Иван Шипнигов — прозаик и журналист из Москвы. В 2016 году выпустил первую книгу «Нефть, метель и другие веселые боги». Работает редактором в МГТУ имени Н.Э. Баумана. С удовольствием читает и пишет о ракетах и роботах, общается с девушками-инженерами, пытаясь забыть филфак.
Текст публикуется в авторской редакции.
Наш ларек нам всем утеха.
Реет смыслом на ветру.
Юрий Шевчук
Бенедиктов стал замечать в ларьке Фарида странное. Как-то пришел к нему — а в дальнем углу стоит кровать, но как бы кукольная, маленькая. Щурясь на свет, снял пальто, попросил у Фарида пива, немного согрелся и только потом спросил:
— Фара, а что это у тебя там в углу?
Фарид, как обычно, протирал выставленные на витрину бутылки, словно бокалы в баре.
— Так… Кровать.
Бенедиктов подошел посмотреть. Обыкновенная кровать нормального размера, покрывало в цветочек. Оглянулся — дверь и табуретка, на которой он только что сидел — все маленькое. Сделал пять быстрых шагов, такой длины был ларек — табуретка, стена, дверь, все как должно быть, только кровать в другом углу снова мелкая, кукольная.
— Фарид, это как?
— Ты «Балтику»-то больше по ночам хлещи, — Фарид улыбнулся всем своим смуглым южным лицом, и Бенедиктов решил к нему пока не приставать. А то еще рассердится и выгонит.
Подружились они месяц назад, когда начался психоз Бенедиктова. Врожденная нервность; переутомление; бессонница — это стало причиной психоза, или же психоз, в свою очередь, стал причиной этих расстройств? Бенедиктов не думал об этом. Ему было страшно, и он убегал. Побывал он, впрочем, у психиатра в университетской поликлинике, но тот первым делом спросил, служил ли Бенедиктов в армии, и тот к врачам больше не ходил.
Бенедиктов был уверен, что ночью общежитие взорвут. Шел вполне благополучный 2008 год, но Бенедиктов думал, что теракты десятилетней давности обязательно повторятся. Пока он еще мог спать, ему со всеми подробностями снилось, как его комната вырывается из отведенного ей пространства и летит вниз, по дороге разрушаясь, а потом над Бенедиктовым домиком складываются два обломка бетонных плит, и он несколько суток умирает под ними. Под общежитием стояло много машин, теперь они разбиты, и пропитавший завалы бензин не дает собакам найти людей. Так что однажды Бенедиктов не выдержал, встал среди ночи, оделся потеплее и вышел из общежития. Купил у Фарида пива и сигарет и сел на остановке рядом с ларьком. Был февраль, горел фонарь, падал снег. Он не таял на голове Бенедиктова. Тогда же он начал седеть. Бенедиктов просидел так четыре ночи, а на пятую боковая дверь ларька открылась, и Фарид позвал его внутрь.
— Замерзнешь.
Они быстро сошлись. То ли воображая себя барменом, то ли страдая от педантизма, переходящего в компульсию, Фарид постоянно протирал выставленные на витрину бутылки: протрет весь ряд и начинает заново.
— У меня отец таджик был, а мать русская. Я кандидат исторических наук вообще-то. В Таджикистане на телевидении ведущим был. Хорошо жили. Квартира своя была. А потом, в 90-м году, все рушиться стало. Работы нет. Есть нечего. Все как-то разом сломалось. Приехал в Россию, думал бизнес делать, одежду возить, да какой из меня бизнес. Интеллигенция. И вот сидим мы с тобой и не понимаем, как оказались здесь и, главное, как отсюда выбраться.
В истории Фарида Бенедиктов верил, так как сразу признал его за своего. Тот как-то восхищался песней одной певицы, которую он услышал по радио и которую Бенедиктов знал и любил давно. На следующую ночь принес и подарил Фариду диск: рука и кровавые разводы. С тех пор он угощал Бенедиктова пивом и рассказывал бесконечные истории о своей прошлой жизни на родине. Эти истории каждую ночь засыпал, погребал под собой мокрый февральский московский снег, но Фарид каждую ночь начинал снова.
