Антон Заньковский родился в 1988 году в Воронеже, в 2007 году переехал в Санкт-Петербург. Публиковался в журналах «Нева», «Опустошитель». В настоящее время живет в Индии.
Текст приведен в авторской редакции.
Роща тьмы
Есть у меня роща в одиннадцать стволов, где беспрерывно блестит ночь и моргают в кронах нервные звезды. Одиннадцать стволов трутся о тьму, не пропуская ни капли дня. Здесь можно пить виски Black Label c четырьмя женами, слушать стук дятла, созерцать цветы селенотропа, угощаться лунными плодами, что растут на ветвях и вскрикивают от надкуса. А когда вне рощи моей настает ночь, это называется тьмой внешней. И есть еще дупла в деревьях, где прячется третья ночь, темнее внешнего и внутреннего мрака, темнее зрачков четырех жен.
Стеклянистое
Когда ясным днем смотришь в небо, перед глазами плавают прозрачные мушки, пылинки в стеклянистой жидкости глаза; порой они соединяются в буквы, складываются в слова и предложения, загрязняя все видимое смыслом. И вот, уже не сочинитель, но собиратель зрительных изъянов списывает книгу с засоренных небес. Аквариум в глазах: глядя через него, мы уподобляемся тому режиссеру, который снимал кино сквозь мокрое стекло. Здесь целый мир: мотки шерсти, точки, зерна, колечки, узелки, медузы. Наш взгляд становится более кинематографичным: наше виденье запорошено scratches, как старая кинопленка. Что может быть более поверхностным, чем эта субтильная жизнь? Как правило, мы смотрим вовне или внутрь, мы выбираем один из двух вариантов: субъективное или объективное. Прозрачные нити плавают по линии разлома (fault line), захватывая промежуточное: уже не внутреннее, еще не внешнее. Это живет внутри нас отдельной жизнью, похожей на кишащую жизнь микромира, но мы видим это и в небе. Некогда взгляд был метафорой познания, некогда взгляд познания пытался ухватить себя за хвост и вглядывался в бесконечные зеркала: кто мыслит мысль, кто мыслит помыслить того, кто мыслит мысль, чем видит взгляд? Но теперь познание обращается к своей поверхности. Это может быть медитацией, разновидностью дзадзэн; мы просто смотрим и видим – иногда облака, иногда паутину, сгустки прозрачных нитей. Sometimes clouds, sometimes spider webs, clumps of transparent threads.
Созерцатели розовых облаков
Созерцатели розовых облаков с островов Микронезии стоят на поросшей травами равнине, запрокинув головы, касаются друг друга длинными распущенными волосами, когда тому благоволит ветер, – это называется «церковным общением». После захода солнца самые благоразумные из них откупоривают бутылки розового вина, достают бокалы и землянику. Они, конечно, не пьют, но просто смотрят сквозь стекло. Ягода в вине олицетворяет солнце. Потом кто-нибудь пьянящей обильной слюной плюет в лицо ближнему своему или разбивает бутылку о голову. И тогда начинается «Час гнева»: созерцатели раздирают одежду, вырывают клочьями траву и волосы, избивают локтями землю. Затем они расходятся – мрачные, опустошенные, чтобы встретиться снова на этой большой равнине. Может быть, через неделю, если субботний вечер будет достаточно облачным.
Линии
У него была коллекция открыток с видами небесных полос. Это необычное явление доисторических времен до сих пор привлекает многих своей поэтичностью: полосы, разрезающие небо, разной ширины и густоты, совсем тонкие полосы-нити, толстые дымные черви, перекрещенные и параллельные. Что это? Первые исследователи говорили об искусственных облаках, созданных древними аграриями, но потом все поняли, что полосы принадлежат двигателям реактивных самолетов, существовавших не дольше трех столетий. В наше время трудно представить, что технологии могут сочетаться с поэтичностью, что воздушное транспортное средство может порождать целые орнаментальные миры и гадательные техники. Ведь по линиям предсказывали будущее, прогнозировали погоду, предвещали войну. Эрнст Судзуки утверждает, что жрецы небесных линий занимали руководящие посты в обеих империях в период Двуглавого конфликта. Недаром словесная поэзия и живопись тех времен отличаются скудостью: история знает великие эпохи, когда искусства сливаются с жизнью.
