Татьяна Замировская родилась в Борисове (Беларусь), живет в Минске и Нью-Йорке, работает журналистом и арт-критиком в белорусских независимых СМИ. Рассказы публиковались в разнообразных литературных журналах Беларуси, России и Украины. Автор двух сборников рассказов «Жизнь без шума и боли» (АСТ, 2010) и «Воробьиная река» (АСТ, 2015), постоянный участник проектов ФРАМ («Амфора», составитель Макс Фрай) и textus (АСТ, составитель Макс Фрай). Рассказ «Номер сто» публикуется впервые.
Артем Новиченков и Кирилл Корчагин:
— Многие рассказы Татьяны Замировской одновременно бытовые и сказочные. Поначалу они кажутся до глупости реалистичными. А затем — сюрприз. Глупость перерастает в проблему, потом в навязчивые мысли, дальше — в трагедию. И к реалистической картинке примешивается сюр. То, что высекается из этого столкновения, — и есть соль прозы Замировской.
Рассказ Татьяны Замировской «Номер сто» — рядовая сцена из жизни, вполне себе возможная. Вроде бы ничего не происходит, но то, что могло бы произойти — расширяет границы допустимого, нормального и открывает новые пространства, доселе спрятанные от героя, — страха и одновременно чуда. Причем то, чего герой боится, в одной из альтернативных историй, проживаемых в воображении, становится тем, чего он хочет, становится неизбежным.
Ассоциация, которая напрашивается, — абсурдистский мир произведений Даниила Хармса, в которых законы вселенной порой будто изгибаются, чтобы герой почувствовал себя выкинутым из привычного образа жизни. Но сюжеты Замировской, можно сказать, добрее. Они не о жестокой, издевающейся действительности, а о людях в перманентном, но глубоко забытом ожидании чуда. Поэтому сказочное тройное повторение истории — тройной шанс это чудо воплотить в жизнь, понять намеки мироздания, выйти за рамки предугаданного сюжета и принять, смириться.
Номер сто
Пожилой профессор ехал на важную встречу и потерял по дороге портфель, или дело было так — вышел из автобуса, а портфеля нет.
Автобус — саранчово-зеленый, увитый праздничными летними лентами городской маршрут номер сто — плавно уплывал за поворот, будто медленный и торжественный свадебный торт, вносимый невидимыми подземными официантами в светлый рай проспекта Победы. Профессор было решил побежать за автобусом, таким непривычно тягучим казался его душный, дурманящий реверанс, но остановил себя в нелепом полупрыжке, вздумав размахнуть для инерции всей тяжестью кожаного, книжного, привычного: потерял!
Он никогда ничего не терял еще, и тут впервые потеря, да еще такого важного — там лежала вычитанная и вся вдоль-поперек исчерканная, выправленная, как полк солдат, диссертация его свежего, вероятно последнего, аспиранта, как с грустью и чувством упоительной ответственности иногда думал он сам — последнего, выдали последнего, дальше тишь. Может, действительно последнего, мысленно ахнул он, началось. Портфель забыл, потом что забудет, плащ? Кошелек? Имя забудет вначале, потом возраст (вот тогда и побежит за автобусом резвым пятнадцатилетним хулиганом с ломкими, пористыми костями и одеждой, пахнущей книжной полочкой и чемоданчиком), потом адрес, безымянного старичка нашли на кольцевом маршруте, лежит в отделении безымянных старичков и слушает внутреннее радио, внешнее не понимает уже.
Нет, просто случайность. Вернулся на остановку, крутился там, заглянул под скамейки, потом позвонил в автобусный парк. Там попросили перезвонить вечером. Волновался, скорей, не из-за того, что все потеряно, а из-за встречи: признаться в своей несостоятельности, отменить, расстроить все было для него окончательным признанием в том, что портфель действительно ушел, исчез, не перешел временно в некое иное, лиминальное состояние, став несущественным, невидимым, неважным. В итоге, пошел на встречу так, без портфеля, не смог признаться, что потерял где-то: забыл, выбежал из дома и понял, что и портфель забыл, и ключ забыл, а дверь захлопнулась. Пусть последний аспирант (молча подливает чай, бледнеет, уже соображает что-то такое околосмертное) понимает, что он не только предположительно последний, но и подарочно первый в этом ряду свежих, как земля, неудач, а не только прежних головокружительных успехов. Пункты диссертации профессор помнил наизусть, теория запутанности, вообще сплошь теория, не страшно и потерять (успокаивал себя). Оба держались молодцом, никаких лишних вопросов, профессор попросил аспиранта показать ему диссертацию на экране компьютера и укоризненно постучал аспирантским карандашом по стеклу — вот, тут у вас непонятное, тут! — но стука не получилось, мониторы уже давно не стеклянные, и профессор осекся, но потом подумал, что и карандаши, скорей всего, уже давно не деревянные, стучи не стучи.