— И эти чеченцы мне говорят: плати долю, — Фарид протер последнюю бутылку и вернулся к началу ряда. — Будьте добры пояснить, почему я должен платить вам какую-то «долю»? — говорю. Один ножик достал, говорит, пожалеешь, Фара. Ну, я своих в диаспоре спросил, что делать. Наши вроде поговорили там с кем-то, чеченцы отстали. Правда, один раз подожгли: дверь подперли и бензином облили. Хорошо, огнетушитель есть, я успел потушить.
Ларек из-за своей близости к общежитию был популярен у студентов. Именно к Фариду все бежали ночью за догоном, за сигаретами и презервативами. Потешаясь над неуместной, карикатурной интеллигентностью хозяина ларька, все мгушники, жившие в Доме студента на Вернадского, звали его Мучачос.
— Почему? — спросил Бенедиктов, только заселившись в общагу.
— Сам увидишь.
Придя в ларек впервые и заглянув в окошко, Бенедиктов согласился: точно, Мучачос.
…— Фара, а тепло у тебя сегодня. Обогреватель купил?
— Так… Можно сказать, обогреватель.
В дальнем углу плясал огонек, как от свечки, и тихо потрескивало и шипело. Пять больших шагов: перед Бенедиктовым настоящая новенькая печка-буржуйка, на раскаленной докрасна плите закипает чайник, на полу охапка аккуратных поленьев, как из «Ашана» в сезон пикников. Бенедиктов бросился к двери, обежал ларек снаружи и задрал голову: ни дыма, ни трубы над крышей не было. Вернулся, натоптал сразу растаявшим снегом — очень уж жарко было в ларьке.
— Фара. Это что такое?..
— Так… Печка.
— А труба?!
— А тут не нужна труба… — Фарид оставил в покое витрину и начал рассеянно протирать пустые бутылки, составленные Бенедиктовым в углу. — Тут само все. Поддувало откроешь, и…
— Какое поддувало!!! — Бенедиктов вырвал из рук Фарида бутылку и салфетку. — Как у тебя тут кровать поместилась?!
Фарид, оставшись без дела, начал внимательно рассматривать свои ногти. Бенедиктов смотрел в дальний угол ларька и медленно, словно решив в этот раз пересечь ларек за тысячу шагов, шел туда.
Вдоль правой стенки стояла кровать. На розовом в цветочек покрывале умывалась толстая лоснящаяся кошка. Потрескивала печь; у противоположной стены стоял книжный шкаф, старый, хорошей работы — такие были в общежитии Главного здания. Книги: Набоков, Газданов, Пелевин. У торцевой стены вырос подоконник: на нем фикус и герань в горшочках, под ним стол: вязаная скатерть, варенье в вазочке. На стене легкомысленные, с разводами и узорами, занавески. Бенедиктов медленно, очень медленно, словно там пряталась змея, раздвинул занавески: окно, сугроб, тень от дымящейся печной трубы. В окно постучали.
— Фара! Гандоны есть у тебя?
Бенедиктов так же медленно отступил и сел на свою табуретку у двери. Оттуда он видел, как очень маленький — силуэт на горизонте — Фарид суетился у окошка, обслуживая покупателя. Закончив, задернул занавески, посмотрел на Бенедиктова весело.
— Хочется уюта, понимаешь! Домашнего тепла. По родине я скучаю, Иван, по дому. Тебе самому, наверное, в общаге несладко. Ты заходи, когда хочешь, не стесняйся. Сейчас чайку сделаем. Не все же пиво-то хлестать.
— Фарид, ты ничего мне не объяснишь? — спросил Бенедиктов тихо, на самом деле боясь объяснений. Он подозревал у себя галлюцинации.
