Александр Галин. До-ре-ми-до-ре-до

— У нас большая радость, — сказала она. — К нам приехал господин Чайковский — руководитель Всероссийского музыкального фонда «До-ре-ми». Жены чиновников зааплодировали — старику пришлось встать и поклониться.

— Сегодня с нами также талантливый московский композитор Глинка, — повернулась администраторша к Кучкину. — Вот такое знаковое совпадение. За столом засмеялись, и теперь взгляды женщин обратились на Кучкина — но он не шелохнулся.

Старик мученически поднял глаза к потолку.

— Я пропустил, кого ты нам назвала, маленькая? Кто из них будет самый крутой? — сонным голосом пробормотал губернатор.

— Я думаю, — поспешно вмешался старик, — что самый крутой среди нас — тот кто ведет вперед властные эшелоны!

— Властные эшелоны города все тут присутствуют, — подхватила его слова губернаторша, — а вы своим искусством помогаете «машинистам» зорко смотреть вперед!

За столом опять зааплодировали. После этого администраторша негромко объявила:

— Приветственное слово имеет председатель акционеров нашего спиртзавода, — и тоже присела к столу.

Председатель акционеров был совсем еще молод. На его явно «перекачанном» теле туго сидел дорогой костюм, а воротнику ослепительно белой рубашки никак было не обхватить мощную и короткую, обозначенную золотой цепью шею; голова, казавшаяся завинченной до отказа, держалась на шее как-то косо, отчего глаза молодого человека все время смотрели в сторону.

Он подошел к микрофону и заговорил отрывисто, с грубовато-снисходительной интонацией:

— Господа! Сегодня все больше и больше людей во всем мире считают Россию знаковой. Хочу приветствовать вас, господин Чайковский, в вашем новом элитном статусе «Почетного акционера спиртзавода» и прошу принять именную акцию. Ровно поэтому от имени акционеров, на дорожку, мы господину Глинке дарим не сухой паек, как при коммуняках, — а жидкий! — И он подхватил с пола и легко поднял над головой тяжелую коробку с бутылками. Все зааплодировали. Вслед за председателем акционеров у микрофона появился человек чуть постарше, худой, бледный, с острой, резко очерченной бородкой; на лице его темнели очки в золотой оправе, а черные волосы, схваченные сединой, были старательно зачесаны от виска к виску поверх большой плеши.

— Слушай, они все, что ли, говорить будут? — зашептала пловчиха, склонившись за спиной старика к калмычке.
— Похоже, — уныло отозвалась та.

Человек у микрофона хрипло выкрикивал слова, как будто старик и Кучкин, к которым он обращался, не сидели перед ним за столом, а находились в соседнем помещении. При этом он время от времени вскидывал голову, сбивая прическу и приоткрывая лысое темя.

— …Хочу пожелать вам от местного отделения Союза журналистов, — разносилось, как на
митинге, — не запятнать имен великих деятелей земли русской! Идти, идти и идти до конца тем же путем и так же, как и они, ставить перед властью главный вопрос: куда мы все благодаря ей движемся?..

Чиновники разом зашумели, запротестовали, но журналиста это не остановило. Он ловким движением головы вернул на место упавшую на лоб прядь и с пафосом продолжал:

— Надо сказать людям, кто отправил их в этот путь!..

— Ну ты давай за всех-то людей не выступай, — пробасил громадный, добродушного вида мужчина в крупных очках и в парадной прокурорской форме. — Я тоже человек.

— Ты человек?! — возмущенно вскричал журналист и в очередной раз неосмотрительно тряхнул головой, предъявив миру всю, как будто отполированную, ее поверхность, отразившую люстру.

Он вдруг сорвался с места, подбежал к Кучкину и, тыча рукой в сторону человека в мундире, срывающимся от гнева голосом проговорил:

— Он прокурор! У нас в деревнях стали собак цепных Прокурорами называть!

— Что!.. — побледнел прокурор и шумно поднялся, но был остановлен женой.

Журналист несколько раз мотнул головой: ему никак не удавалось справиться с нависшими на глаза волосами.

— Жизни нет от этих чиновников! — кричал он и все вскидывал и вскидывал голову. — Обложили Россию данью хуже монголов!..

— Успокойтесь, господа! — недовольно поморщилась губернаторша. — Что гости подумают про нашу элиту!

