Рой Якобсен. Чудо-ребенок

В издательстве Corpus вышел новый роман норвежца Роя Якобсена «Чудо-ребенок», рассказывающий об умном и нежном мальчике Финне, счастливо живущем вдвоем с мамой. Появление сводной сестры героя завязывает крепкий сюжетный узел и вносит много оттенков в понимание любви, верности и предательства. Фоном главному действию служит любовно и скрупулезно воссозданный антураж шестидесятых — время полных семей и женщин-домохозяек, время первых спальных пригородов, застроенных панельными четырехэтажками, это первые нефтяные деньги и первые предметы роскоши: обои, мебельные стенки и символ нового благоденствия — телевизор.

Глава 2

Уже на следующий день мы с мамой отправились в Орволлский торговый центр приглядеть обои. И это прям чудо, потому что мамку
мало того, что со всех сторон окружают опасности, ей еще требуется много времени, чтобы
тщательно всё обдумать; та зеленая краска, на которую мы
вот только что зря ухлопали деньги, возникла, к примеру,
по воле не какой-нибудь случайной прихоти, но тщательной работы ума, не прекращавшейся с прошлого
Рождества, когда нас пригласила на кофе с печеньем пожилая пара с первого этажа, а у них все стены оказались
не такого цвета, как у нас, и выяснилось, что соседи сами
их перекрасили, кисточкой. А еще в другой раз мама зашла за мной к моему приятелю Эсси, а там отец семейства
перенес дверь, и вход в маленькую комнату стал не из гостиной, а из прихожей, так что теперь шестнадцатилетняя сестра Эсси могла попасть к себе прямо из коридора.
И теперь все эти наблюдения, плюс еще то обстоятельство, что хозмаг, в который мы пришли, прямо-таки светился будущим, возможностями и обновлением, даже
ведра с красками и синие рабочие халаты здесь дышали
чистотой и оптимизмом, от такого и камень растрогался бы, короче, все это сошлось воедино и сложилось
в решительное заключение.

— Ну вот, — сказала мамка. — Придется нам все-таки
пустить жильца. Без этого никак.

Я с изумлением поднял на нее глаза; мы ведь это
уже обсуждали и, как мне казалось, пришли к соглашению, что ни за что не будем сдавать комнату, как бы туго у нас ни было с деньгами, потому что в этом случае
мне пришлось бы отказаться от собственной комнаты,
которую я любил, и перебраться в комнату к маме.

— Я могу спать в гостиной, — сказала она, прежде чем
я успел вякнуть. Так что в этот день дело не ограничилось
закупкой обоев и клея, но было еще сочинено объявление в «Рабочую газету» о сдаче комнаты. Снова пришлось
обращаться к мужичищу Франку; не смог бы Франк, который в дневные часы орудовал бульдозером на строительстве новых кварталов, захватывавших все большую
часть долины Грурюд-дален, в вечернее время перенести
дверь в маленькую спальню, чтобы жильцу (или жиличке)
не пришлось ходить туда-сюда через нашу частную жизнь,
не говоря уж о том, чтобы нам в нашей свежеоклеенной
обоями гостиной не пришлось терпеть топающего туда-сюда абсолютно чужого человека?

Иными словами, нас ожидали интересные времена.

Выяснилось, что плотник из Франка никудышный.

В процессе переноса двери грохоту и грязи было не оберись, к тому же работал он все в той же майке с дырками, шумно дышал и жутко потел — и уже с первого вечера начал называть мамку малышкой.

— Ну чё, малышка, ты как кумекаешь, наличники-то те
старые оставить или чё поновее приискать?

— Это смотря во что они станут, — отвечала мать.

— Тебе, малышка, недорого, у меня везде свои люди.

К счастью, мамке не пришлось по нраву, чтобы ее
величали малышкой. А уж фру Сиверсен появлялась
у нас как по часам, то чтобы позвать супруга перекусить, то чтобы сообщить, что мусорная машина сегодня
припозднилась. Нужно признать, что я и сам тщательно за ними следил, потому что к приходу соседа мамка каждый раз мазалась губной помадой и снимала бигуди, мне прям недосуг было на улице погулять. Время
от времени фру Сиверсен засылала к нам еще старшую
дочку, Анне-Берит, и тогда мы вместе наблюдали, как
этот здоровенный мужик расправляется с тяжелющими дверными полотнищами и филенками, и как у него
на плечах и спине черные волосы, словно прошлогодние кустики травы по весне, торчат из дырок линялой
майки, которая с каждой стиркой все больше походила
на рыболовецкий трал, а на одежду все меньше; и слушали, как он, в промежутках между замахами, постанывает: — Молоток! Гвоздь! Рулетка! — шутливым тоном,
чтобы мы ему подавали эти предметы; это было здорово. Но когда дверь оказалась наконец на месте, а старый
проем, не прошло и недели, был заделан, обшит новыми
наличниками и вообще, и зашла речь об оплате, Франк
начисто отказался брать деньги.

— Ты рехнулся, — сказала мама.

