Дай зарок — не убивать!

• Михаил Гиголашвили. Тайный год. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 733 с.

Роман «Тайный год» вошел в шорт-лист премии «Большая книга —2017». Автор — грузинский прозаик и литературовед Михаил Гиголашвили — специализируется на творчестве Ф.М. Достоевского. Казалось бы, все: выбор темы — обращение к парадоксальной фигуре Ивана Грозного, освещение малоизвестного широкой аудитории времени и большой опыт научного исследования русского классика — все говорит о том, что роман обещает неожиданные открытия. Однако читатель рискует остаться разочарованным. С первых же страниц вялотекущее повествование поражает болезненно-подробными физиологическими описаниями, погружающими в трясину беспросветного уныния.

Роман рассказывает о времени, когда Иван Грозный назвался Иваном Московским, уехал из Кремля и стал жить в «родовом гнездовище, где еще дитем бегал», передав управление страной крещеному татарину и касимовскому хану Симеону Бекбулатовичу. Все действие охватывает две недели: формально отказавшись от власти и ушедши в Александровскую слободу, герой продолжает царствовать — принимать иностранных послов и просителей из народа, выслушивать жалобы, карать и награждать.

Однако внешний событийный ряд является скорее фоном для проявления главного — изматывающей рефлексии героя и раскрытия его патологического, граничащего с сумасшествием душевного состояния. Этот роман — не историческое произведение, а попытка воссоздать и интерпретировать переживания одной из ключевых и спорных фигур нашей истории, показать персональный душевный ад Ивана Грозного, пытающегося примирить свое «право» на извращенные зверства и богобоязненность:

И он, сидя на троне, с захваченным духом думал о том, что его власть — от Бога, и все, что будет отныне делать, будет делать не он, а через него — Всевышний: захочет Он карать или миловать, отнимать или одарять — его руками будет сотворяться.

Тем не менее ощущение тяжести совершенных преступлений не покидает героя и выливается в ночные кошмары:

Очнулся в горячей воде. Откуда-то слабый красноватый свет точится... Вода удушливо-сладко воняет... Да не вода это, а кровь — горячая, вязкая. По самую шею в кровь ушел, руками-ногами сучит, а жар все прибавляется! И снизу кто-то за ноги хватает, тянет и булькает: — Дай зарок — кровь не пускать! Дай зарок — не убивать! Дай зарок тихим и смиренным быть! Не то утоплю!

Резкие переходы от покаяния к гневу показаны автором как привычное явление в жизни Ивана Грозного, но существеннее оказывается соседство противоречащих друг другу размышлений: «Чего только раньше с Малютой не творили! Учились ножи бросать в живых людей — привязывали к дереву и кидали так, что только кровавые ошметки в разные стороны летели» и «плохо черной овце в белом стаде, но куда хуже белому безвинному овну в черной стае грешников, а я таков — безвинен и кроток, и богомолен, и тих, и скромен...»

Погружению читателя в мир болезненных, воспаленных мыслей главного героя способствует необычная повествовательная структура — несобственно-прямая речь: рассказ ведется от третьего лица, но все происшествия подаются как увиденные и осмысленные главным героем.

Особого внимания заслуживает язык произведения: Гиголашвили не воспроизводит речь людей XVI века, а в свободной и игровой форме ее создает. О колоритности языка Ивана Грозного читатель помнит еще по письмам к Андрею Курбскому — и в романе герой ругается на редкость свежо и разнообразно:

Но Ониська возразил, что он, того-этого, слыхивал, как царь одного знатного иноземца честил по-черному: и сукоединой, и дудкой, и кисляем любодырным.

Однако возможное удовольствие от текста перечеркивается смакованием натуралистических подробностей, из которых описание гнойника на теле героя — еще самое безобидное. Глубокое отторжение вызывают и детализированные сцены омерзительных пыток: изжаривание людей на площади, ради забавы отрубание частей тела с последующим использованием (или скармливанием царской рыбе, без разбора глотающей отрубленные пальцы). Не меньшее отвращение вызывают и немногословные эротические сцены.

Пожалуй, спорить о том, что эпоха правления Ивана Грозного — это время жестокости, в голову не придет никому. Однако столь настойчивое педалирование все новых и новых подробностей чужих унижений и жертв представляется художественно неоправданным. Достоевский, на которого, судя по всему, стремится ориентироваться автор, использовал прием болевого эффекта (вспомним хотя бы знаменитый сон Раскольникова о забитой кляче) — но всегда со смыслом, вызывая у читателя сочувствие и даруя просветление, катарсис. У Гиголашвили катарсиса нет. Роман оставляет после себя гнетущее чувство, и даже свежий ракурс изображения — внутренняя точка зрения героя в соединении с повествовательской отстраненностью — от этого не спасает.