странные слова. Все писатели — скрытые барсуки.
А поэты — явные, самые настоящие.
Поэт Митя был настоящий барсук.
Будучи настоящим, с хорошей родословной, барсуком, он
всю жизнь прожил на одном месте. Meles-meles, как назвали
эту славную полосатую зверюшку древнеримские барсуковеды, вообще самый оседлый народ. Многие барсучьи города
возникли тысячи лет назад, и нынешнее поколение их жителей возлежит все в тех же комфортабельных норах, что и их
предки, современники Будды. А отчего бы им не возлежать?
Врагов среди зверей у них почти нет, а царь природы — человек с ружьем — при слове «барсук» только кривит свой мужественный рот. И его можно понять: барсук, двоюродный дядя
скунса, имеет с тыла такие две железы, от которых трудно
не скривиться. И если бы не вредный предрассудок насчет
барсучьего сала, которое якобы помогает при болезнях легких, да не подлый обычай чистить сапоги щетками из барсучьего меха, то мелеса-мелеса все бы давно оставили в покое.
Митя родился и вырос в одном из древних барсучьих городов, на берегу живописного озера. От родителей он унаследовал прекрасную квартиру — трехкомнатную, с пятью выходами, на третьем подземном этаже, в весьма престижном районе
под столетним дубом. Правда, для писателя такая оседлость
была не слишком благоприятна — жизнь Митя знал очень избирательно. Но он не переживал: вдохновение, говаривал он,
и еще раз вдохновение. И, поднявши глаза к дубу, шмыгал своим чувствительным носом.
В квартире Митя проводил весь день, выходя за едой
только после захода солнца. Тут надо сказать, что он был
вегетарианцем. Мышей не ел, птиц только слушал по вечерам,
подперев щеку лапой, а на лягушек даже смотреть не мог от
жалости. Древний барсучий обычай — похвальба на рассвете,
кто сколько за ночь сожрал лягушек — вызывал у него искреннее негодование.
— Сядут на толстые зады, — возмущенно говорил он очередной жене, — и давай: «А я двадцать! А я сто!» Живоглоты!
Тупицы! Но придет наше с тобой время! Взойдет заря новой
жизни! Скоро все поймут истину безубойного питания!
— Да ты бы не мучился так, Митечка, — вздыхала жена. —
Пусть их жрут, что хотят. Ты у меня такой славненький…
Сам Митя с юных лет предпочитал фрукты, грибы и орехи.
И зад у него поэтому был совсем не толстый, а очень аккуратный, с приятным белым хвостиком. Этот хвостик очень нравился девушкам.
— Какой у вас сзади эротичный предмет, — говорили девушки.
— Ну что вы, право, — смущался Митя, — предмет как
предмет.
Брак — самое сложное дело в жизни барсука. Барсуки моногамны, и редкий барсук бывает счастлив в семейной жизни.
Со своей первой женой Митя познакомился на вечерней
прогулке. Стоял ласковый май, то золотое для барсуков время,
когда озерные лягушки совокупляются в прибрежных зарослях и еще не окрепшими голосами бурно выражают свои чувства. В тот вечер среди озерного населения царило подлинное
единство. Послушать лягушек собрались не только местные
меломаны — барсуки, лисицы и выдры — но прибыли и редкие
гости: целая делегация сычей, два аиста, и даже явился один
кот домашний, проживавший в человеческом поселке за двадцать километров от озера.
Однако Митю лягушачий джаз только раздражал, а вид собрания живоглотов навевал самый черный пессимизм. Он был
голоден, печален и одинок. Найти пищу в это время года для
него было совсем не просто, а перспективы исправления нравов
лесных жителей казались совершенно бесперспективными.
Митя уселся на свой замечательный хвостик и пригорюнился, глядя в воду. Вода отразила юную морду со следами
страданий у глаз и стройное пушистое тело серовато-коричневого оттенка.
И тут появилась она. Она была совершенно восхитительна:
миниатюрна, молода, миловидна. Хотя, пожалуй, несколько
приземиста. Шла она с большой кошелкой.
— Ой, я вам не помешаю?
