Илья Габай. Письма из заключения (1970–1972)

Илья Габай (1935—1973) — активный участник правозащитного движения 1960 — 1970-х годов, педагог, поэт. В январе 1970 года он был осужден на три года заключения и отправлен в Кемеровский лагерь общего режима. В книге представлены замечательные письма И. Габая жене, сыну, соученикам и друзьям по Педагогическому институту (МГПИ им. Ленина), знакомым. В лагере родилась и его последняя поэма «Выбранные места», где автор в форме воображаемой переписки с друзьями заново осмысливал основные мотивы своей жизни и творчества. Читатель не сможет не оценить нравственный, интеллектуальный уровень автора, глубину его суждений о жизни, о литературе, его блистательный юмор. В книгу включено также последнее слово И. Габая на суде, которое не только не устарело, но и в наши дни читается как злободневная публицистика.

Я привлекаюсь к уголовной ответственности за то, что открыто
поставил свою подпись под документами, в которых излагалось
близкое мне отношение к некоторым фактам нашей жизни.

Иметь свое, отличное от официального, мнение по вопросам
внутренней и внешней политики — завоевание более полуторавековой давности. Я думаю, что ради этого естественного человеческого
права и совершались в предшествующие века самые приметные
действия: штурмовали Бастилию, писали трактаты о добровольном рабстве или «Путешествие из Петербурга в Москву». Страны,
не придерживающиеся этих законов жизни, в настоящее время
выпадают из общей нормы. Это признает и Конституция нашей
страны, предоставившая своим гражданам свободу слова, совести,
демонстраций.

Тем не менее время от времени появляются одни и те же оговорки, позволяющие квалифицировать недовольство, несогласие, особое мнение — как преступление.

Более ста лет назад одна провинциальная русская газета писала:
«Говорят о свободе слова, о праве на свободу исследования — прекрасно… Но не там, где речь идет об общем благе. В виду этой последней цели все свободы должны умолкнуть и потонуть в общем
и для всех одинаково обязательном единомыслии».

Далее газета добавляла: «Недаром „Норддойтшен Цайтунг“ поучает нас и впредь действовать в том же направлении».

В переводе с пошехонского языка на современный эта благонамеренная сентенция напоминает разговоры с разоблачениями
абстрактных свобод, суждения, клеймящие инакомыслие как
посягательство на великие и единые цели. Недаром, — добавляется и в этом случае, — западногерманские реваншисты (или
Би-би-си, или Голос Америки) встречают бурным одобрением это
инакомыслие.

Я плохо улавливаю в таких случаях, какое отношение имеют
реваншисты к аресту, например, председателя колхоза Ивана
Яхимовича. Возникает другой, более важный вопрос: почему официальная точка зрения обязательно общенародная. Неужели для
достижения общего блага необходимо было в порыве единомыслия
считать Тито — палачом и наймитом империализма, кибернетику — лженаукой, генетику — прислужницей фашизма, а творчество
Шостаковича — сумбуром вместо музыки? Или народу для достижения его счастья крайне необходимы были вакханалии 37-го, 49-го
и 52-го годов?

Остается повторить вопрос Салтыкова-Щедрина: «Разве где-нибудь написано: вменяется в обязанность быть во что бы то ни
стало довольным?»

А если не вменяется, то почему время от времени недовольные
отправляются в отдаленные места? Потому, что именем народа говорят люди, считающие лучшим медицинским снадобьем бараний
рог и ежовые рукавицы? Или потому, что, говоря словами того же
автора «Убежища Монрепо», «Протест не согласуется с нашими
традициями»?

В этих случаях обычно возражают: мы судим не за убеждения,
а за распространение клеветы. Стало быть, за два преступления:
за то, что лжешь, клевещешь, и за то, что эту ложь делаешь общим
достоянием. Против подсудности таких проступков не решился бы
возражать ни один человек, тем более что на нашей памяти немало доказанной клеветы. В этом случае можно было бы ожидать
какого-то судебного решения по поводу прозаика Ореста Мальцева
и драматурга Мдивани: они рассказывали о связи Тито с фашистами; по поводу профессора Студитского, приобщившего к тем же
фашистам ученых-биологов; художников Кукрыниксы, журналистов
Грибачева и Кононенко, обливавших грязью группу крупных советских врачей. Но названные лица поют благополучно новые песни,
приспособленные к новым временам, народилась смена молодых
и ретивых ненавистников, но на скамье подсудимых время от времени оказываются все те же люди, не укладывающиеся в традиции
постоянного безудержного ликования².

