Забитые в горизонт
Дмитрий Петровский (1983, Ленинград) в 19 лет уехал в Берлин. Изучал немецкую филиологию, математику, теорию музыки, получил диплом аудиоинженера. «Роман с автоматом» — первая книга. ЖЖ-юзер
Германия — для немцев!
Так уже было однажды, и так должно стать отныне!
Иностранцы едят ваш хлеб, занимают ваши рабочие места, и их пособие по безработице — это ваши налоги!
И так будет и дальше, пока немцы лелеют свой комплекс вины. Вы хотите, чтобы в один прекрасный день вас выгнали из вашей страны?
Нет!
Не бойтесь снова рассвирипеть, не запирайте вашу ярость в себе, а дайте ей выйти наружу. Потому что теперь у нее есть цель: турки, русские, поляки!
Национальность — вместо интернационализма!
Культура — вместо мультикультурности!
Оружие — вместо интеграционных программ!
Эту листовку в «Романе с автоматом» написал русский писатель
Женщина много работает, кажется, где-то на заводе, у нее есть подруга и мужчина, который все время хочет подвезти ее после работы до дома. Чтобы работать, женщине, кажется, надо было уметь читать, она читала плохо и очень волновалась, когда проходила экзамен. Потом снова звуки фабрики, потом вдруг машины застучали в одном ритме, звук ударил со всех сторон, сзади, сбоку, спереди; множество людей запели по-английски какую-то странную песню, вслед машинам...
Слепой герой книги Д. Петровского «смотрит» в кинотеатре «Танцующую в темноте»
Зверь был непомерно вытянутый в длину, с узким и быстрым телом. Нос его, липкий от масла, дышал жарко, до него было почти не дотронуться, но жар этот затихал и все меньше трепыхался. Над единственной ноздрей была длинная железная кость с отверстиями, она доходила зверю до спины, где начинались какие-то странные бугорки, углубления и наросты. Бока его были ребристые, с буграми мускулов, рассеченные вдоль двумя тонкими щелями, из которых тоже сочилось остывающее дыхание. У зверя были, кажется, плавники, и он был ранен — железо переднего, изогнутого как рог плавника, было перебинтовано мягкой изолентной. Зверь был красивый, хищный, диковинный и грозный...
Появление автомата в «Романе с автоматом»
Вячеслав Курицын
ЗАБИТЫЕ В ГОРИЗОНТ
О «Романе с автоматом» Дмитрия Петровского
СОБАКИ ЕДЯТ ЛЮДЕЙ
Мальчик не любит оружия и бойцов: Спайдеров и Суперменов, черепашек-самбистов и прочих мутантов из мульфильмов. Его другу Саше весь этот пластмассовый милитаризм родители покупают ведрами, а наш мальчик уговаривает Сашу на «разоРРРужение». В подвале на бетонном полу чугунной палкой — по головам черепашек, по танчикам, по самолетикам. Хрясь! Как-то в подвал забредает собака, которую наш мальчик тоже не любит. Это не бродячая, а вполне домашняя собака, живущая в двадцатой квартире. Она сама ходит гулять: будучи выпущенной из квартиры, дожидается на площадке лифта, садится с соседями, едет, нюхает узкую щель между дверьми... Хорошая деталь, как собака нюхает щель в лифте. Просто и наглядно.
Наш мальчик боится, что собака прикоснется к нему влажным носом, лизнет отратительно-розовым шершавым языком, мокрым от клейкой и нестерпимо вонючей слюны. Все это заставляет мальчика дрожать и наполняет тяжелой, вязкой тошнотой. И вот собаку занесло в подвал. Наш мальчик начинает вкрадчиво объяснять другу Сашу, что собака эта из тех, что едят людей. Вот в соседнем дворе на прошлой неделе мальчик пропал трехгодовалый... где он? А у этой собаки на морде видели после того кровь!
Нало ее тоже — палкой. Чугунной палкой по голове. Дыж! Бац! «Саша, тебе что, не жалко маленького ребеночка?». Читателю скорее жалко оклеветанную доверчивую собаку. Палка уже занесена, но появляется взрослый персонаж... Пока отбой.
КЛЕЙКАЯ МУТНАЯ КНИЖКА
Мир тесен... в том смысле, что темы возвращаются, как кометы, которым,казалось бы, есть куда разлететься в бесконечной вселенной. Полтора месяца назад я писал о романе Игоря Зотова «Аут» и удивлялся, какой автору интерес описывать внутренний мир маньяка-убийцы... что за жемчужину он надеется там найти. Статья замечательным образом именовалась «Убить собаку». Возвращаться я к этой теме не собирался, но вот в книге, купленной в поисках совсем другого, появляется вдруг это розовое, отвратительное, клейкое, шершавое... Сцена с подвалом, ретроспективная, из краснодарского детства, следует во второй главке, а до этого, в первой, был клейкий шершавый Берлин, кого-то били в подворотне, у которой в высшей степени художественно пищала и выбрасывала в воздух короткие электрические разряды невыключенная на ночь строительная машина. И ясно, что пластмассовыми черепашками, скорее всего, мокрое дело не ограничится.
