Валерия Пустовая. Великая легкость. Очерки культурного движения

«Великая легкость» — книга статей, очерков и эссе Валерии Пустовой — современного литературного критика, лауреата премии «Дебют» и «Новой Пушкинской премии», премий литературных журналов «Октябрь» и «Новый мир», а также Горьковской литературной премии. Герои книги — авторитетные писатели старшего поколения и ведущие молодые авторы, блогеры и публицисты, реалисты и фантасты, недавние театральные лидеры. О культуре в свете жизни и о жизни в свете культуры — вот принцип новой критики, благодаря которому в книге достигается точность оценок, широта контекста и глубина осмысления.

Архетип, да, так он сказал: архетип Рахили. По мне, просто
типаж: очки, нос, взгляд, сосредоточенный где-то внутри, и
сразу такую хочется спросить: не думала переехать в Израиль? — и он меня, конечно, спрашивал. В монастыре под Боголюбовым женщины выражали свое подозрение иначе, подходили, заглядывали в глаза под косынкой: давно, девочка, в
православии?

Давно, что вы, это просто очки и нос, как у него — волос в
огневу. Тоже типаж: руки с рыжинкой, пишет стихи, в Москве
проездом, и познакомились на дне рождения человека, пишущего стихи, — мне с этим парнем все ясно.

Таких вот, которые сразу по виду поэты, я заранее боюсь. Но
собравшиеся потихоньку шумной толпой гости считали, что
бояться мне следует совсем другого.

Честь знакомства с молодым критиком и поэтом, к тому времени уверенно водившим в прокуренном даже на улице воздухе
бутылкой с водкой уже на донышке, была оказана мне, собственно, потому, что оный критик и поэт с ровесниками хотел
от меня опасность оттеснить.

И, бравируя пустой почти бутылкой, попрекал опасность
тем, что она небрита.

Опасность парировала, что легкая небритость ей даже идет
и что у нее разряд по боксу, так что лучше не надо тут бутылкой
размахивать.

Опасность была в очках, на десятилетия старше, а когда по-
моложе была, хорошо разбиралась в том, как он и как его. Читавший поймет.

(Яркий писатель, и фамилия соответствующая.)

Нет, сама-то я его не читала. В том возрасте, когда во мне создавался образ критика, я таких книг, где про то, как его, старалась в себя не впускать.

Да что там — познакомься мы тогда, я бы точно не смогла с
опасностью общаться. Наверное, она довела бы меня до слез,
наступив на воображаемые идеалы, помню, в ранних Липках и
помельче искусители обращали меня в разгневанное бегство.

А тут вдруг стою возле урны, опасность курит мне в лицо и насмешливо выясняет, что еще я из нее не читала, каких фильмов
ее не посмотрела, — а я чувствую только, сколько ж лет прошло.

Моя подруга сказала: «и когда тебе будет сорок, ты поймешь,
что тебя уже ничто не убьет». Но уже сейчас, сейчас ощущение
спокойной неприкосновенности охватывало меня.

Наверное, обманчивое — потому что небритая опасность поинтересовалась, замужем ли я, и отметила, что нам обоим идут
очки. Кокетничала, говоря, что она ни разу не скандалист, а
просто так имидж сложился.

Хотела подпустить поближе.

А я не придвигалась, но и не отходила. Молодой поэт и критик с бутылкой ерничал: понравилось. И правда — понравился
небритый, опасный, умный человек. По-змеиному, но все-таки
умный, не ожидала.

Для меня все люди, которые уважают концепции Владимира
Мартынова, умные. А этот не только концепции Мартынова,
сказал, уважает, но и лично рассуждал о своем конце литературы — падении своей эпохи стиля, своих великих девяностых,
когда русскую литературу закрыли четыре мушкетера, четыре
благовестника, четыре стихии слова: Пелевин, Сорокин, Радов
и этот, опасный в очках, — с тех пор Радов умер, Пелевин и Сорокин, по убеждению опасного, продались издателям, а сам он
забросил книги, потому что зачем — и без книг, куда ни приедет,
полные залы и интервью с ним в любое издание берут, смотрят
только, чтобы без мата, и если без мата, так радуются, что берут.

Еще опасный понимал про судьбу, а про это мало кто понимает. Я поддакнула ему: да, сейчас ведь все думают, что знают законы входа-выхода, и как выбиться в звезды. Ерунда законы, сказал опасный, тут судьба.

А с литературой это — графомания, журнализм, бесстилье —
навсегда? — снова поддержала я разговор. — Навсегда, — успокоил меня опасный.

И добавил, что мне надо скорее спускаться на грешную землю. Это за то, что я осмелилась ему посоветовать. Он сказал,
что его новое скандальное сочинение, написанное в соавторстве с приличной репутации писателем, нигде не издадут. Сказал с удовольствием, легко и красиво, а я-то не поняла: вот, говорю, есть же издательство, которое взяло то, что никто не
брался издавать, — дневники девочки из Чечни.

На имя грозной республики опасный отреагировал холодно,
объяснял, не теряя терпения: ты пойми, у нас там весь — весь! —
литературный мир изображен, как есть, и вся Россия, это —
это! — не издадут. Никто не станет связываться с таким, как я.

Ага, с опасным и ярким таким.

Со змеиноопасными людьми у меня только один способ выстоять: быть овечьи простодушной и собачьи внимательной.

Впервые, пожалуй, я порадовалась, что я такая овца.

Вообще-то у меня нелады со своим внутренним архетипом.
Я пережила их несколько, от французской болонки в детстве до
байкальской нерпы, ставшей мною буквально в этом августе,
когда я попала в Иркутск и у меня там развилась нерпомания.