По дороге домой снова позвонил в автобусный парк, там сказали, что портфель нашелся, забирайте, водитель со смены пришел и отдал, все люди же, устал дико, но понимает, каждый же человек, все люди (намек, то есть: не с пустыми руками приходить? Но руки ведь пустые именно потому, что потерял?)
Шел в автобусный парк пешком, все документы и проездные тоже были в портфеле. Около парка на закатной, укрытой длинными, вязкими, как кисель, вечерними тенями, увидел молодого человека с портфелем в руках — его портфелем! Это совершенно точно был тот портфель — такой же потрепанный, черный, с протершимися тканевыми сетчатыми уголками.
— Это я потерял это мой, вот я за ним пришел, — сказал профессор и потянулся за портфелем. Видимо, это был шальной поздний работник автопарка — не дождался его и вышел встречать на скамейку, но выпил немного, бывает, все мы люди, каждый человек.
Молодой человек всхлипнул и прижал к себе портфель отчаянным, безнадежным жестом.
— Нет, нет, это мой, не отдам, — сказал он пьяным, заплетающимся голосом. Оказалось, что этот молодой человек совершенно ветхий, сам похожий на шаткую тень, буквально еле сидит. Лицо у него было бледное, уставшее, полупрозрачное, как папиросная бумага.
— Вы что-то перепутали, наверное, — сказал профессор и мягко схватился за портфель, потянул на себя жестче, сильнее. — Это мой, вы что, отдайте, мне нужно.
— Это мне нужно, это мой, — завсхлипывал, как припадочный, молодой человек, хватаясь за скользкую от то ли слез, то ли разлитого пива (или что он там пил, не очень было понятно, позвякивало что-то под ногами) кожу портфеля, — Я без этого нет, я не отдам.
Профессор подумал, что молодой человек (водитель? Просто работник автопарка, возможно, уборщик?) впал в особого рода драматический делирий, сверхценность случайно обретенного. Дернул портфель несколько раз с силой и даже злобой, молодой человек что-то бормотал, всхлипывал, крючковато и вяло цеплялся неловкими, медленными пальцами, тянулся, всхлипывал, потом и вовсе начал рыдать, сползая со скамейки в черноватую ночную грязь:
— Пожалуйста, не забирайте. Я все как надо, сделаю, я больше не буду это все, я понял уже, не надо только забирать, — и вдруг застонал и опал, как груда осенних листьев. От него несло ветошью, тряпьем и перегаром, совсем опустился, может, и не работник вовсе, а сутками просто тут сидит, собирает чужие вещички. Обнаружив, что его руки пусты, молодой человек беззвучно завыл и начал цепляться пальцами за скользкую от слез скамейку.
Профессор встряхнул портфель — тот, точно тот.
— Это мой, это же мой, вы знаете же, что мой, верните, умоляю, — рыдал молодой человек откуда-то уже издалека (профессор развернулся и зашагал прочь, зажав портфель под мышкой, рассчитывая, что он немного очистится, пообтершись о плащ), — Пожалуйста, верните, это мой, не забирайте. Не надо, не забирайте, я все сделаю, как вы скажете, все как нужно сделаю, не будет как в прошлый раз, я обещаю, не забирайте. Как же так, я не понимаю, как же так.
Профессор даже не обернулся.
Уже дома положил портфель на стол, включил настольную лампу и задумался: а его ли это портфель? Очень уж неподдельно рыдал несчастный молодой человек — как будто с этой минуты в его жизни все теперь пойдет не так.
Вдруг ему стало очень не по себе.
Расстегнул, заглянул вовнутрь.
В портфеле лежали его обычные, повседневные вещи: футляр от очков, чужая плохая диссертация, еще какие-то мелочи, коробочка скрепок, яблоко все в хлебных крошках, носовой платок.
Правильно, выходит, забрал.
Ему уже не надо, вдруг сердито подумал профессор, уже все, зачем ему этот портфель.
Еще он подумал, что у него в молодости кто-то тоже вот так забрал портфель с его диссертацией, и, действительно, в жизни потом все пошло не так. Но выбрался как-то — и этот тоже выберется.
— Выберется! — вслух, строго и назидательно сказал он, и выключил настольную лампу.
Потом позвонил жене, которая была на даче со внуками — просто убедиться, что не случилось ничего чудовищного, что это не какая-нибудь временная петля.
Жена, сонная и недовольная, перечислила по его просьбе всех их внуков — все на месте, все совпало. Поинтересовалась, все ли с ним в порядке, не началось ли. Нет, не началось, ответил профессор, просто интересно было кое-что проверить, а собака у нас есть, есть собака? Нет, собаки у нас нет, ответила жена, что еще? Может, ты не тот телефон набрал и я не твоя жена? Может быть, у тебя никогда не было жены вообще, а с этого вечера она вдруг у тебя есть вся целиком всю жизнь, и трое детей и пятеро внуков появились ровно в это же мгновение, ты это имел в виду, да?