И вопроса, с чего это автор впутывает читателя в заведомо кровавую побасенку, не возникает: очень убедительно сгущается в воздухе липкая тревога. Сама... автор только следит за пульсациями атмосферы. «Шумы осели на ночь в дорожную пыль, оставив кубометры холодеющего воздуха пустыми и прозрачными»: есть в этой декорации мутная загадка, к которой жизнерадостный беспечный читатель не слишком хочет иметь отношение. Я думал отложить книгу, но суггестия уже сработала, роман втягивал в свою орбиту... Ближе к концу чтения я даже потерял экземпляр с обильными пометками на полях, но купил другой и, восстанавливая пометки, прочел роман по второму кругу. Книга всосала, сама меня выбрала; так нечасто случается.
Призрак кровавого маньяка быстро исчез: оказалось, что за годы между сценами в русском подвале и на немецкой улице мальчик не только стал молодым человеком, но и потерял зрение. Подозрение такое мелькает сразу, что-то явно не то, явные игры со зрением, но подозрение отводится профессией героя: он работает официантом в реторане «Невидимка», где люди едят в полной темноте. Отсюда и неожиданные визуальные эффекты. Но через сколько-то глав выяснится — нет, все же слепой.
ТАЙНА ЖЕЛТОГО ГЛАЗА
Однажды мальчик с матерью поехал в Ленинград, в гости к ее школьной подруге. Сохранилась «мыльная» фотография: большой стол, салаты, курица в центре, длинные бутылки с вином, люди с красными от вспышки глазами. У нашего мальчика, кудрявого, светловолосого, недовольного, что оторвали от еды и заставили смотреть в объектив, один глаз, как положено, красный, «левый же абсолютно желт, как новая пятикопеечная монета». И на других снимках из домашнего альбома — тот же желтый глаз. Снимки эти увидал дальний родственник дядя Тихон, офтальмолог. Встревожился... мальчика готовят к операции. Читатель заинтригован: что за болезнь такая — желтый глаз, почему надо резать... никогда, кажется, такого не слышали.... нет ли у кого желтых глах на фотках из моего любимого альбомчика... Этого нам не объяснят. Объяснят другое: операция в таких случаях призвана не спасти зрение, а просто удалить глазные нервы. Цель операции — слепота.
Ход, мне кажется, блестящий. В смысле, не объяснить причин. Что такое желтый глаз — печать дьявола? Необходимость удалять глазной нерв словно бы сама собой разумеется, и над повествованием повисает эдакое облако зловещей загадки, поле мерцающей тревоги. И уже в этом тумане точно, хищно, тонко орудует хитрый автор в нитяных перчатках (каким он представлен на задней странице обложки). Главный его, если не единственный, спецэффект — ощущения слепого человека. Тут надо не повториться в деталях, не переборщить в сантиментах... у Петровского получается. Движение воздуха и тепло — вот навигационные приборы слепца.
«На Потсдаммерплац машины ввинчиваются в круговорот, их сухие и энергичные линии вдруг закругляются, расплываются, перекрещиваются, сливаются и расцепляются». Разве плохо сказано? Или руки женщин в декорациях «Невидимки»: «сухие немолодых женщин, потные и прохладные, с короткими ногтями, руки художниц или студенток института искусств, длинные, толстые, дрожащие, расслабленные, потеющие, шелушащиеся пальцы, несущие на себе вязкий панцирь кремов, теплую шероховатость грязи и пыли, кожаное прикосновение автомобильного руля...»
Или сон слепого на стр. 41 с участием белой линии, красного круга и черных квадратов, столь же простой и эффектный, как ход с желтым глазом...
