Ирина Врубель-Голубкина. Разговоры в зеркале

В издательстве «НЛО» вышли «Разговоры в зеркале» — беседы, проведенные в течение почти двадцати лет главным редактором русскоязычного израильского журнала «Зеркало» Ириной Врубель-Голубкиной, а также записи дискуссий, проходивших во время редакционных «круглых столов». В итоге получилась книга о русском авангарде. Собеседники рассказывают о своем видении искусства, делятся мыслями о прошлом и настоящем культуры, о проблемах современности.

Ирина Врубель-Голубкина: Я хочу говорить о том, как
ты создал свой новый язык, свои тексты, которые изменили всю русскую литературу. Ты родился в другой
стране, в окружении чужого языка. Как ты начинал?

Саша Соколов: Я молчал лет до трех. Наверное, оттого что в Оттаве вокруг меня говорили на разных наречиях — по-французски,
по-английски и по-русски. И вообще, был необщительным, хотя
любил слушать взрослые разговоры. В нашей московской квартире после войны люди были нервные, часто скандалили. Однако
в каком-то возвышенном, театральном духе, вульгарные выражения
не использовались. Отец — из дворян, мать — из простых, но зато
фанатичка изящной словесности, и язык улицы был мне чужд, как
и улица в целом. Воспитывала меня в основном тетка, сестра матери,
женщина старорежимная, строгая. Она закончила классическую
гимназию в Новониколаевске и точно знала, как должны вести себя
хорошие господа. Прекрасно читала вслух, рассказывала чудные
истории и пела сибирские песни. Книг в доме хватало. Главным
писателем в семье был Гоголь.

И.В.-Г.: Что для тебя было важнее — литература или
жизнь?

С.С.: Увлекало и то и другое. Я очень рано решил, что буду сочинять, лет в девять. У меня была явная тяга к письму.

И.В.-Г.: А сейчас ты пишешь на компьютере или от руки?

С.С.: Серьезное — только от руки. Что до первых опытов, то они
были довольно беспомощными.

И.В.-Г.: Они у тебя не сохранились?

С.С.: Мне было бы весьма неудобно увидеть эти вещи напечатанными. Увы, я не Блок, чье первое стихотворение удивляет своим
совершенством:

Жил-был маленький котенок,

Был совсем еще ребенок.

Ну и этот котя милый

Постоянно был унылый.

Почему — никто не знал,

Котя это не сказал.

Такой техникой я не владел, но вдохновение посещало нередко,
особенно за городом. Природа настраивает на тонкий лад, сообщает
мелодию, интонацию.

И.В.-Г.: А литература?

С.С.: Естественно, если мне нравился какой-то текст, это влияло,
но очень многое — от натуры.

И.В.-Г.: И каким был твой набор чтения, когда ты уже
начал писать серьезно? Почему ты начал писать? Что
явилось импульсом — протест против банальности
советской жизни? Презрение? Преодоление текста?
Многие говорят, что, когда они прочли Платонова, это
было началом. Вот ты что-то читаешь и понимаешь,
что за этим стоишь ты? Для многих из современных
русских писателей это был Платонов, а ты говоришь
о Бунине?

С.С.: Нет, Бунин был уже позже, его не печатали, а старых изданий не было. У нас дома имелись собрания сочинений русской
и западной классики, потом появилась современная западная литература. И, конечно, влияла семейная атмосфера.

И.В.-Г.: Но, ты знаешь, твои мама и тетушка, если бы
не происходили все эти ужасы, они писали бы стихи
в альбомы и вели бы себя так, как полагалось девочкам
их эпохи. А в этой атмосфере хранения культуры был
невероятный протест против действительности.

С.С.: Они были хранительницами языка. Иногда мне кажется, что
язык — это наше все, то есть едва ли не бесспорная национальная
драгоценность.

И.В.-Г.: Ты уже тогда прочел много западной литературы; из чего ты вышел — из русской литературы или из
западной?

С.С.: Видимо, из их комбинации. В отрочестве, скажем, Куприн,
с одной стороны…

И.В.-Г.: Но то, чего ты достиг, не имеет истоков ни
у Куприна, ни у Бунина?

