Чеслав Милош. Легенды современности: Оккупационные эссе

«Легенды современности: Оккупационные эссе» — книга военного времени (1942–1943), включает эссе, посвященные выдающимся литературным (Дефо, Бальзак, Стендаль, Толстой, Жид, Виткевич) и философским (Джеймс, Ницше, Бергсон) текстам, а также полемическую переписку Чеслова Милоша и Ежи Анджеевского. Исследуя современные мифы и предубеждения, апеллируя к традиции рационализма, Милош пытается найти точки опоры для униженной двумя мировыми войнами европейской культуры: «Основная их тема, уснащенная различными отступлениями, — очищение поля от убеждений о врожденных импульсах человека или же о естественных условиях его жизни, — не без надежды, что, разрушая легенды, которые он сам о себе творит, человек сумеет найти более надежную точку опоры».

Я знал пожилую женщину, которая в трудные минуты жизни медленно подносила руки к вискам и говорила: «Ах, оказаться бы на необитаемом острове, не иметь с людьми ничего общего, убежать, убежать куда-нибудь далеко». Всегда вижу ее, стоящую у окна, за которым колышутся осенние деревья и белесым пятном поблескивает озеро. Слова ее звучали не на фоне городского движения, их нельзя было приписать недружелюбному отношению к толпе, заполняющей улицы, фабрики и кофейни. Вокруг простирались глубокая деревня, леса и бездорожье. Люди, от которых она хотела убежать, — ее ближайшая родня, кухарка, старый сторож лесопилки. Вспоминая этот образ, я думаю обо всех женщинах и мужчинах, которые подобным жестом и подобными словами выражали тоску по полному одиночеству, о поколениях, которые взращивали легенду острова. Необитаемый остров! Облеченная в конкретную форму в «Робинзоне Крузо» и передаваемая из рук в руки как рождественский подарок, как первая книга о мире — она была одним из тех символов, обретенных уже в детстве, которым язык взрослых пользовался для обозначения сложных переживаний. Необитаемый остров — это легенда и — как всякая легенда — заключает в себе содержание более глубокое, чем события, ее породившие и образующие ее внешний скелет. Определенные предметы, благодаря их «подспудным» связям с характерными особенностями человеческой природы, приобретают над человеком почти магическую власть, входят в обиходный словарь, служат для называния потаенных желаний. Сказать «остров» — значит в то же время сказать об отстранении от земли преградой, трудной для преодоления, но преградой прозрачной, голубой, не представляющей помехи для взгляда. Остров означает безопасность его жителей в отличие от борьбы, споров и войн остального человечества. Это — отсутствие угрозы, присущее всякой легенде о счастье, будь то библейский рай или вынесенный за пределы истории «золотой век», открывающий «Метаморфозы», — суще ственная особенность острова. Таким он представляется воображению ребенка (ни учитель, ни родители уже не сумеют нас настигнуть — излюбленное мечтание во время урока), таким он представлялся воображению разных эпох («острова блаженных», остров Утопия).

Можно еще предположить, что остров вводит иное понятие времени, чем время, в котором мы обычно живем. Человек воспринимает время с помощью образов пространства (время течет, «отрезок» времени, большой «промежуток» времени), видит время как некий изменчивый флюид, парящий над землей. Выкраивая остров из материка, окружая его голубизной моря, человек склонен, путем многих удивительных и прекрасных ошибок, отделять его время от материкового времени, склонен придавать острову другое время, как он дае т ему законы и привилегии, отличающиеся от материковых. Действие времени на человека — и, следовательно старение — мучительно там, где молодость окружающих его людей на каждом шагу напоминает о числе прожитых лет. Островитяне из легенды составляют одно поколение, и время теряет свою ядовитость. Пребывание на острове нимфы Калипсо дарит вечную жизнь или вечное спокойствие смерти. Когда хороводы влюбленных, в прощальном жесте застывших на берегу, среди высоких оперившихся деревьев — «Отъезд на остров Цитеру» Ватто, — двинутся из зеленого порта, их ждет вечное счастье на острове любви. Просперо из «Бури» Шекспира в известном смысле является властителем времени — ибо дар вызывать и усмирять бури, каким обладает этот герой наиболее «островного» произведения в истории театра, в конечном счете представляет собой дар изменять и регулировать время, его атмосферу. Наверное, этому же следует приписать то, что Робинзон после стольких лет, проведенных на острове, не постарел, но покидает его, полный энергии и запала для дальнейших путешествий.