— Так я же говорю: уюта, тепла. Знакомые старую мебель отдали. Вот завел обстановку.
Фарид забылся и, вместо того чтобы заварить чай, принялся протирать чайник, как бокал в баре.
Бенедиктов встал.
— А знаешь, как мы тебя зовем в общаге?
— Чурка? — с надеждой спросил Фарид.
— Мучачос, — ответил Бенедиктов и вышел. Фарид стоял в дверях и кричал ему вслед:
— Заходи, чайку попьем! Уюта, тепла. Мы с тобой здесь вдвоем, и нужно отсюда как-то выбираться!
За спиной у него вырастали из воздуха, проявлялись из темноты этажерка, тумбочка, зацветающий кактус, и из крыши проклевывался грязно-розовый кокетливый абажур, как в недорогом борделе — все маленькое, кукольное, искаженное неправильной перспективой.
***
Бенедиктов стал замечать ее в коридорах примерно в то же время, когда сошелся с Фаридом. Ходила она мелким, нервным, стремительным шагом. Миниатюрная, с маленьким ртом и большими сплошь черными глазами, в которых, казалось, не было белков; с очень длинными, узкими, костистыми кистями рук — как потом узнал Бенедиктов, именно так выглядят настоящие «музыкальные» руки: никакого изящества, только сухожилия и вены, и мозоли на пальцах от инструмента, для владения которым нужно раздвигать ноги. Виолончелистка бегала со своими кастрюльками — словно взятыми из кукольного набора — из комнаты на кухню, из кухни в комнату, и когда она пробегала мимо него в коридоре, овевая ландышем (Бенедиктов не знал, как пахнет ландыш, но сразу решил, что это именно он), Бенедиктов забывал свои страхи, ему не хотелось на улицу, к Фариду, и он, вычислив время, когда она приходит на кухню, стал караулить ее с книжкой. Обычно это был «Дон Кихот» — его можно было читать невнимательно и даже вверх ногами, и никто не заподозрил бы в притворстве. Как-то она залетела на кухню, он поймал ее ландышевый шлейф и подумал:
«Бедный Дон Кихот. Такой же стеснительный, как и я…»
Шлейф выскользнул и улетел вслед за хозяйкой.
«Роман Сервантеса «Дон Кихот» каждую ночь перед тем, как лечь спать, вытаскивает из себя вставную новеллу и кладет ее в специальный стакан с водой на ночном столике. Об этом знают только его автор и личный врач, который недавно посоветовал новую, более гигиеничную и простую в уходе вставную новеллу. Вообще же «Дон Кихот» этот факт тщательно скрывает, так как не лишен предрассудков и жутко стесняется. Он думает, что женщины, в частности «Анна Каренина», «Госпожа Бовари», «Мать» и «Кысь» будут смеяться над ним, если узнают, что новелла у него — вставная».
Когда она готовила, движения ее были тоже мелкими, быстрыми, точными, и она всем своим видом точно говорила: я зашла сюда только на минутку, у меня масса важных дел, я сейчас быстро приготовлю и уйду и больше не обременю вас своим присутствием. А Бенедиктов в самом деле держал «Дон Кихота» вверх ногами.
Познакомились они, когда Бенедиктов узнал у соседок имя «ландыша с кастрюльками» (так неуклюже, поглупев от нежности, он называл ее про себя) и написал ей в соцсети. К тому времени прежние страхи Бенедиктова ушли, он ночевал у себя в комнате, но, впрочем, по-прежнему плохо спал, только теперь не по причине психоза, а от влюбленности — найдите десять отличий, вяло шутил он сам с собой, пытаясь представить и материализовать вокруг себя в темноте ее запах.
На первое свидание Юля пришла так же, как на кухню, словно на минутку, быстро сделать дела и более никого не обременять. Бенедиктов опьянел и размяк от ландыша. Не зная, что сказать в первые минуты, когда они выходили из общежития, он зачем-то указал на ларек и сказал как бы с гордостью:
— А здесь живет Фарид. Я его знаю. У него там внутри очень, очень необычно.