С.С.: Но даже Сэлинджер и Фолкнер — это не модернисты, у них
не было формальных новаций, которых я искал.

И.В.-Г.: А у кого они были?

С.С.: У Джойса. У Эдгара По. Имена, которые нельзя не учитывать.

И.В.-Г.: Мне кажется, Эдгар По оказал фантастическое
влияние на русскую литературу, я уже не говорю о мировой вообще.

С.С.: У некоторых молодых людей есть склонность к размышлениям о смерти, а По пронизан этим, и когда ты читаешь его
замечательные о ней фэнтези, то начинаешь развиваться в этом
направлении. Чем больше ты готов к приятию небытия, тем ты
свободнее. Я думаю, самураи правы: человек всегда должен быть
готов к исчезновению. В союзе летальная тематика в искусствах
не поощрялась, и публикация По стала своего рода прорывом. Его
мистика вдохновляет. Ведь жизнь без смерти ничего не значит, она
одна из форм нашей вечности.

И.В.-Г.: И то, что пишешь, — это преодоление смерти?

С.С.: Это преодоление маленькой личной смерти, многими перьями движет эта надежда. И — клавиатурами.

И.В.-Г.: Но как ты начинал? Вокруг была пустыня официальной литературы. Каков твой первый литературный круг, что значил для тебя СМОГ? Ты пришел туда
уже сложившимся человеком?

С.С.: Когда я познакомился со смогистами, они еще не были
СМОГом — это была группа, которая только намечала путь. Судьба
направила меня в тот вечер на Маяковку, где было очередное чтение, там мы все и познакомились. Я только что убежал из армии
через сумасшедший дом, выписался, еще донашивал шинель, ходил
пижоном. Я был счастлив, потому что кончилась моя неволя, в кармане — «белый билет», и, как перст указующий: ты свободен и иди
туда. Года с 60-го мы с приятелями ездили по субботам на площадь
Маяковского, слушали неофициальных поэтов, и я уже знал кое-кого
из других завсегдатаев. Там появлялся Буковский, один из заводил,
Галансков — в будущем значительные фигуры диссидентства. Окуджава не появлялся, но о нем уже говорили.

И.В.-Г.: Но это уже другое.

С.С.: Конечно, но на тот момент он был заметным элементом
культуры. Необычный.

И.В.-Г.: А что ты читал на Маяковке?

С.С.: Вирши собственного сочинения. Так себе тексты. Сейчас их
разыскивают филологи, я слышал. В тот вечер ко мне после чтения
подошел некто, румяный и юный, и сказал: «Мы, группа литераторов
и художников, идем писать манифест, в котором объявим себя независимой организацией. Ты — наш, идем с нами». Это был Володя
Батшев.

И.В.-Г.: Это уже был СМОГ?

С.С.: СМОГ возник где-то через месяц. 19 февраля 1965 года
состоялось наше первое выступление: улица Беговая, читальный
зал библиотеки им. Фурманова. Если не ошибаюсь, нас было тогда
семнадцать.

И.В.-Г.: Но ты знал что-то о Красовицком, о Холине,
о Сапгире?

С.С.: Конкретно немного, но имена в воздухе носились.

И.В.-Г.: А с кем ты был знаком? С Аксеновым?

С.С.: Первое, что у него мне понравилось, была «Бочкотара». Он
подражал западным образцам, модернистам, Дос Пассосу, к примеру, Доктороу.

И.В.-Г.: А что ты читал тогда из западной
литературы?