— Нет, не это, — испуганно сказал профессор, потому что, кажется, имел в виду именно это, как будто бы во время звонка жене на дачу вдруг выяснится, что у него никогда не было жены или никогда не было дачи, или, наоборот, внезапно есть жена и дача, хотя до этого фортеля с портфелем он был трагически и безвозвратно одинок.
Убедившись, что жизнь осталась такой же, как была, и ничего не изменилось — и, следовательно, эпизод с портфелем не означает ровным счетом ничего, кроме трагичного, кромешного совпадения нежелательного с невозможным, профессор заснул.
Утром он проснулся, позавтракал, почитал утреннюю прессу (мир остался ровно таким же, как был) и поехал на очередную встречу с аспирантом, но по дороге снова забыл портфель в автобусе — как так получилось, он толком не понял, потому что точно помнил, что выходил, крепко прижимая чертов портфель к груди. Это было похоже на неприятные, травматичные попытки вынести некий сверхценный, переливающийся всеми гранями неона и немыслимой сини объект из плавающего, звенящего пространства сна. Несешь, несешь, и потом, уже прорывая насквозь этот липкий лимб натянутой, как пузырь, яви, обнаруживаешь между ладонями тугую обманную пустоту, лишенную даже памяти о том, что ее наполняло.
Дальше все тоже было немного как во сне, что сильно обеспокоило профессора: он объяснил аспиранту, что специально не брал с собой исправленную копию диссертации, потому что должен внести еще кое-какие правки, часа три разбирал очень приблизительные ошибки (возможно, и не ошибки вовсе) в его громоздких выкладках (увидев в тексте чересчур буквально воспринятый пассаж про множество возможных миров, жестко вычеркнул, воскликнув: это же литература у вас, а у нас научная работа, научная!), после снова позвонил в автобусный парк: действительно, забыл, и снова водитель выручил, спас, не забрал себе, вот есть же хорошие люди, укоризненно прошипела в трубку старуха-диспетчер. Есть, конечно, не чета тебе, ведьма.
Подходя к автобусному парку, профессор снова увидел сидящего на скамейке молодого человека — пьяного, сонного, обнимающего черный портфель и уже заранее как будто плачущего. Он выглядел еще более опустившимся, измотанным. Профессор подошел к нему и сказал:
— Ну что, сами отдадите на этот раз или помочь?
Молодой человек зарыдал, обнял портфель так, как будто это была урна с прахом всех его нерожденных детей, умерших в прошлой жизни тихими вредными старичками, благополучно сожженными в подготовке к важнейшему переходу и внезапно лишенными прав на реинкарнацию в последнее мгновение — только прах, только невозможность будущего — и снова начал бормотать и всхлипывать: не забирайте, не забирайте, пожалуйста, я не понимаю, что я сделал не так, но не убивайте, пожалуйста, не забирайте, я не справлюсь, не смогу.
— Справишься! — уверенно сказал профессор, выдергивая залитый горем портфель из трясущихся объятий молодого человека. — И без этого получится!
— Не получится, — завыл молодой человек, — Ничего не получится теперь, все. Это мой, это мое, это же мне было, мне. Оставьте мне. Пожалуйста, я что хотите сделаю.
— Ничего не надо делать, — строго, но неуверенно сказал профессор, пряча портфель под мышку, — Все нормально будет.
Молодой человек попытался встать, упал, заплакал, начал размазывать по лицу грязь.
Профессор на это все уже не смотрел, а быстро шагал прочь, чтобы не видеть и забыть.
Придя домой, он первым делом снова проверил, действительно ли все осталось таким, как было. Позвонил жене (та мрачно поинтересовалась: снова перечислить внуков?), заглянул в холодильник, в зеркало, в шкаф. Сел в кресло, подумал: вдруг из кухни сейчас выйдет огромная собака, или весь дом сложится, как игрушечный? Никто не вышел, ничего не сложилось.
Тем не менее, он спал спокойно, почти без снов, как если бы не происходило ничего особенного. На следующий день профессор решил поехать на встречу иначе, не в этом праздничном ленточном автобусе номер сто — дошел пешком километр до трамвая, прижимая портфель к груди, ехал в трамвае, но трамвай почему-то сломался.
— Сломался! — со значением повторил профессор вслед за нервной, взвинченной вагоновожатой, выгоняющей людей из трамвая резво и недовольно, как будто это непрошеные гости. Вот оно что! Профессору показалось, что он наконец-то разгадал происходящее.