— От этих «элит» вся Россия стонет! — вопил журналист.

— Правильно! — зло встрял председатель акционеров и тоже повернулся к Кучкину. —

Вообще уже все кругом осатанели! Менты приезжают на завод в день зарплаты и прямо из кассы деньги вынимают. Люди меня за горло берут — а чем мне им платить? Плачу людям спиртом.

Город пьяный с утра до утра. Этот «борзой» пишет, что я спаиваю народ, другой — судить собирается! — говоря это, он кивнул сначала на журналиста, потом на прокурора.

— Я о беспределе элиты писал и буду писать! — закричал журналист.

А прокурор, опрокинув стул, все-таки вырвался из-за стола и, быстро подойдя к председателю акционеров, обеими руками взял его за грудь:

— Ты у меня будешь сидеть! Сидеть! Сидеть! И сидеть! — гневно пообещал он.

— Я не сяду, потому что ты раньше ляжешь! — коротко и злобно огрызнулся председатель, схватил его за волосы и стал тянуть к полу.

И когда молодому и сильному председателю удалось свалить и оседлать прокурора, с мест, с возмущенным гулом, поднялись остальные чиновники и попытались их разнять, но, быстро-быстро смешавшись в кучу, сами начали безо всякого разбора наносить удары. Драка разрасталась. Жены чиновников делали вид, что ничего не замечают, а губернаторша все требовательнее толкала локтем по-прежнему дремавшего мужа. Он очнулся, увидел дубасящих друг друга мужчин и одобрительно загоготал:

— Да пускай ребята попарятся!

— Элита называется! — осуждающе качала головой губернаторша.

Старик, поманив Кучкина, зашептал ему:

— Пока они дискутируют, я позволю себе задать вам вопрос, Левушка. Не знаете, почему
они называют себя элитой? Я часто слышу это слово по телевизору.

— Не знаю. Я не смотрю телевизор, — ответил Кучкин.

— Вы не смотрите телевизор?! — изумился старик. — Газеты-то хоть читаете?

— Нет, не читаю. — Вы в каком веке живете? Кучкин поглядел на дерущихся и пожал плечами: — Если судить по этим кулачным боям — то в средневековье. В русском, — через паузу прибавил он. И старик, с трудом сдерживая смех, одобрительно закивал. — Скажите, а можно мы поедим? — с тихой мольбой
в голосе спросила старика пловчиха. — Мне кажется, это не очень ловко по этикету, — ответил тот и снова повернулся к Кучкину: — Как вы думаете, Левушка?

— Я ничего не знаю про этикет, поэтому ешьте, — сказал Кучкин.

Калмычка с пловчихой, а за ними и Евфросиния украдкой потянулись к блюдам с едой, но взять ничего не успели.
— А ну-ка, всем тихо! — вдруг зыкнула губернаторша на дерущихся и в сердцах хватила по
столу кулаком, отчего зазвенели и упали бокалы.

Мужчины сразу прекратили битву и нехотя вернулись на свои места. Подруги сидели, с испугу не решаясь прикоснуться к еде.

— Ну какие же вы, господа, уроды! — с презрением выговаривала чиновникам губернаторша. — В кои-то веки за столом с культурными людьми!..

— Буду помогать культуре! — брякнул губернатор, тряхнув головой. — Мужики, давайте налейте… дамкам.

Официанты потянулись к столам, стали обучено-церемонно разливать напитки.

— А то вы, Сергей Иванович, не помогаете! — угодливо крикнул кто-то из чиновников.

— Великолепно! — повернулся старик к губернатору. — Мы в какой-то мере и есть работники культуры. Как вы слышали, моя фамилия Чайковский. Вам, кончено, знакомо это имя.

Губернатор, дурацки улыбаясь, молчал.

— Ты нас-то хоть не позорь, Сергей Иванович, — негромко сказала губернаторша. — Кто написал балет о лебедях?

Но губернатор, с виноватой улыбкой, только отмахнулся, что означало: тупик, дальше можете не спрашивать.

— Сен-Санс написал о больших лебедях… — подсказывала ему жена, — а кто о маленьких?..

— Чайковский? — сообразил губернатор.

— Петр Ильич. — И губернаторша сокрушенно покачала головой.