— Ну что вы, что вы… — отвечал Митя церемонно.
— А я тут прошлогоднюю бруснику собираю. Люблю
очень сладкое. Хотите?
— Спасибо, с удовольствием.
— А вы так романтично грустите. А чего вы на концерт
не пошли?
Митю передернуло.
— Потому что поедать живых существ — все равно, что
есть самого себя! Потому что мир рушится от живоглотства!
Потому что всем пора понять, что у мясоедения нет будущего!
Потому что я барсук, понимаете, барсук! Мелес-мелес!
— Ой, как вы здорово говорите. А как вас зовут?
— Дмитрий.
— Дмитрий… Как романтично… А я — Мила. Просто
Мила.
Вскоре они поженились.
Вдохновение накатило на Митю через месяц после свадьбы. Однажды утром Мила проснулась от странных звуков
и увидела, что муж мечется по комнате. Он тыкался носом в
дальний правый угол, разворачивался, бежал в левый ближний, тыкался носом туда и несся обратно. При этом он выкрикивал очень странные слова:
— Мелес-мелес, умеешь ли, мелес, услышать свой мелос?
Мелос, мелодия мела зимой, когда метит метель тебя, мелес…
— Что ты мелешь? — в ужасе спросила Мила.
Митя резко затормозил посреди комнаты и посмотрел на
нее без всякого выражения, как коза в кинокамеру.
— Милый, что с тобой?
— Не мешай! — заорал вдруг барсук. — Ты что, не видишь?
Я сочиняю!
— Ты писатель?
— Нет! Я мелический поэт!
Таких слов Мила не знала. Она всхлипнула, схватила кошелку и выбежала из норы. Побродив часа два по лесу, она вернулась с ягодами и увидела, что все было по-прежнему: Митя
бегал из угла в угол и бормотал.
Мила выдержала только полгода такой жизни. Поначалу она
говорила себе: может, он гений — надо терпеть. Потом говорила:
сволочь он, а не гений, но я же его люблю — надо терпеть. Потом: я его не люблю, эту сволочь, но вдруг будут дети — надо
терпеть. А Митя все бегал и бегал по комнате, и наконец настал
день, когда Мила спросила себя: а надо ли терпеть?
— А надо ли терпеть? — спросила она вслух.
— Что? — остановился Митя.
— Ты погубил мою жизнь! — закричала Мила.
— Мещанка! — отвечал барсук.
Мила зарыдала в голос. Митя попытался продолжить процесс письма, но ничего не выходило — после каждой его пробежки рыдания Милы нарастали. Тогда он угрюмо сел в самом
дальнем от жены углу и прислушался к ее горьким словам.
— …как брошенная, — причитала Мила. — Ни ласкового
слова, ничего. Целый день: «мелес, мелес», а ведь я сирота.
И жрать с ним грибы эти. Я мяса хочу! Гад! Собака норная!
Митя слушал, пытаясь сдерживать свои порывистые чувства. Но терпения хватило ненадолго: в какой-то момент он заметил, что его короткие сильные лапы вдруг сами собой начали скрести земляной пол. «Что со мной?» — испугался Митя.
Но тут же догадался: «Да я же рою новую нору!»
Через день нора ниже этажом была готова. Она, конечно,
не шла ни в какое сравнение с родовым гнездом: комната была
одна, а выходов — только два, но Митя был доволен — здесь
никто не мешал ему заниматься любимым делом. Правда, разбег был поменьше, и потому строчки получались короче, но
это ему даже понравилось:
— Я вхожу в новый период, — решил он. — Назову его
«Камерная мелика».
Кроме малых габаритов, в новой квартире было еще одно
неудобство: в потолке оставался выход в прежнюю жизнь, и
иногда Мила, движимая женским состраданием, просовывала
морду к Мите и озабоченно спрашивала:
— Ты не проголодался?
Но Митя, у которого вдохновение теперь не проходило никогда, сразу начинал истошно орать, и Мила поспешно исчезала. Постепенно она смирилась с потерей мужа и перестала появляться на его территории. Только иногда сверху падали
яблоки и сушеные грибы. Барсук поглощал их автоматически,
не интересуясь, откуда они взялись и что значат.