Клеветать — на всех языках и во все времена означало говорить
то, чего не было. А в ходе следствия ни один факт не был проверен
и опровергнут. Основанием для приобщения нашей информации
к разряду клеветнической послужил веский, проверенный временем
аргумент: «Этого не может быть, потому что это невозможно».

Я отрицаю, что документы, которые я писал или подписывал,
носили клеветнический характер. Я допускаю, что выводы, которые
я делал, могут быть кому-то не по вкусу. Кто-то вправе считать, например, что положение татар не столько нормальное явление, но
чуть ли не эталон национальной политики. Я считал иначе, и считал
так на основании фактов, которыми располагал и которые следствие
не дало себе труда опровергнуть.

У меня не было, как мне кажется, никаких мотивов для распространения клеветы. Мне, я думаю, не свойственно общественное
честолюбие, но если даже предположить, что я писал из политического тщеславия, то трудно логически увязать открытое, за личной
подписью, обращение к общественности с извращением легко проверяемых фактов. Писать для того, чтобы себя компрометировать,
и при этом идти на многие жизненные неудобства — от потери
работы до потери свободы — такое встречается, наверное, только
в практике психиатров, а я, как видно из материалов дела, не входил
в их клиентуру.

Что касается распространения, то тут я должен сказать следующее: убеждения, на мой взгляд, не только мысли, в которых человек убежден, но и мысли, в которых он убеждает. Доверительным шепотом, под сурдинку, сообщаются воровские замыслы или сплетни, но уж никак не открытые взгляды. И если речь шла только о том,
давал ли я читать то, что писал и подписывал, то следствие могло
и не утруждать себя: открыто подписанное обращение к общественности предполагает, что будет сделано все возможное, чтобы этот
документ дошел до адресата.

Я считал и считаю, что писал правду, хотя и не исключаю возможности какой-нибудь частной оговорки. Больше того, я считаю,
что документы, которые здесь называются «клеветническими»,
охватывают далеко не все претензии, которые могут быть у моих
сограждан и у меня; чувство реальности удерживало меня от того,
чтобы затрагивать вопросы, не поддающиеся простому решению
или выходящие за пределы моей компетентности. Факты, которые
я считал нужным довести до сведения моих соотечественников,
казались мне вопиющими, и умолчание в некоторых случаях было
для меня равносильно соучастию.

Я не выдумывал псевдонимов, не прятал бумаги в подпол, так
как был уверен в своей правоте и правдивости. Я и сейчас считаю
необходимым доказать, что документы, написанные и подписанные
мной, продиктованы чувством справедливости и преследовали одну-единственную цель: устранить все, что мешает ее торжеству.

Во многих документах, автором или соавтором которых я себя
считаю, поднимался вопрос о том, что в практике общественной
жизни последнего времени прослеживаются тревожные аналогии
со временем так называемого «культа личности».

В ходе следствия следователь выдвинул возражение, которое
кажется мне симптоматичным. Оно сводилось примерно к следующему: вот вы говорите все: «сталинизм», «сталинизм» — а вас
никто не пытает, не допрашивает ночами, позволяет не отвечать
на вопросы и т.д. Если понимать сталинизм таким образом, то заявление о его симптоматичности действительно выглядит сильным
преувеличением. Но я считаю ежовское варварство крайностью
сталинизма. Без него он выглядел бы менее жестоким и кровавым,
но все равно оставался бы антигуманным и тираническим явлением
XX века. Я далек от того, чтобы проводить какие-то параллели, но
считаю нужным напомнить, что итальянский и румынский фашизм
обошелся без «ночей длинных ножей» и без Освенцима, но не перестал быть фашизмом. Для меня, да и, насколько я знаю, для многих
то, что условно называется сталинизмом, охватывает целый круг
социальных аномалий.

Прежде всего сталинизм — это вечно указующий и вечно грозящий перст в сложной и противоречивой области мысли, убеждения,
творчества.