— Ну слава богу, доехали, а то я совсем запутался в Чайковских, — рассмеялся губернатор.

— Давайте лучше выпьем.

За столом одобрительно загудели. Губернатор встал и похозяйски двинулся по кругу с бокалом — гости поднимались ему навстречу, звенел хрусталь. Подойдя к местным девушкам, губернатор нахмурился, погрозил им пальцем и неожиданно стал всех их поочередно целовать, а некоторых даже по-отечески шлепать. Жена его в это время демонстративно смотрела в другую сторону.
— Скучают они без вас, Сергей Иванович! — не спуская с нее мстительных глаз, громко сказала администраторша.

Девушки, постепенно осмелев, обступили губернатора. На весь зал раздавался их смех и восклицания.

— Сейчас помрут от счастья! — внятно и зло произнесла калмычка.

— Слушай, я в шоке! — скосилась на подругу пловчиха.

Наконец Удальцов вырвался из окружения. Волосы его были всклокочены, глаза горели, от сонливости не осталось и следа. Он залпом осушил бокал и выбросил руку в сторону — немедленно подошел официант, подлил шампанского. Вернувшись на свое место во главе стола, губернатор неожиданно обратился к старику:

— Вот вы напасали музыку о лебедях…

— О лебедях писал мой великий однофамилец, — осторожно поправил его старик, — а я автор другого сочинения…

Не менее известного в некотором роде.

— А между прочим, — гнул свое губернатор, — лебедь — это самая злобная и бесполезная птица…

— Теперь ты что начал? — попыталась остановить мужа губернаторша.

— Бесполезная, — не слушая ее, повторил губернатор. — Курица — вот кому мы должны поклониться в пояс!

Поднялся прокурор и, поправляя треснувшие в драке очки, воинственно заявил:

— Прав губернатор: курица — королева!

— Да какая же курица королева?! — всплеснула руками губернаторша.

— Курица яйца дает и мясо, — поддержал Удальцова и председатель акционеров. — 
Курица — это закуска. У нас ведь проблема не в том, что мы пьем, а в том, что мы не закусываем!

— Вот именно! — вырвалось у пловчихи.

— А почему народ не закусывает?! — с болью вопрошал журналист. — Он эту жизнь свою
хочет быстрее забыть!

— Чего вы начали про курицу сейчас! — возмутилась губернаторша.

— Но мы о курице не пишем, — подвел итог губернатор, обращаясь уже ко всем присутствующим, — мы пишем о лебедях!

Настала неловкая тишина. Старик, желая разрядить обстановку, весело сказал: — Друзья мои, как только увижусь с моим другом Сен-Сансом, обещаю поговорить с ним. Все-таки он главный орнитолог в мировой музыке. Согласится ли он написать балет о курице, я не знаю, но обязательно поговорю с ним.

— А чего нам Сен-Санса просить? — сказал губернатор. — Мы что, не можем сами о курице написать?!

Все посмотрели на старика.

— Дело в том, друзья мои… я уже не молод… — начал было он.

— Ну тогда, может быть, этот, помоложе? — не дав ему договорить, кивнул губернатор на Кучкина. — Пусть он постарается.

Губернаторша повернулась к Кучкину, зааплодировала, и чиновники с их женами последовали ее примеру.

— Хоть голос подайте, — умоляюще прошептал Кучкину старик.

— Композиторы связаны с либретто, — когда стихли аплодисменты, произнес Кучкин, и сам удивился сказанному. — Нужна какая-то возвышенная история… про курицу…

— Да не надо про курицу! — прервала его губернаторша. — Не слушайте вы их! Лучше
покажите людям что-нибудь про настоящую любовь…

— Про любовь с большой буквы! — подхватила одна из чиновничьих жен.

— Про огромную, красивую, возвышенную любовь, — завершила свою мысль губернаторша.

— Возвышенная любовь? — переспросил губернатор и обратился к чиновникам: — А ну-ка давайте напрягайте мозги.

Не ожидавшие такого приказа чиновники растерянно молчали. — Ну, теперь про любовь заведут! — неожиданно громко в наступившей тишине прозвучал голос пловчихи, но никто не обратил внимания на ее слова.

Жены с нетерпением поглядывали на мужей, которые старательно морщили лбы.
— Ну, самыми возвышенными в любовных делах считаются француженки, — первым нарушил тишину журналист.