Так длилось долго, до тех пор, пока однажды ночью Митя
вдруг не почувствовал адский голод. Он остановился, оглядел
грязную нору и обнаружил, что еда сыпаться перестала, и, видимо, давно.
Он поднял морду вверх и прислушался. Милы было не
слышно. Зато в тишине отчетливо прозвучал мужской голос:
— А вчера пятьдесят сожрал!
«Уже утро, — понял барсук. — И она вышла замуж».
Митя высунул нос в прежнюю жизнь и огляделся. Открывшаяся ему картина оказалась настолько невыносима,
что он чуть не свалился вниз. На его любимом ковре из зеленого мха живописно раскинулся толстозадый живоглот по
прозвищу Приходил. Скотина ковыряла в зубах лягушачьей
лапкой.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом
Приходил сплюнул лапку на ковер и лениво сказал:
— Ну.
Митя почувствовал, как закипает его благородная кровь.
— Это моя квартира! — категорически заявил он.
— А еще чего? — лениво спросил узурпатор.
— Тут жили мои предки тысячу двести лет!
— Да? А попрыгать?
Митя опешил. Кровь звала в бой, но разум приводил весьма увесистый аргумент против: необъятный зад конкурента.
Силы были явно неравные.
Внутренняя борьба длилась недолго, а внешней Митя
как-то даже не заметил. Он просто очнулся на полу ниже
этажом и еще успел услышать слова победителя:
— И не дай бог твое рыло…
Но что именно не дай бог рыло, Митя так не узнал, потому
что толстозадый завалил ход в квартиру бывшего мужа здоровенным камнем.
«Ну и ладно, — подумал Митя. — Завалил так завалил. Завалил меня барсук. Барсук, как барс… Как барс… Барсук…».
Но слова не шли. Поэтические озарения стремительно разбегались в оба оставшихся выхода, а на их место вползали
черные мысли. Митя вдруг заметил свое одиночество, неприбранную нору и впервые подумал, что молодость, наверное,
прошла.
Он вылез наружу и пошел к озеру. Подступала осень, и столетний дуб уже начал свое желтое дело. Митя сел на том же
месте, где когда-то встретил Милу, и заглянул в воду. Вода отразила грустную средних лет морду и отяжелевшее сероватое
тело. Лягушки молчали, было тихо.
И тут появилась она. Она была восхитительна: совсем юная
и юркая, как юрок. Хотя, пожалуй, несколько приземистая.
Шла она с небольшой кошелкой.
— Ой, я вам не помешаю?
— Мне нельзя помешать, я ничего не делаю, — рассеянно
отвечал Митя.
— А я тут грибы собираю. Люблю их очень.
— Правильно. Хочешь мяса — сорви гриб, — привычно
поддержал барсук. Он говорил, но не слышал сам себя.
— Так я уже сорвала. Хотите?
От этих слов Митя вдруг почувствовал резь в животе. Он
схватил самый большой гриб, жадно впился в него зубами, но
тут же выплюнул. Это была зеленая поганка.
— Ой! — сказала она. — Вечно я путаю. Никак не могу запомнить, какие хорошие, а какие нехорошие.
— Я тебя научу, — сказал Митя.
— Правда? Вот здорово! А как вас зовут?
— Дмитрий.
— Дмитрий… Как здорово! А я Юля. Можно Юлечка.
Через неделю они поженились, через две недели Митю
посетило вдохновение, а через три он услышал тихий плач.
— Я так больше не могу, — всхлипывала Юлечка. — Ты
губишь мою молодую жизнь!
— Почему?
— Потому что я хочу жить! Я хочу гулять по берегу озера,
собирать грибы и ягоды, слушать лягушек, играть в попрыгушки. И все это вместе с тобой, любимый! И еще я очень хочу
мяса.
Митя уже где-то слышал эти слова. Он почувствовал укол
совести. И от этого укола его короткие, все еще сильные лапы
вдруг сами собой начали скрести земляной пол.