С.С.: Кроме Джойса, кое-каких американских прозаиков, у них
меня интересовала техника: Шервуда Андерсона, Эрскина Колдуэлла, Гертруды Стайн. Кого-то из скандинавов. Из французов — Мопассана, Флобера, хотя они реалисты. Из поэтов — Уитмена, Аполлинера. Я долго не мог решить, что писать — прозу или поэзию,
хотел найти что-то среднее, тянуло к верлибру, к стихопрозе. Я,
надо сказать, достаточно однозначен, в смысле однолюб. Вот Миша
Гробман — ему хорошо: он и поэт, и художник, и теоретик, и вообще
«Левиафан». Такая многоликость для него органична, а для меня
была бы просто обременительна психологически. Говоря еще о влияниях: часто узнаешь писателей опосредованно, через тех, которые
в себя их вобрали, усвоили и использовали их опыт. Например, после
Лимонова читать Генри Миллера было уже не слишком любопытно.
Мне кажется, кстати, самая его важная вещь — «Колосс Марусский»,
мемуары о предвоенной Греции. Дивный стиль. Года с 59-го я ходил
к математику Аполлону Шухту. В той квартире, возле литинститута,
сходились молодые свободомыслы, читали и обсуждали неподцензурное, недозволенное, скажем Кафку, Рильке, Ницше, французских символистов. Те собрания давали ощущение причастности к чему-то значительному.

И.В.-Г.: Ты прочитал уже Артема Веселого, Платонова,
Пильняка, футуристов. Что это для тебя было — новое слово в новой литературе?

С.С.: Я читал Пильняка, Платонова; они были очень популярны
в той среде.

И.В.-Г.: А для тебя?

С.С.: Важны, но не особенно. Все относились к Платонову с придыханием, я — спокойно. Его язык казался корявым. Я знал, что буду писать по-другому. Хотя можно сказать, что в «Между собакой и волком» слог тоже местами негладкий, но тут уж я не виноват — так на волге объясняются, а я это сконденсировал.
Джойс и компания для меня важнее Платонова.

И.В.-Г.: А обэриуты, футуристы?

С.С.: Обэриуты мне никогда не нравились. Какие-то отдельные
кусочки, детали, может быть. Впечатлял Хлебников, конечно, его
формальные находки прекрасны. Однако большие поэмы излишне
сумбурны, смутны. А Маяковский — самый близкий.

И.В.-Г.: Саша, писать — это игра или серьезно? Существует понимание литературы как игры интеллектуальных ситуаций. А ты, когда пишешь, это реально?

С.С.: Это серьезно. Ведь это мое, личное. Я связал с этим всю
жизнь.

И.В.-Г.: Толстой говорил, что важно что, как и с какой
страстью написано. Важно — с какой страстью! Для
чего ты хотел сказать что-то?

С.С.: О, понятно, страсть необходима, но мне еще нужна музыка,
звук: вещь должна звучать, как симфония. Задача мастера — показать
возможности языка. Что дальше? СМОГ был для меня слишком угарным, богемным, через год я отошел. Резко изменилась среда. Я написал
«Школу для дураков» уже после университета, после «Литературной
России». Этот еженедельник многому научил: прежде всего —
работе над стилем. Там служили люди грамотные, творческие. Как
и в толстых журналах, имели хождение тексты и авангардные,
и антисоветские, велись довольно смелые разговоры. Авторы,
в большинстве своем члены союза писателей, писали неважно, их
материалы приходилось переделывать. В соответствии с установкой,
конечно.

И.В.-Г.: Значит, ты редактировал себя?

С.С.: Да, я знал планку, знал, что требуется, но не в смысле
цензуры.

И.В.-Г.: Да, мы были в этом смысле абсолютно свободны! Ты хотел печататься?

С.С.: в пору СМОГА. Потом понял, что то, что я хочу и умею делать,
в той системе не опубликуют.

И.В.-Г.: То есть понял сразу?

С.С.: Понял довольно рано, решил, что пора сочинять только
то, что мне самому интересно. И ориентировался на западные возможности.

И.В.-Г.: А когда установились первые связи? Кто из западных издателей первым прочитал, кто вообще первым прочитал?

С.С.: Первый, кто прочитал, — моя первая жена.

И.В.-Г.: Кто она?

С.С.: Это была Тая Суворова. Коллега. Мы вместе учились на
факультете журналистики, исключительно талантливая, с потрясающим чувством языка. В 90-е издавала два гламурных журнала: «Он»
и «Она». Сейчас работает в Калифорнии. У нас были друзья, ставшие
цветом журналистики. А кое-кто и в прозе преуспел. Скажем, Игорь
Штокман, лауреат всяких премий.