— Что может быть необычного в ларьке? — спросила Юля мелким, кукольным голосом, каким озвучивают маленьких зверей в мультфильмах. Потом добавила, тоже будто делясь тайной: — Я у него печенье покупаю.
Бенедиктов вспомнил ночного посетителя, который, мешая свою тень с тенью несуществующей печной трубы, спрашивал презервативы; вспомнил и еще больше растаял от нежности к этому маленькому существу, соткавшемуся у него на глазах из кухонного пельменного пара и ландышей, — так же, как из ничего, из пропитанного пролитым пивом воздуха возникали загадочные искривленные пространства в киоске Фарида. Вспомнив те свои галлюцинации, Бенедиктов на всякий случай осторожно взял Юлю за руку. Они гуляли по Кравченко, вокруг прудов, потом вернулись на проспект Вернадского и пошли в сторону Университета, а потом она пригласила его к себе, и он удивился, как это в такой маленькой, похожей на кукольный домик комнате помещается столько нужных вещей, сохраняя при этом порядок, и Бенедиктов представил, что когда-нибудь Юля так же обустроит их собственный дом, и сделал ей предложение, и она согласилась, и к тому времени он уже хорошо зарабатывал, и на свадебное путешествие они поехали в его любимый Берлин, а что Париж, Париж давно уже общее место, и ее родители помогли им купить небольшую квартирку рядом с Университетом, потому что она к тому времени была молодым преподавателем, и ей было удобно ходить на работу, а через год она забеременела, и он просыпался ночью от страха за двух этих маленьких существ, одно в другом, игрушка, матрешка, но все было хорошо, малышка родилась здоровой, а Юлин кукольный организм оказался железным, она словно и не заметила беременности и родов и так же летала по квартире мелким, нервным, стремительным шагом, и кормила с таким видом, словно взяла ребенка только на минутку и сейчас сделает важные дела и уйдет и больше не обременит никого своим присутствием, и Бенедиктов понимал, что счастливее быть уже нельзя, только вот с появлением Анечки, ее кроватки, коляски, игрушек в квартире стало очень тесно, ничто никуда не помещалось, и почему-то вспоминался Фарид.
Но это было чуть позже. Теперь же, через неделю свиданий, когда они были уже окончательно вместе, Бенедиктов словно забыл прошлого себя и по ночам, лежа рядом с Юлией, принимался ощупывать в темноте свое лицо, руки, живот, удивляясь, откуда у него все это взялось. Бенедиктов догадывался, что нового его ему подарила Юля, и старался как можно бережнее обращаться с этим дорогим и полезным подарком, и ему было дико вспоминать те ночи на холодной скамейке, дешевое пиво, две пачки сигарет в сутки. К Фариду он с тех пор не ходил. Любимое Юлино печенье покупал сам в хорошем дорогом магазине.
Был май, и Юля уехала с подругами на праздники к кому-то на дачу. Бенедиктова с собой не взяла, сославшись на девичник. Вечером он вышел пройтись. Был душный вечер, в котором перемешалась гарь подмосковных лесов и растворенный в воздухе яблоневый нектар. Все скамейки вокруг общежития были заняты отдыхающими студентами. Все пили пиво и сидр. Бенедиктову вдруг захотелось тоже, он направился в магазин, но проходя мимо ларька, увидел Фарида. Тот высунулся из окошка и звал Бенедиктова с радостным и виноватым выражением:
— Что не заходишь! Забыл Фару? А я так грущу, так грущу один по ночам. Ты отсюда все-таки выбрался, а я вот не знаю, как! Чеченцы опять приходили.
Бенедиктову стало стыдно от того, что он так внезапно и необъяснимо покинул своего друга, который когда-то («Когда-то»! Всего два месяца прошло) помог ему. Пусть он немножко того… да и сам Бенедиктов тогда был не совсем здоров. Поспешно улыбнувшись, Бенедиктов вошел.