ПЫЛЬ И ОРЕХИ
Или сцена, как юный герой (семья после операции эмигрировала из Краснодара в Берлин, актуализировав давно пересохшую струйку немецкой крови) уже в Германии выходит один на улицу и учится ловить такси. Вернее, он не собирался в такси. Он стоит по обыкновению на обочине и, ловя тепло проносящихся машин, представляет их формы. Но вот некоторые напоминают чем-то торт, что-то мешает полированной гладкости крыш... Детское воспоминание, голос отца: «Шашечки, оранжевый фонарик на крыше». Слепой мальчик машет рукой. Машина тормозит. Мальчику только что подарили сто марок... можно ехать. И он едет наобум в далекий район, встретит там человека, который позже приведет его в «Невидимку», а читателю подарит следующее наблюдение. «Когда я был маленьким и все видел, то ходил по земле, притянутый к ней, забитый в горизонт и окруженный стенами... А ослепнув, я повис в мире загадочном и прозрачном, и вверх и вниз простиралась одинаковая чернота, а шорохи, движения, колебания температур не кончались...».
Мне очень понравилось — «забит в горизонт».
Чего, по моему, исторически не хватает русской литературе: умения писать о Другом. О совсем другом человеке: не о себе, нервном барине, поехавшем на воды в Бален-Баден, или желчном разночинце, кусающем ногти на литбанкете в столичном ресторане, а, не знаю, о чувствах чеченской девочки, на которую нахлобучили взрывчатку и велели взорвать магазин на Тверской. Потому я склонен идеализировать попытки отечественных автороы живописать чуждую душу. Возможно, Дмитрий Петровский передал своему слепцу собственные страсти и мыли, но все равно мне кажется ценным, что в романе есть, например, описания упражнений для всех, кто вдруг пожелает узнать — каково это, влюбиться в девушку без визуального обзора, а лишь за то, что она пахнет «орехами, диковинными приправами и бетонной пылью».
Лучшие страницы книжки
Есть в романе и другой «Другой», герр Цайлер, учитель, который мальчишкой сжег из фаустпатронов восемь русских танков: вспоминает об этом с удовольствием, но тут же перебивает себя — да, мы сильно ошибались, мы защищали не тот строй; мы не понимали, но нас не оправдывает... Хороший вроде эпизод, амбивалентный такой учитель, характерный, но... что-то не так. Такое наблюдение... не из атомфсферы сшитое, а сделанное из знания, из мнения. Связанное с «позиционированием»: автора в Германии, героя в мире...
ГОЛЫЙ ЛЕНИН
К концу первой части девушка, пахнущая орехами, приправами и пылью, заводит себе интересного слепого парня, а тот, в свою очередь, находит на берлинском пустыре горячий, только что стрелявший, невесть откуда взявшийся автомат. Это не просто кульминация, а, по сути, конец романа. Вся вторая часть: поспешная и неизобретательная развязка. Девушке ведь надоест любовь слепца? — несомненно. Нужно ввести удачливого соперника — им оказывается сорокатрехлетний русский писатель, кормящийся чтением на литературных карнавалах поэтри-клипов типа Der nackte Lenin sitzt am Fenster, der betrunkene Stalin singt «Marscelliese». Пьяный Ленин сидит на окне, голый Сталин поет «Марсельезу». То есть, наоборот, но неважно. Русский писатель в Германии — слишком легкая жертва даже для начинающего беллетриста. Именно с писателем сходится героиня, а у героя автомат, и его накопленная злоба (попробуй-ка жить слепым!), помноженная на ревность, приводит к тому, что лежащий под кроватью автомат (неплохо описанный, кстати, как зверь — см. цитату) выстреливает на последних страницах.
Писатель же, хоть у него и завелась свежая девушка, тоже не может похвастаться душевным покоем. Читать в таком возрасте про пьяного Сталина — не есть сбыча юношеских мечт. Среди мечт этих была и такая: такой аццкой силы сочинить сборник стихов, что впечатлительный чиатель повесится, сховав на груди заветную книжицу. Поэзия хочет прямого действия! Писатель покупает принтер и печатает в приговских количествах листовки «Германия для немцев», в которых предлагает уничтожать магометан и славян (см. опять же цитату). Вот его, славянина, и уничтожили.
Развязка, повторяю, слимшком плоская, да и знаток слепоты наверняка поставил бы Петровскому на вид, что он слишком поздно доходит, например, до мысли о связи температуры поверхности автомобиля с его мастью. Мне автора корить не хочется, я лучше укажу на другие удачные места. Образ матери: «Прееелесть, прееелесть! — успевает пролететь в сером сумраке вскрик, руки матери взлетают, как крылья, а вниз опускаются скелетом, худыми суставчатыми пальцами... «Сынок, зови меня Ирра, Ирра, при других людях...» . Хорош «большой и невероятно уродливый китайский ранец, разноцветный, как Спас-на-Крови». Вот дядя Тихон приподнимает очки — «показав нам маленькие, удивленные внезапной свободой глазки под кустами сдвинутых бровей». Вот о изучении чужого языка: «Были короткие, клацающие слова и упоительные длинные, как бы нарастающие из невинного снежка могучим снежным комом, чтобы в окончании обрушится лавиной». Талантливый человек пишет, понятно.