В документах говорилось о том, что в последнее время вокруг
развенчанной фигуры Сталина появился ореол, и этому способствует, к сожалению, позиция наших крупных журналов, издательств
и даже государственных деятелей. Если бы это была точка зрения,
существующая равноправно с противоположной, то это могло бы
вызвать досаду — и только. Но, по существующей традиции, некоторые органы печати представляют собой род кумирни, обладают
правом единственного слова, и позиция журнала «Коммунист» или
изд-ва «Мысль» безоговорочно исключает иную точку зрения, даже
если мысли официальной печати противоречат их собственной недавней позиции. Так оно и случилось, и в свет стали выходить одна
за другой работы, доказывающие прозорливость и мудрость Сталина,
это привело, конечно, сразу же к автоматическому забвению других
авторитетных работ, в которых доказывалось, что и прозорливость,
и мудрость часто изменяли Сталину самым роковым для страны образом. Была рассыпана книга бывшего наркома, изъята из библиотек
другая книга, в которой подводились практические итоги военных
исследований за послесталинское десятилетие. В одном из журналов
появились стихи, автор которых вожделенно тоскует по кинокартине
«Падение Берлина», чуть ли не по воскресению великого учителя,
великого кормчего. Для этой пародии на романтическое ожидание,
когда из гроба встанет император, а на нем будет «треугольная
шляпа и серый парадный сюртук», для этих начисто лишенных художественности опусов Чуева о «нашем генералиссимусе» нашлась
бумага и место — для «Реквиема» или «Воронежских тетрадей» их
не нашлось.

В конце концов недостаток мудрости, хотя бы такой, зафиксированный не так давно недостаток, как «субъективизм руководства»,
может обернуться сильной, но поправимой бедой. Если даже допустить, что Сталин обладал всеми качествами крупного государственного деятеля, что действия его способствовали всеобщему благу,
все равно от поклонения ему должны были бы удержать хотя бы
соображения нравственной стерильности. Никакое количество стали
на душу населения не может быть индульгенцией за душегубство;
никакое материальное благосостояние не вернет жизнь 12 миллионам людей, и никакая зажиточность не сможет компенсировать
свободу, достоинство, личную независимость.

Из всех эмигрантских публицистов (а среди них есть очень крупные фигуры) в последнее время очень сочувственно назывались
в печати имена Питирима Сорокина и Соловейчика. Причина этой
благосклонности в том, что они считают лучшей из свобод отсутствие
безработицы. Если следовать этой бездуховной прагматической
точке зрения, если взять всерьез на вооружение саркастический
совет великого русского писателя: «Какое основание прибегать
к слову „свобода“, коль скоро есть слова, вполне его заменяющие:
„улучшение быта“ да при этом закрыть глаза на действительные условия жизни сталинского времени — Сталин как символ бараньего
рога и дешевой водки может действительно показаться высшим
воплощением государственной мудрости и справедливости».

Но в этом случае расхожие лжеистины потеснят выстраданные
цивилизацией представления о гуманности, в этом случае будет
происходить постоянная утрата моральных прав, и если новым
поколениям будет успешно внушено, что тридцатые годы — годы
трудовых успехов и только, то кто сможет отказать другой стране
в благоговейном воспоминании о времени, когда тоже с избытком
хватало и силы, и веры, и почитания, и энтузиазма, и страха, и зрелищ, и стали на душу населения…

Во многих документах, написанных или подписанных мною, говорилось именно об этом. Понятие «сталинизм» расшифровывалось,
и делалось это потому, что оценка Сталина представлялась мне и,
надо полагать, и моим соавторам вопросом отнюдь не академическим. Архаический пласт, который, по наблюдению мудрых людей,
всегда в той или иной степени есть в любом обществе, чрезвычайно
чувствителен к такой реабилитации изуверства и несвободы, какую
неизбежно несет с собой реабилитация имени Сталина. Признать
Сталина лицом положительным — это положительно оценить и навязанные силой условия, это вообще коренным образом переоценить
те представления о человеческих взаимоотношениях в обществе,
которые в робкой, недостаточной, противоречивой форме, но все-таки вырабатывались с 1956 по 1962 год. Что так оно и есть на самом
деле, свидетельствуют многие факты: от окриков в адрес историков,
писателей, режиссеров, «осмелившихся» отрицательно трактовать
личность Ивана Грозного, до участившихся аргументов, оскорбляющих мое представление о человеческом достоинстве, о победах при
НЕМ, о смерти с ЕГО именем. Идолопоклонство это опасно тем, что
оно автоматически ведет к представлению о непогрешимости всего
происходившего и происходящего. Мы писали о том, что сейчас,
когда еще последствия сталинизма воспринимаются очень многими
как личная трагедия, так называемая «объективность» его оценки не
может не восприниматься как кощунство, как надругательство над
его жертвами. Тем более что эта «объективность» самым магическим
образом ни на кого, кроме Сталина, не распространяется, во всяком случае она не распространяется на его оппонентов. Я мало что
смыслю в партийной борьбе, да и интересы мои мало соприкасаются
с этой сферой; я готов поверить, что противники Сталина были не
правы то слева, то справа, то с центра, а он всегда был прав, что они
были некорректны в споре, а Сталин был образцом корректности.
Но мне известно, что не они прибегли к такому полемическому аргументу, как клеветнический навет и физическое истребление. И тогда
такая объективность оборачивается очень опасным смещением
понятий, при котором уничтожение миллионов кажется пустяком по
сравнению с неправильной позицией в дискуссии о профсоюзах.