Но Удальцов сразу замахал на него руками:

— Все! Все! И не начинай. Бывали мы в Париже. Да там посмотреть не на кого!

— Ох, я видел одну мадьярку, — вдруг тихонько простонал неприметный лысоватый
чиновник, до этого безмолвно сидевший рядом со своей толстой и чем-то недовольной женой, — до сих пор плывут мои мозги и тают!

В прошлом году на озере Балатон была одна мадьярка. В белой шляпе, в длинном платье проехала мимо меня на велосипеде…

Все повернулись к нему, но он вдруг погрустнел и затих.

— Ну! — потребовал продолжения Удальцов. — Проехала на велосипеде, и что?..

— И волосы длинные у нее поднимало ветром, — вспоминал чиновник, — и они, как струи, текли вслед за ней…

Он опять замолчал.

— Ну? — теряя терпение, гаркнул на него губернатор. — Дальше что было?

— Ничего… — вздохнул чиновник. Все захохотали. — Надо губернатора свозить в Венесуэлу, — загорелся председатель акционеров. — Я был в Венесуэле. Я там больной на голову стал. Вот ты вышел на улицу, увидел первую венесуэлку — и сразу закрывай глаза, потому что, если ты их откроешь, ты увидишь вторую венесуэлку. Но у тебя есть еще шанс на выздоровление. Но если ты и после второй венесуэлки глаза не закрыл и увидел третью венесуэлку, — все, ты погиб! Сколько наших ребят не могут никак выехать из Венесуэлы!..

— Мне кажется, выше нашей женщины нет в мире никого! — вмешался старик. Жены чиновников благодарно зааплодировали.

— Вот они — золотые слова! — кивнул губернатор, дождался тишины и начал: — Вышла у меня еще в молодые годы осечка: угораздило меня самую первую мою деваху найти на две головы выше себя. Дело было зимой, времени, понятно, в обрез, и так я к ней прилаживался и этак — никак. Шарахнула она меня, уткнулся я со спущенными штанами мордой в снег. Из кустов пацанва выскочила, ржет — следили за нами. С тех пор у меня к женщинам как отрубило. Онемение, страх, ужас. Не мог даже в мыслях к ним подступиться. И тянулось это, стыдно сказать, чуть ли не до тридцати лет. Никого не было! Монах!.. Я уже учился в Высшей партийной школе, и перед нами выступил с лекцией молодой сексотерапевт… Он сейчас знаменитый на всю Москву профессор, следит за всей нашей вертикалью, чтобы вертикаль, неровен час, не ослабла… Задал я ему тогда вопрос, что со мной такое происходит? Мне жена, говорю, нужна, в партийной карьере без жены нет пути. И он мне тогда сказал: «Ты, Удальцов, типичный бздун. Это надо обязательно в себе выжечь. По жизни нужен мужской характер, иначе сомнут тебя и затопчут. Но для этого ты обязан уговорить какую-нибудь дылду, чтобы она была выше той дуры, которая так тебя унизила…»

Тут губернатор сильно сжал скулы, и стало видно, что эти воспоминания даются ему нелегко. Губернаторша осторожно коснулась руки мужа, а чиновники совсем притихли.

— «…Потом ты быстро найдешь себе жену», — вернулся к рассказу Удальцов, но всхлипнул и совсем ослабевшим голосом сумел лишь договорить: — И посоветовал: «Просись на Кубань — самые рослые девки у нас в Союзе там»…

Он заплакал, закрыв лицо рукой.

— Ну ладно, не надо, Сережа, — тихо успокаивала его губернаторша. — Чего ты себя
растравляешь?..

Она протянула ему салфетку. Утерев слезы и глубоко вздохнув, Удальцов продолжал:

— И вот направили меня — а было это еще в брежневские времена — на Кубань и, в виде наказания, что еду без жены, сунули в самый занюханный горком. Я, конечно, только об одном думаю, потому что казачки вокруг такие — одна выше другой!