Третья квартира оказалась еще меньше второй и всего с одним выходом, но Мите было уже все равно: он теперь совершенно пренебрегал бытовыми удобствами. С потолка, как и в
прошлой жизни, иногда сыпались грибы и кедровые орехи, но
среди грибов попадалось много поганых: все-таки Юля была
неопытна по хозяйственной части. От поганых грибов Митин
стиль приобрел новую высоту. Свой третий период он назвал
так: «Мелика Тонкого Мира».
Тонкий мир чудился ему огромным парком, полным разных зверей. Это был настоящий рай безубойного питания: тут
никто никого не ел, даже не пытался. Все жили в отдельных
квартирах и непрерывно бормотали, подвывали, подскуливали. А Митин голос легко и свободно вливался в общий хор. Вот
только почему-то увидеть этих зверей Мите никогда не удавалось. Он только слышал их голоса, а видел всегда одно и то же:
сетку с очень маленькими ячейками и за ней кусок зеленой стены. Странный это был мир.
Из этого странного мира, откуда он не вылезал по целым
неделям, как-то сама собой явилась третья жена. Ее звали
Ядвига-Элеонора, и она была причастна к искусству.
Откуда она все-таки взялась, Митя так и не понял. Просто
однажды, съев гриб, именуемый в народе навозной лысиной,
он вошел в тонкий мир и обнаружил там ее. Она сидела посреди его норы и смотрела горящими глазами куда-то вдаль —
сквозь Митю, сквозь сетку, может быть, даже сквозь зеленую
стену. Она была не слишком молода, не чересчур миловидна,
далеко не миниатюрна, но в ней чувствовалась такая духовная
сила, что Митю сразу потянуло к ней, словно магнитом. Он почувствовал себя рядом с ней каким-то приземистым.
— Я вам не помешаю? — робко спросил он.
Ее зрачки чуть сузились.
— Уже помешал. Ты помешал творчеству!
— Я помешал? Вы — сочиняете? Стихи сочиняете? А…
прочитайте! Пожалуйста!
Незнакомка оторвала глаза от Мити, перевела их вдаль, потом свела зрачки поближе к носу и вдруг вся как-то забурлила,
закипела изнутри:
— Мелес, мелес юбер аллес, мелес мене текел фарес… —
выводила она натужным голосом.
Митя не верил своим ушам.
— Так это же мои стихи! Мелика тонкого мира!
— А где ты, по-твоему, находишься?
— В тонком мире?
— Ну да.
— А вы кто?
— Я — это я. Ядвига-Элеонора.
— Ты мое второе «я», не исчезай! — завопил барсук.
Ему хотелось сказать очень многое: что мир ловит его в
свои сети, что он одинок, что за всю жизнь он не нашел никого,
кто бы его понимал. Но язык не слушался.
— А ну-ка прочитай сам что-нибудь! — приказала Ядвига.
Митя ошарашенно посмотрел на нее, потом попытался свести глаза к носу. Это у него не получилось, и тогда он просто
закрыл их и прислушался к себе. Внутри стояла мертвая тишина, изредка прерываемая кваканьем лягушек.
— Я ничего не помню, — испуганно сказал он. — Я почему-то
все сразу забыл.
— Хорошо, я помогу тебе. Я останусь с тобой.
И действительно: когда Митя очнулся, Ядвига, как ни
странно, сидела посреди его норы и смотрела невидящими глазами в сторону последнего выхода. Они стали жить вместе.
Поначалу вдохновение посещало поэтический союз в разное время, и они относились к творчеству второго «я» с полным пониманием. Но однажды их озарило одновременно, и
это оказалось крайне неудобно. Они бегали каждый по своей
диагонали и все время сшибались мокрыми и холодными носами. Но дело было совсем не в носах. Просто сочинять в условиях, когда рядом кто-то бегает, топает и бормочет, оказалось совершенно невозможно. Сами того не желая, они подхватывали
на бегу друг у друга целые строчки, и эти строчки потом всегда
оказывались самыми худшими. Митя мучился, вздыхал и даже
тайком вспоминал непричастных к искусству бывших жен.