Он сел в такси, приехал на встречу, но когда уже позвонил в дверь, понял, что забыл портфель в машине. Ситуация понемногу превращалась в чудовищную, но профессор взял себя в руки, объявил аспиранту, что забыл портфель в такси, и прямо от него позвонил диспетчеру, а из нее — таксисту, услышав сбивчивую брань: занят, слишком много заказов. Профессор попросил таксиста привезти портфель прямо сейчас, он заплатит (аспирант начал нервно показывать знаками: я заплачу, не переживайте), но таксист выругался: если каждому привозить, работы не будет, подождете! Профессор диктовал адрес, встревоженный аспирант наливал чай медленно-медленно прямо на стол: тоже волновался.
Через несколько часов бесконечного перечеркивания строчек профессор перезвонил в службу такси, чтобы узнать, закончилась ли смена у таксиста, но мрачный диспетчер, немного задумчивый, будто сам удивлен происходящим, сообщил, что таксист, его друг, поехал отдавать портфель вечером после работы, чтобы, так сказать, лично, из рук в руки (вероятно, рассчитывал на какое-то вознаграждение), но ехал со смены уже пьяный, выпил с этим самым другом прямо в диспетчерской после работы, бывает, поэтому был не за рулем, а сел в автобус, чего там, всего пять остановок, но вот незадача: заснул там, в автобусе, и забыл портфель.
— Автобус номер сто? — неуверенно спросил профессор.
— А какой еще, — нехорошим голосом ответил диспетчер.
Профессор замолчал. Было понятно, что молчать он намеревается долго.
— Мы сейчас поедем в автобусный парк, — сообщил диспетчер, — Я его подвезу, не беспокойтесь. Пятница вечер, бывает. Сами будто портфелей не теряли. То есть, вы же его и потеряли изначально, нет? Все в лучшем виде будет, не беспокойтесь.
Профессор положил трубку, в самом деле, одолжил у тревожного аспиранта некоторую сумму денег, которой тот размахивал, как несуществующей распечаткой исчерканной, исковерканной диссертации, и уже на другом такси примчался в автопарк.
Скамейку с плачущим, раскачивающимся туда-сюда, как на похоронах, молодым человеком он увидел сразу, издалека — особым, новым, но уже привычным за эти три дня, чутьем гигантской хищной птицы, протяжно, как боль, кружащей над неясной, неопределенной, зато целехонькой, не изорванной еще когтями в клочья крошечной душой мышонка в траве.
Профессор потянулся к молодому человеку, который в ужасе, рыдая, отшатнулся от него, как от призрака, прикрывая лицо портфелем.
— Берите, — пьяным запинающимся голосом забормотал он, — Берите, забирайте, простите ради бога, берите все, меня уже нет, мне не важно, забирайте, мне не надо, не надо, просто не приходите больше.
Профессор взял портфель обеими руками, вцепившись в него, как в кожаный руль невидимого автомобиля (а вот был бы автомобиль, мрачно подумал он, возможно, всего этого бы и не случилось, автобус виноват, транспорт всегда предает человека, всякая вещь, работающая по расписанию, изначально лжет), но вдруг свернул не туда, резко крутанул, забрал влево, подумав: ладно, оставлю ему, раз так. Наверное, надо оставить. Невыносимо смотреть.
Всунул портфель в дрожащие пьяные руки, шарящие в воздухе, попытавшись сомкнуть их поверх блестящего в свете луны влажного замка.
— Держи, держи уж, — зачем-то по отцовски примирительно сказал профессор, — Если совсем не можешь, чего тут. Бери.
Молодой человек обнял портфель и завыл, не веря своему счастью. И так воет, и иначе воет, подумал профессор, нет никакого покоя несчастной душе.
— Все, все, — он похлопал молодого человека по плечу, — Не бойся. Больше не встретимся никогда, слышишь?
И почувствовал себя лживым зеленым автобусом.
Молодой человек тихо плакал, елозя ногами по грязи. Было очевидно, что это слезы облегчения.
Профессор приехал домой, позвонил аспиранту и извинился, сказав, что портфель, кажется, пропал безвозвратно, так что правки придется внести снова. После этого снова позвонил жене на дачу, послушал ее велеречиво истеричные рассуждения о том, стоит ли в такую слякоть сажать японскую грушу, про внуков уже не спрашивал, какая разница, сколько внуков и как их зовут, сколько ни есть, все счастье и боевое продолжение этой родовитой, шумящей бессмыслицы, сколько ни было ее, этой жизни, все в ней сложилось, прожил — передай другому, или не передавай, можно не передавать, как выяснилось, все можно, когда больше нечего терять.
Действительно, это была его первая и последняя потеря. Уже потом, на защите, что-то дернуло, полыхнуло фейерверком в груди, какая-то фраза царапнула огнем узнавания, но мысленно сказал себе: литература, так и не вычеркнул.
Иллюстрация на обложке: Rune Fisker