ДАЙ МНЕ СЕЙЧАС!
Да, роман рассыпался во второй части, но это нормально для начинающего автора (Петровскому двадцать шесть, однако, судя по реалиям, сочинялись многие куски книги не позже середины нулевых). Мне другое не нравится: ровно как и упомянутый Игорь Зотов, писатель не удерживается внутри частного случая, герметичного человеческого сюжета... чем-то «мала», жмет ему история про слепца, которому вдруг подарила любовь девушка из «большого мира», а потом взяла — да отняла. Нашла кого обманывать: он же в запахах ориентируется, как Дерсу Узала, он сразу считывает с ее плеч прикосновения чужих рук. Тут и подушкой задушить можно (удобно, ночью навалился да задушил), тут и случайно убить самое то... может же слепец, маясь ревностью, убить случайно... чего-то там трагически недоглядеть. Хочется автомата — что же, не слишком правдоподобно найти автомат на пустыре, но и такие случаи известны... окей, из автомата! Случайно из автомата ночью через подушку от ревности. Но нет, хочется распахнуться в социум, хочется запаха жареной газеты: нацисты, турки, пособия по безработице.
Строго говоря, тут есть что запатентовать. Безотказный способ испортить хорошую книжку. Хочешь уничтожить роман: открой поширое окна, включи радио, запусти браузер.
И занятно еще, что книжка, столь много пообещавшая внимания-интереса к Другому, обернулась темой тупого насилия в адрес Других. Именно такие нехитрые механизмы включились: бьют — чужих. А то мы сами не знаем. Вот русский писатель недоволен, что ему не дает молодая немка. Даже вроде и не очень красивая, но он уж решил взять, а она, бестия белокурая, не дает! Во внутреннем монологе появляются царства льда, музеи, полные инсталляций, зубы колючей проволоки на ведомстве по делоам иностранцев. Сама История подымает безглазую голову: «Дай мне сейчас! Русскому солдату, забравшемуся на рейхстаг, ревущеми гусеницами танков подмявшему под себя белокурых...».
Не надо, товарищ писатель, путать себя с тем, что на рейхстаг забирался... Да, ментальные фигуры под рубрикой «свой против врага» сплошь выходят такими вот примитивными. Убили в Москве православного священника, обращавшего мусульман, мелькнула в блогах идея, что расследование расследованием, а неплохо бы в следующий выходной день ровно в тот же час (абсолютно случайное совпадение!) в какой-нибудь мечети муллу бац, чик-чик, и, возмущаясь сознательно такой идее, просто ли отринуть ее бессознательно...Реакции на последних рубежах: они вот такие, примитивные. Я вовсе не хочу сказать, что про это невозможна проза. Даже, наверное, и необходима. Но здесь вся эта история «про нацизм» выливается, как помойное ведро из окна, и читать снова становится липко. Собственно, это мораль: интересуясь частной историей, не спеши путать ее с глобальными проблемами, а уж включив глобальные проблемы, не торопись вкладывать тезисы типа «Германия для немцев» даже в уста неприятных героев. Не буди бесов, которые тебя же и цапнут, едва усядешься на окно с голой задницей.
ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО БЕРЛИНУ
Последняя главка — в статусе постскриптума. Приобрел я эту книгу совсем незнакомого автора не только из-за качественной цитаты на задней обложке. Меня заинтересовал роман о Берлине. Я в принципе неравнодушен к этому удивительному городу, а сейчас еще и изучаю русскоязычные сочинения Набокова, действие которых в основном в столице Германии и происходит (а «Путеводитель по Берлину» — есть такой ранний рассказ). И вот, наверное, логично трехсоттысячному русскому населению нынешнего Берлина породить свою словесность, и надежда тут, конечно, не на русписов призыва колбасной эмиграции, а на новые поколения. У Петровского Берлин экзотический вышел, «глазами слепого».
«Только в этом городе возможны прозрачные дома, дома-пещеры и дома скелеты... Дома на Хоринштрассе напоминают глыбы, выточенные из бугристого, теплого цельного камня... Дома все выдолблены в горе, на которой стоит улица... Я часто обходил башню на Александрплац, облепленную какими-то странными каменными плоскостями и многолюдными павильонами... а в самом центре стояла она, толстая, сужающаяся кверху, как шахматная тура, и зубчатые ее края с бойницами высоко поднимались над землей...»
Для путеводителя не сгодится, конечно, а вот для темы «современная русскоязычная берлинская проза» — обязательный и вкусный материал.
войдите или зарегистрируйтесь