Необитаемый остров к этим общим особенностям любого острова добавляет еще одну — на нем есть фауна и флора, но след человеческой ступни на песке — явление неслыханное, способное ввергнуть в остолбенение. На необитаемом острове тот, кто его посещает и вступает во владение им, сталкивается с миром без всякой помощи и посредничества, он один, все связи с обществом разорваны. Его поступки уже не находят отзвука среди существ, ему подобных, — причины и следствия поведения лежат в нем самом и нигде, кроме него. Легенда о Робинзоне отличается от островных легенд прошлого этим осуждением героя на жизнь в одиночестве. Есть в этом и попытка подвергнуть природу человека экзамену, чтобы показать, кем, собственно говоря, он является, когда спадут украшающие его одеяния условностей и приличий, и тонко обозначенное убеждение, что в одиночестве, освободившись от пагубного влияния толпы, он способен извлечь из себя добродетели, до тех пор приглушенные, заслоненные плохими привычками. И, следовательно, тут есть противопоставление отдельной личности коллективной жизни, слабый набросок теории Руссо о человеке, добром от природы. Старая женщина, тоскующая по необитаемому острову, кажется, верит, что источник зла лежит где-то вне ее, в ее окружении. И хотя свои слова она не принимает всерьез, с их помощью она выражает это остранение себя, это бегство в глубину своего существа, столь знакомые нам, когда мы видим, как механизм межчеловеческих отношений производит зло, не выделяя ни виновных, ни жертв: все одновременно являются виновными и жертвами.

После всего сказанного становится ясно, что «Робинзон Крузо» вырастает до размеров явления, которое по своему значению намного превышает как замысел английского романиста, так и свою литературную, художественную ценность. Книга является свидетельством, клубком, на который наматывается нить одного из современных нам мифов. Книга христианская, но уже есть толика сомнения в доброте мира, гримаса горечи, последствия которой почувствует только XIX век. Христианская, поскольку Робинзон оказывается выброшенным на остров, который становится для него островом покаяния и исправления. Спасенный рукой Провидения из морских пучин, когда вся команда гибнет, он приходит в сознание на неизвестной земле. Первый его рефлекс — проклясть судьбу и впасть в отчаяние. Однако, погружаясь в себя, он находит в себе самом причину нынешнего положения: свой грех. Случай приобретает характер справедливого приговора и в то же время милостивой опеки. Приговор Бога велел ему оказаться на острове. Опека Бога послала ему необходимые орудия в корпусе разбитого корабля, не забыв даже о щепотке зерна, которое он легкомысленно высыпал, но высыпал, ведóмый Божественной рукой, в месте, где оно могло взойти и вызреть. Не имея моральной поддержки близких, в качестве единственной опоры располагающий только Библией, он находит в себе самом цельную систему добра и зла и приходит к пониманию собственной вины, определенной в соответствии с принципами протестантско-купеческой морали: он грешил непослушанием по отношению к родителям и жаждой незаработанных барышей. Если перевести это на язык этических понятий, человек обладает врожденным умением различать зло и добро, и по своей природе он религиозен. Стоит оторвать его от коллективных маний и коллективных пороков, и он предстанет чистым, во всем блеске незапятнанного достоинства.