Биополис
Биополис: его дома, соборы, площади, его транспорт – все сделано из плоти, пульсирующей, теплой, похотливой. Кровь и лимфа бегут по артериям его жилищ, согревая обывателей, преодолевших отчуждение четырех стен, которые ныне усеяны похотниками: стоит провести рукой – и весь дом отзывается стоном благодарности. Живые кариатиды истекают на фасадах молоком: если прикасаешься к их сенсорным соскам, то фриз безотложно расцветает огромными орхидеями; увядая и падая, они тотчас превращаются в колоссальных бабочек, и те взмывают ввысь, орошая улицы наркотическим нектаром. Техника и плоть срослись в этом городе, где троллейбусы шевелят живыми усиками, перебирают лапками, жужжат и взлетают. Здесь нет даже смерти: старики падают в хвойную гущу трепещущих могил, в кислородный коктейль вечного растворения, в последний раз умывшись сладкими слезами, что струятся из каждого крана.
Собиратель
Собиратель щупает окраины деревень, обследует безлюдные хутора. Он заходит в сараи, изучает мастерские, где напильники-молотки-рубанки образуют орнаментальные смычки. Собиратель ночует на чердаках заброшенных домов, а на рассвете гадает по ячейкам в осиных гнездах. Из каждого дома он забирает одну вещь. Собрав десять предметов, он идет к реке, чтобы поместить находки на линии стыка воды и песчаного берега.
Челюсть
У Ламбруско был маленький ротик, совсем крохотный, как у японских девочек. Да еще и свернутая челюсть – внешне это никак не проявлялось, личико у нее было ровное, не скособоченное вовсе, но с крупной морковью, сигарами и тому подобным Лидочка справлялась нелегко: приходилось ей слегка вывертывать челюсть, щелкать ею, чтобы та отворилась как надо. Ее ротик сам собой не раскрывался достаточно широко, но – щелк! – и Ламбруско была готова принять морковку. Устраняя поломку, она каждый раз смущалась и отворачивалась. Работоспособным рот ее был не дольше минуты, потом снова приходилось налаживать. Меня это даже веселило, ведь я сам был весь разбитый, склеенный кое-как, лишь с виду цельный и прямой, а внутри запаянный, перевязанный, нескладный.
Пропадающие
Пропадающих всю жизнь влечет зеленая матка леса. Едва успев родиться, они уже тоскуют по изначальной смешанности. Повзрослев, самые пропащие тайно приносят в лес табуреты, столы, стулья и другие деревянные вещи, чтобы лес вернул себе некогда отнятое. Бурлит ли кипяток, журчит ли кран, шелестит ли страница – это будет музыкой пропадающих. Если пропадающий вовремя не вернулся в лес, у него появляется отдельный орган осязания; ведь когда-то зрение, слух, вкус и обоняние тоже были разлиты по всей поверхности тела, а не ютились в приспособленных органах. Пропадающие с легкостью нарушают закон: убийство для них – только помощь в переправе через пустыню в лес, воровство – развлечение охотника; прелюбодействуя, они чувствуют себя растениями, которые отдают семена ветру. Жилища пропадающих завалены дровами или книгами и похожи на дупла. Они любят кентавров, чей вид напоминает о предвечном сродстве всего сущего. Пропадающие всегда вежливы и куртуазны, часто они сбрасывают листья перед близкими людьми, но вскоре сожалеют об этом. Их речь витиевата, как лесная тропинка.
Иллюстрация на обложке: Robin Vouters