— Ну, как живешь, Фара?
Фара жил так. Вдоль стенок ларечной коробки тянулись шеренги дверей, ведущих, очевидно, в другие комнаты. Между дверьми висели картины — что-то густое, яркое, выпуклое, будто бы импрессионизм. Огромное, замкнутое само на себя, как кошмарная лента Мёбиуса, пространство Фариного ларька освещали гигантские многоэтажные люстры, словно свезенные сюда из всех главных театров мира. Бесконечно далеко, у самого горизонта, утвердилась микроскопическая гостиная (рояль со спичечный коробок), и там, кажется, собирались гости: мужчины-амебы, женщины — инфузории-туфельки. А в центре ларька, за спиной Фарида, помещалась детская железная дорога, по которой наматывал круги маленький кукольный паровозик.
— Так… Игрушка. Гости с детьми придут, может быть, — виновато пояснил Фарид.
— Фара, гандоны есть у тебя? — постучали снаружи в окошко.
***
Фарид рассказал Бенедиктову, что есть Очередь, место в которой могут занять все желающие обзавестись собственным жильем. Квартиры дают бесплатно, главное каждый день ходить и отмечаться. Выйти из Очереди нельзя, пока не получишь жилье; Фарид оказался там случайно, через три года после бегства из Таджикистана. Шел мимо, подошел «просто спросить», что дают, его затерли и не выпустили, и с тех пор он стоит. Почему Очередь нельзя покинуть, Фарид не сказал, только жаловался, что устал стоять: на работе, в ларьке целые сутки, и потом в Очереди, когда ходил отмечаться, тоже приходилось стоять по полтора-два часа. Фарид протирал и протирал бутылки с витрины, не мог остановиться и с горечью вспоминал: около года назад от основной Очереди отделилась тонкая нитка из тех, кто согласился на специальное предложение: те, у кого нет больше сил ждать отдельное, полноценное жилье, могут взять отдельно ремонт и обстановку, если есть хоть какое-то помещение. Фарид согласился, потому что сил, действительно, больше не было, а так хотелось тепла, уюта, и нужно было поскорее выбираться из Очереди. Не рассказывал ничего Бенедиктову, потому что жалел, не хотел тянуть за собой в Очередь еще одну невинную бездомную душу. Но ведь Фарид отстоял свое! Почти четырнадцать лет в Очереди, а квартиры как не было, так и нет! В итоге плюнул и взял ремонт и мебель, благо помещение — ларек — было.
— Сам посуди, кто бы мне дал отдельную квартиру здесь в Москве? Ведь я — чурка!
— Мучачос, — поправил Бенедиктов и вышел.
Ларек взорвали следующей ночью. Бенедиктов сразу понял, что произошло, когда проснулся ночью у Юли в комнате от грохота и вспышки за окном. Как тогда, зимой, он быстро оделся, спустился и побежал туда, где раньше был ларек. Из общежития за ним бежали другие; среди них была Юля, разбуженная уходом Бенедиктова. Она летела своей мелкой нервной походкой, запахивая пальто, надетое прямо на ночную рубашку.
Бенедиктов найденной в обломках палкой разгребал, расшвыривал в стороны догорающие обломки. Пластиковые бутылки с пивом прогорали и лопались, и казалось, будто работает несколько огнетушителей сразу. Бенедиктов, плавя подошвы ботинок, бродил среди треснувших бутылок, обугленных коробок, ковырял пепелище палкой, пытаясь откопать, найти что-то, что может найти только он. Но ничего не было.
— Фара, Фара! — позвал Бенедиктов. — Мучачос.
— Что тут случилось? — спросила прибежавшая Юля.
— Он… он отстоял свое, — сказал Бенедиктов и обнял ее мелкие, кукольные плечи.
Иллюстрация на обложке: Gizem Vural