В связи со своими пристрастиями я особенно остро ощущаю
несвободу в творческой и вообще гуманитарной деятельности.

В одном из наших документов говорилось о том, что временщики
портят жизнь и условия работы деятелям культуры, диктуют в императивной форме всем без исключения свои вкусы. В этом непременном, злом и невежественном посредничестве я усматриваю одно
из самых характерных проявлений сталинизма, и, как бы резко ни
звучало слово «временщик» и как бы категорически ни выглядело это
утверждение, я, к моему глубокому сожалению, не могу снять его.
Мартирологи самых талантливых людей нашей страны — Бабеля,
Прокофьева, Зощенко, Платонова, Ив. Катаева, Ахматовой, Мандельштама, Петрова-Водкина, Фалька, Заболоцкого, Булгакова — мешают
мне отказаться от этого утверждения. Мне трудно забыть, как в уже
новые, внушавшие мне некоторые иллюзии времена один временщик
выгонял из страны, как из своей вотчины, ее гордость — Бориса
Пастернака, а другой с апломбом преподавал азбуку живописи
виднейшим советским художникам. И как же не временщики — эти
люди, затерявшиеся сейчас в списках номенклатурных лиц. Сейчас
ясно, что пребывание Семичастного³
не оставило неизгладимого
следа в истории нашего молодежного движения, но в свое время он
был наделен полномочиями говорить от имени всей молодежи и даже
всего народа. Разруганные в 1962— 1963 годах картины сейчас висят
в Третьяковской галерее, но практика непререкаемого чиновничьего
суждения осталась неизменной. Запрет изданий, выставок, спектаклей и кинокартин, запреты, большей частью не поддающиеся
никакому логическому объяснению, показывают, что эта чиновничья
забота об искусстве целиком и полностью укладывается в нехитрый,
но вечный прием будочника Мымрецова: «Тащить и не пущать».

Люди, любящие искусство, не склонны видеть политическое
событие в явлениях чисто художественных, и политическую сенсацию вокруг имени очень большого современного писателя делают
не читатели, а те, кто, не брезгуя действительной, а не мнимой
клеветой, льют потоки неудержимой брани на это творчество. Особенно грустно, что это ненавистничество культивируется зачастую
печально знакомыми лицами. Закон, по которому может быть тема
колхозная или военная, но не может быть лагерной, придуман теми,
кто, кажется, рад был бы из всей живописи оставить картину «Сталин
и Ворошилов в Кремле», а из всей литературы стихи о зоркоглазом
и мудром наркоме Ежове и пьесы о происках космополитов.

Культ Сталина — это не просто вздорное языческое суеверие.
За этим стоит опасность торжества мифической фикции, за этим
стоит оправдание человеческих жертвоприношений, ловкая подмена
понятия свободы понятием быта. Оправдать исторически зачастую
означало сделать это эталоном своего времени. Сталину понадобилось возвысить Ивана Грозного, сейчас кому-то понадобилось
возвысить Сталина — сравнение слишком бросается в глаза, и не
говорить об этом — невозможно. Я буду рад, если мои опасения
окажутся несправедливыми, но и возможная опасность требует
какого-то действия, даже с такими малыми силами, как наши, и с такими мизерными результатами.

1 Публикуется по написанному им тексту.

2 В суде было сказано: «А на скамье подсудимых — люди, которые не укладываются
в традиционное „ура!“» (прим. Галины Габай-Фикен, цит. по изд.: Габай И. «…Горстка книг да дружества…». Бостон, 2011).

3 В.Ф. Семичастный — глава КГБ в 1961—1967 годах, до этого руководил советским комсомолом. Прославился призывом изгнать из страны Пастернака, сравнив поэта со свиньей.