Страшно то, что пока болонка эволюционирует в нерпу, проходя многие пушистые и милые животные стадии, ты начина-
ешь сознавать, что с тобой что-то не так.

Что нельзя напоминать себе столько кряду беззащитных,
добродушных, пушных зверьков.

Что за пушными охотятся, пока они валяются животом в
траве и урчат гимн солнцу.
Что надо быть женщиной-кошкой, сколько раз повторять?
Кошкой, мужчины это любят, и не только мужчины. Независимой, прихотливой, выскальзывающей из-под руки, влюбленной
в хозяина на меру корма.

Идя по улицам, я с собой проводила тренинг: я кошка, я кошка, я женщина-кошка…

Но любой встречный взгляд расколдовывал: я собака, собака, женщина-собака.

Пелевин в последнем романе воспел сучество как необходимую в любимой женщине приправу к духовности. Несмотря на
этимологию, сучество — кошачье свойство.

Собаки предают по-другому.

Предают просто тем, что преданно смотрят в глаза. Интересуются. Вникают в правила игры — так обстоятельно, будто и
впрямь готовы признать хозяином вот этого, случайного человека.

Собаки так искренни, что случайному человеку кажется:
близки к любви, готовы к команде.

А собакам просто искренне — интересно.

Парень, искавший Рахиль, — все-таки с ним, а не с опасным и
ярким, ушла я с этого поэтического вечера, — разочарованно
словил фишку: ты, сказал, хочешь концептуального общения.
Не романтического.

Нет ничего обиднее для мужчины, чем твой человеческий к
нему интерес.

Пока женщины борются за звание людей, мужчины пытаются удержать за собой право на исключительно половое самоопределение.

Парень попрекнул: ты не похожа на свои статьи. Ты холодная.

Что-то новенькое, уловила я. Раньше мне говорили иначе:
ты не похожа на свои статьи, ты добрая и милая.

А дело-то не в статьях. А в том, что вокруг слишком много
ярких.

Опасных. Поэтичных.

Не рождается любви из духа тусовки.

Не хватает скучных, вислоухих, настороженных, ученых,
знающих правила — не хватает, хоть вой, мужчин-собак.

Депрессоидом быть хорошо, потому что в пару им всегда достаются оптимиптоиды.

Оптимиптоидом, по той же причине, быть плохо, но они
этого не замечают.

Они вообще не замечают много чего существенного и несущественного, что делает их куда более счастливыми людьми,
чем их нареченные.

Оптимиптоидов и самих незаметно. Они круглы или квадратны, уплотнены и неторопливы, неброско одеваются и не
так уж стремятся выразить свое мнение; они редко кричат.

Оптимиптоиды существуют так полно и удобно, что им ни к
чему суетиться.

Напротив, депрессоиды привлекают бесхитростных оптимиптоидов яркой окраской. Депрессоидов заметно, и они всю
жизнь посвящают тому, чтобы оставить на земле свой след —
как можно четче пропечатанный.

Депрессоиды живут в беспокойстве. О чужих интересах, мировой справедливости, судьбе культуры, рейтингах новостей,
исходе премиальной гонки. Им некогда существовать, хотя
иногда и хочется.

Оптимиптоиды излучают тепло, депрессоиды — пар: им ничего не стоит закипеть.

Депрессоиды живут в ощущении, что им чего-то не хватило:
удачи, любви, внимания, трудолюбия, условий, времени, сил.
Это ощущение часто возрастает пропорционально достижениям, а достижения депрессоидов значительны.

На самом деле им не хватает внутреннего солнца. Яркие снаружи, депрессоиды быстро перегорают внутри.

Внутреннее солнце депрессоиду практически может заменить один достаточно прочный оптимиптоид. Которому всегда
с собой тепло и хорошо, и он не против дать погреться.

Депрессоиды часто западают друг на друга, и это ошибка. Но
послушайте, говорят они, разве могут два таких ярких, талантливых человека, хорошо понимающих влияние мировой гармонии на быт отдельно взятой квартиры, разминуться в любви?
Депрессоиды сливаются идеями и блаженствуют мозгом, пока
ситуация не потребует взять ее в руки и хорошенько промять.
А руки у депрессоидов не для мелкой моторики: для крупных,
артистических жестов.

Приманенные взаимной яркостью, депрессоиды слипаются
грустью. Впрочем, они хорошо погибают за общие идеи, но,
если не погибнут, готовы сами поубивать друг друга. За то, что
узнали: яркость не бывает без тоски.

Любовное счастье депрессоида зависит от быстроты, с какой он сумеет разглядеть оптимиптоида. Которого до момента
прозрения принимал за деталь обстановки.

Любовное счастье оптимиптоида зависит от смелости. Надо
уметь распознать источник радости в том, кто, по правде, иногда мешает жить.

Справедливость, которая требует, чтобы добрые оптимиптоиды сочетались в крепкие семьи, а неловкие депрессоиды мучились в загоне фантазмов, по-прежнему остается абстракцией.
Мы нуждаемся в том, что нам не дано. И наша доброта должна
послужить сбережению чьей-то яркости, а наша яркость — увеселению чьей-то доброты.

Поэтому и в гороскопах, и в соционике нам подтаскивают
пару максимально противоположную: огню — воздух, интуитам — сенсориков, экстравертам — закрытышей.

Мужчинам — женщин, женщинам — мужчин.

1 Записано в Живом Журнале 25 августа 2012 года.

2 Записано в Живом Журнале 31 июля 2011 года.