Но для того чтобы такая перемена произошла, понадобилась чрезвычайная мера, неожиданное потрясение, каким явилось постигшее Робинзона и его товарищей кораблекрушение, потребовался разрыв с цивилизацией. Не означает ли это, что цивилизация порочна? Не заключается ли в этом спокойное, но уже вполне определенное осуждение ее даров? <...>

Формула бегства: «начать жизнь заново». С момента, когда ее сознательно или бессознательно начинают повторять массы, — можно с большой вероятностью сказать, что общественный барометр показывает критически высокое давление. Начать жизнь заново, как «я», или начать жизнь заново, как сообщество? В легенде острова «я» еще находится в центре интересов, оно существует не как вид, а как отдельное создание. Но в то время как католик, тоже заботящийся о личности, советовал превозмочь собственные страсти, житель воображаемого острова питает надежду самим фактом изоляции обеспечить расцвет каким-то еще неведомым, не проявляющимся среди повседневных дел достоинствам. Укрощение желаний уже не является для него обязательным, поскольку тогда он, наедине с суровым и милостивым, похожим на руководителя крупной фирмы Богом, не находит в себе иных стремлений, кроме стремления к добру. Остров покаяния в то же время является островом милости.

Робинзон смотрит на мир антропоцентрически. Ему не придет в голову мысль доискиваться родства между собой и животным, растением, насекомым — он не заметит даже родства между собой и диким караибом. Преступник или дикарь только в случае их обращения могут претендовать на какое-то равенство. Под крышей неба, где властвует патриархальный Бог, в этом великом здании, предназначенном для исключительного пользования и эксплуатации человеком справедливым, все, что растет из почвы, летает в воздухе, плывет в воде, всякий лесной зверь и похожий на зверя варвар, — все является средством для приумножения славы и могущества личности, силу которой составляет договор, заключенный с повелителем небес. Можно лишь поражаться продуманному устройству мироздания: начиная от солнца, которое греет и радует, от звезд, указывающих направление мореплавателям, до самого маленького растения — всюду видна рука, озабоченная тем, чтобы справед ливому человеку, который сумеет надлежащим образом использовать земные вещи, хватало всего. Восхищение жильца, вступающего во владение домом: «И все это для меня? И столько труда Ты задал себе, Господь, в заботе обо мне? Тебе моя признательность, смирение и благодарение».

Что же, однако, произойдет с этим упорядоченным домом, когда наступит момент постижения, краткий проблеск сочувствия и общности со всем, что должно было быть лишь инструментом, а оказалось чувствующим и страдающим. Ястреб, раздирающий птицу, — это я сам. Птица, раздираемая ястребом, — это я сам. Смертельные битвы муравьев — это битвы человеческих армий. В самопожирании бактерий, в подкарауливании жертвы змеей среди субтропических лиан, в любовном акте богомолов, удивительных насекомых, самка которых, намного более сильная и лучше приспособленная, съедает самца во время спаривания, — всюду поток чего-то таинственного и неизвестного, что называется жизнью и чему подчиняется человек, хотя он и прилагает усилия вырваться из-под власти примитивных законов.

Всюду нечуткость и жестокость, борьба всех против всех. Тогда и отгораживание себя от зрелища человеческой подлости не способно спасти веру в собственную незаурядность и собственную возвышенную справедливость. Робинзон, прогуливаясь по своему острову, мог бы остановиться перед сетью, сплетенной пауком, слушать сонное жужжание страдающей мухи, его могла бы посетить одна из тех мыслей, которые способствуют возникновению ереси и совершают философские революции. «Если тот же самый закон жизни управляет мною и пауком, может, я не так добр, как мне кажется, даже тогда, когда я исполняю заповеди закона Божьего. Зло сидит во мне глубоко под поверхностью вещей, которые я знаю о себе, и мой разум может вводить меня в заблуждение, приукрашивая спокойными светлыми красками слепое действие инстинкта. Я уже не знаю, не составляет ли зло моей глубочайшей, наиболее истинной субстанции».

Таким образом, с какой стороны ни взглянуть, волны сомнений подмывают островок, на котором должен был состояться единственный в своем роде эксперимент: исследование атома человечности, предпринятое, чтобы на примере доказать истинность заранее принятой аксиомы: о врожденной доброте и врожденной религиозности человека.