И вот однажды еду поутру я в служебной машине мимо городского парка и вижу: в глубине над деревьями вроде голова торчит в красном берете. Я думал сначала, что это девица на дерево забралась. Подъехали ближе, вгляделся: под деревом на земле две ноги. Думаю: нет, у страха-то глаза велики — не может такого быть. Меня водитель спрашивает: «Что с вами? Чего вы дрожите?» Я велел ему остановить машину, этак зигзагами подхожу. Ощущаю себя пигмеем. Стою зубами стучу, скулю от страха. И вопрос ей: что вы делаете среди деревьев? Она говорит с небес: «Со старшей сестрицей бабочек ловлю». Поглядел по сторонам и, действительно, вижу: еще одна бабочек ловит — постарше, и ростом она, слава тебе господи, поменьше этой. Ну, слово за слово. Оказывается, они намылились ехать за бабочками из города, потому что старшая — учительница ботаники и ей детям надо наглядно показать, какая из гусеницы получается бабочка. Я говорю им, мол, разрешите вас довезти, сам я по профессии партийный работник, но по призванию тоже ботаник, и бабочек мне еще никогда ловить не доводилось. Был у них с сестрицей горячий спор, дрались они тут же, прямо в парке: кому со мной ехать. Но победила старшая.

И вот еду я с ней хрен знает куда, попадаем мы с ней на какой-то хутор…

— Ну все! Хватит! — не выдержала губернаторша.

— И что же вы там делали, на хуторе? — лукаво поинтересовался старик.

— Вот видите, вы сразу о плохом думаете, — улыбнулся хитровато губернатор и ответил: — Мы бабочек ловили.

Опять все захохотали, и губернатор, подождав, стал рассказывать дальше.

— Но кто же нам даст на этом свете спокойно бабочек ловить! — уже совсем весело вопрошал он. — Нет такого места на земле. Нет и не будет! Обязательно найдутся такие, кому это будет как кость в горле. Водитель мой известное дело в какой конторе зарплату получал. Все это я понимал. Но помнил и завет доктора: не может быть у слабака политической карьеры. Короче. Пишут на меня анонимную телегу в КГБ. А Андропову тогда как раз понадобился показательный процесс, надо было ему показать разложение партийного аппарата. Местное КГБ стоит на ушах, чтобы дело на меня завести. Заводят. Меня первым же рейсом — в Москву, на Лубянку. Ты, говорят, представительницу Кубани изнасиловал с использованием служебного транспорта. — «Как изнасиловал? Я с ней бабочек ловил и говорил о ботанике — все. И ничего больше!» Спрашивают девушку. Она смело им говорит: «Он мне жених». А Андропову показательный процесс позарез нужен: у него с Ленькой уже шла подковерная борьба. Как я потом узнал, хотел он тогда начать «дело ботаников». Потянуло холодком, светит мне Мордовия. И начали невесту мою обрабатывать, мол, у него таких, как ты, много по всей стране. Не выпускают ее с Кубани: она важный свидетель. Что делает младшая. Едет она потихоньку в Москву, к правозащитникам…

— Зачем к правозащитникам? — поморщился прокурор.

— Видать, ты еще молодой, — сурово заметил губернатор. — Как зовут пропагандиста
лебедей? — кивнул он на старика.

— Чайковский, — быстро подсказала администраторша.

— Вот Чайковский помнит, что Ленька в свое время у финнов подписал с Западом хренотень
про права человека… Пришла младшая к правозащитникам: «Не виноват Удальцов!» — «А
что же он там, на хуторе, делал?» — спрашивают правозащитники…

— Бабочек ловил! — угадал старик.

— И пошло по западным газетам: «Свободу узнику совести Удальцову!» И Ленька
Андропову сказал: «Мы что, будем из-за одного мудака отношения с Западом портить?» И
тот отступил. Поперли меня, конечно, из партии, а сажать не стали. Но я остался на слуху. С тех пор у всех в памяти отложилось: Удальцов — узник совести. И когда у нас общественный строй поменялся и настал момент, когда надо было во власть выдвинуть свежачка, вспомнили про Удальцова. Вот так я и попал в большую политику. Но главное — жену себе нашел и перестал с той поры женщин бояться. Ну а младшенькая, Ангелина, — она молодец, помогает нашей губернии выруливать на европейский путь развития. Для такой женщины нужен герой! Все посмотрели на администраторшу. Она легонько закусила губу, потом лунатически улыбнулась, медленно опустила веки и, послав губернатору воздушный поцелуй, печально сказала:

— Спасибо за теплые слова, но пока такого героя я не встречала.

— Встретишь, — едко бросила губернаторша.