Бытовые неудобства быстро перерастали в споры об искусстве.
— Твоя мелика не мелична, а только мелодична, — говорила Ядвига.
— На себя посмотри, — огрызался Митя.
Диета последних лет изменила его характер: он стал груб и
раздражителен.
— Но как же так? Ведь ты называл меня своим вторым
«я»?! — возглашала она.
— Дурак был. Вторых «я» не бывает. У барсуков не бывает
вторых «я».
— А что бывает у барсуков?
— Жены бывают.
— Я тоже ошиблась в тебе, Димитрий, — помолчав, сказала Ядвига. — Ты не гений.
— На себя посмотри, — бубнил барсук.
— Ты не гений. И тебе нужны новые источники вдохновения. Пора кончать с грибным образом жизни. Почему бы тебе
не сходить на охоту?
Митя вздрогнул и замер, уставившись на нее. Он вглядывался в ее пустые блестящие глаза и чувствовал, как его ослабевшие лапы начинают сами собой скрести земляной пол. Митя напряг все силы, но вместо мягкой земли когти вдруг
уперлись в гранитную плиту. Копать дальше было некуда.
Перед ним был последний выход. Он с трудом протиснулся
в него и побрел к озеру. Недавно выпал первый снег, всходило
солнце. Митя подошел к воде.
Вода отразила грустную старую морду, совершенно белую,
и белое, бесформенное тело. Жизнь таяла на глазах, не оставалось ни надежд, ни стихов, но почему-то казалось, что самое главное — тот рай, что так часто снился ему — все еще
впереди.
Но главное было сзади. Два человеческих рыболова, стоя у
него за спиной, уже давно с удивлением разглядывали белого
барсука, а Митин нос, раньше такой чувствительный, их совсем не чуял.
— Погоди, не бей! Смотри, он белый весь: альбинос!
— Да какой к хренам альбинос? Старый зверь, вот и все.
Вишь, не чует — глухой совсем.
— Говорю тебе — альбинос. Михалыч, а давай его заловим, а?
— Да на хрена он кому нужен?
— А в зоопарк. Альбинос же! Бабки дадут.
— В зоопарк, говоришь? Ну, кидай, там посмотрим. Ты
кидай, а я его бутылкой по башке все-таки огрею.
И Митю накрыла сеть.
Он дернулся, ухватился за нее когтями, рванул на себя, но
в тот же миг почувствовал страшный удар, и белый снег перед
его глазами сразу стал черным.
Митя еще не совсем очнулся, а в ушах у него уже зазвучали
и стали стремительно нарастать волшебные звуки его любимых снов. Десятки звериных голосов бормотали, подвывали,
подскуливали, повторяя свои имена и прозвища, и Митин внутренний голос радостно, словно пробудившись от долгой зимней спячки, вливался в общий хор.
Он открыл глаза. Как всегда в тонком мире, перед ним была
сетка с очень маленькими ячейками, а за ней виднелся кусок
зеленой стены.
— Ядвига! — позвал он.
Никто не откликнулся.
Митя оглянулся и увидел, что он здесь совершенно один.
Он встал, неуверенно прошелся из угла в угол по норе, ставшей теперь совсем крошечной, потыкался носом в сетку, стены, пол, потолок. Все они оказались очень крепкими. Они
были твердые и холодные, как гранитная плита в последней
квартире. Митя огляделся по сторонам еще раз и вдруг сел на
пол, разом все поняв.
Выхода в этой норе совсем не было.
И радость вдруг заволновалась в его груди. Теперь никто в
мире не мог ему помешать! Митя легко вздохнул и поднял морду вверх — уже уверенный, что сейчас снизойдет озарение. Он
немного посидел так, а потом вскочил на лапы, ставшие вдруг
сильными и упругими, как в молодости, и быстро побежал по
привычному маршруту — из дальнего правого угла в левый
ближний и обратно.
— Смело, о мелес, мели в подземелье своем… Время мелеет,
и все перемелется в нем…
Ссылки
- Рецензии Андрея Степанова — литературного обозревателя «Прочтения»