И.В.-Г.: А почему вы с Таей разошлись?

С.С.: Ну, рядом ведь были и другие коллеги.
Если не считать дурдомов, факультет журналистики был самым
Свободным учреждением. Благодаря Ясену Николаевичу Засурскому,
который, единственный из всех деканов страны, не состоял в партии,
разрешалось на занятиях обсуждать все что угодно. Самиздат ходил
по рукам без утайки. Меня те тексты художественными достоинствами не удивляли, удивляла смелость авторов.

И.В.-Г.: Ты писал тогда? Что?

С.С.: В годы студенчества и позже — этюды, новеллы, работал
над формой. Идея «Школы» уже в голове клубилась, но я выматывался на литературных галерах, в редакциях, работать приходилось
часов по двенадцать в день, на то, чтобы писать свое, большое
и честное, сил не оставалось.

И.В.-Г.: Ты ушел в егеря, потому что почувствовал, что
больше не можешь в этой напряженной обстановке?

С.С.: Нужна была свобода, чтобы спокойно думать. Я понял, что
больше не смогу ходить в присутствие. Но на что жить?

И.В.-Г.: А родители?

С.С.: У нас к тому времени отношения совсем испортились.

И.В.-Г.: А детство было все-таки прекрасным?

С.С.: Отнюдь, оно было полно неприятностей. Считалось, что у нас
гениальная семья, все родственники по отцовской линии — великие
математики, ученые, а я получился мальчиком правого полушария,
в теоремах не смыслил — не вписывался, словом, в традицию. Но
мать все же надеялась, что из меня что-нибудь да выйдет. Она часто
говорила: «Учеба кажется тебе сейчас бесполезной и скучной, но
все, что ты узнаешь, когда-нибудь пригодится».

И.В.-Г.: Все пригодилось, когда ты начал писать?

С.С.: Абсолютно. Мне нужно было найти место, где жить и думать. Я вспомнил о прекрасной местности к северу от Москвы, за
волгой. Там была дача моего школьного друга, то есть его семьи,
рядом охотничье хозяйство, небольшая деревня. Мы с ним ездили
туда с давних пор и зимой, и летом. Я снял там избушку за 10 рублей
в месяц. Хозяин устроил егерем: в охоте я уже немного разбирался.
служба особенно не обременяла, появилось свободное время.

И.В.-Г.: Ты сидел и писал?

С.С.: Серьезные тексты я больше трех-четырех часов кряду писать
не могу, надо отдыхать, отвлекаться.

И.В.-Г.: А потом ты выдаешь продукцию?

С.С.: Да, но для выдачи добротного текста требуется совершенно
свежая башка. Тверской пленэр очень даже способствовал. Сельчане
при всей своей необразованности — народ толковый. Пьянь, конечно, но какие характеры. Философы, эксцентрики, знатоки библии.
Короче, деревенская жизнь скучной не показалась.

И.В.-Г.: Ты в ней участвовал?

С.С.: Положение обязывало. Егерь должен вникать, входить
в обстоятельства, а то ведь уважения не будет. Но связь с Москвой
не прерывалась, коллеги наезжали нередко.

И.В.-Г.: Ты приблизился к религии, читал Евангелие?

С.С.: Да. Это было откровение. И формально Писание важно.
Многие не понимают, даже верующие. Неинтересно, мол, там все
время все повторяется. Так ведь это и есть то самое.
Литературная среда 50-х была рассеянная, в 60-е сгустилась —
добавился Солженицын, самиздат, веяния с Запада. В 70-е уже для
меня начался пик — я писал «Школу для дураков».

И.В.-Г.: Ты понимал, что создал новое, совершенно новое?

С.С.: Я понимал, что это хорошо, что это надо печатать. Так получилось, что возникла женщина из Австрии — в будущем моя вторая жена, славистка. Она предложила переправить рукопись за границу.
Отправили по австрийской диппочте, потом рукопись почему-то оказалась в Египте, а потом в Америке — кто-то пошутил, что рукопись
пришла туда с египетской маркой.