— Зато, может, у тебя найдется чего выпить, малышка, —
сказал он тихонько, будто благодаря успешно проведенной операции у них теперь появился общий секрет. Без
толку стояла мамка со своим кошельком, переминаясь
с ноги на ногу и перебирая свеженакрашенным ноготком две-три пятерки: смотри, сколько у меня, только назови цену; Франк был и остался джентльменом, так что
вместо денег обошелся парой рюмашек кюрасао.

— По одной на каждую ногу.

Зато теперь мы хотя бы от него отделались, и можно было начинать клеить обои. Оказалось, что это у нас
получается хорошо. Мамка снова воцарилась на кухонном стуле под потолком, я внизу, ближе к полу. Ту стенку,
на покраску которой у нас ушла целая неделя, мы оклеили целиком всего за один вечер. Потом у нас ушло еще
два вечера на возню вокруг балконной двери и большого окна в гостиной, и еще один вечер, последний,
на оклейку стенки, за которой была моя спальня, где
скоро поселится жилец. Комната преобразилась до неузнаваемости, меня эти перемены потрясли и оглоушили. Мы, правда, не пошли на приобретение джунглей,
мама хотела чего-нибудь менее броского, но ботанический жанр все же выдержали, с извилистыми полосами
и цветами, так что стало похоже на рыжевато-желтый
подлесок. И когда уже на следующий день посмотреть
комнату явились двое желающих, дело пошло.

Нет, дело не пошло.

Первые двое, что приходили смотреть комнату,
не приглянулись нам. Потом приходил еще третий,
но ему не приглянулась комната. И мамка как-то сникла от этих неудач. Может, она слишком много просила за комнату? Или слишком мало? Раньше-то она поговаривала о том, что, может, стоит переехать куда-нибудь из Орволла, найти себе что-нибудь попроще, может
быть, в том районе, где они с мужем жили прежде, в Эвре-Фоссе, где люди все еще вполне обходились одной
комнатой и кухней. Но тут внезапно подоспело письмо, написанное вздыбленным почерком; некая Ингрид
Улауссен, незамужняя, тридцати пяти лет, как она отрекомендовалась, спрашивала, нельзя ли прийти посмотреть комнату в ближайшую пятницу.

— Да-да, — сказала мама.

А сама взяла и вероломно не оказалась дома, когда
я на следующий день пришел из школы вместе с Анне-Берит и Эсси. Такого со мной еще никогда не приключалось: ткнуться носом в запертую дверь. Которую
так и не открыли, сколько я ни трезвонил. Такой поворот выбил меня из колеи начисто. И Эсси позвал меня
к себе, где его мать, одна из немногих матерей, на которых я мог положиться, кроме своей собственной, утешала меня, мол, мамка наверняка просто вышла в магазин за продуктами, вот увидишь, а ты пока поделай
уроки вместе с Эсси, ему как раз пригодится помощь
в его неравной борьбе с буквами, да и считает он тоже не ахти как.

— Ты же так хорошо учишься, Финн.

Ну да, с учебой все шло как надо, это было частью
нашего с мамкой договора, деликатного распределения
сил в семье из нас двоих. Меня угостили бутербродами
с сервелатом, что я обычно очень даже высоко ценю,
но кусок в горло не лез; слишком всё было странно, и если уж у тебя есть мать, то это тебе не шуточки, что она
вдруг взяла да исчезла. Я сидел рядом с Эсси за его простецким письменным столом, держал в руке карандаш,
чувствовал себя сиротой и не мог написать ни буковки.
Слишком это было на нее не похоже. Теперь уж больше часа прошло. Нет, всего четырнадцать минут прошло. Только спустя почти два часа на дорожке, ведшей
к нашему корпусу, послышался какой-то шум; оказалось, это чихал глушитель заштатного грузовичка, задним ходом сдававшего к дому. Тут и мамка выпрыгнула
из кабины в платье, в котором обычно ходила на работу
в свой магазин — длинном в цветочек, и бегом бросилась ко входу. На бордово-красных дверцах грузовичка было красиво выведено буквами с золотой окаемкой
«Стурстейн: мебель & домашний инвентарь». Здоровый
мужик в рабочем комбинезоне опустил борта машины,
оттуда выпрыгнул его напарник, и вдвоем они сняли защитную пленку со стоявшего в кузове дивана, современного дивана в бежевую, желтую и коричневую полоску,
который мамка, значит, решилась-таки купить, исходя
из столь жидкого обоснования как письмо от некоей
Ингрид Улауссен, и вот они спустили диван из кузова
и потащили его к входной двери.

К тому времени у меня уже ранец был за спиной,
и я, прыгая через четыре ступеньки, пронесся вниз все
этажи, наискосок прямо по газону и вверх по лестнице следом за теперь нашим громоздким предметом обстановки, который два на чем свет ругающиеся мужика
насилу сумели втащить к нам на третий этаж и, развернув, впихнуть в ту самую дверь, что впервые за всю мою
жизнь целую вечность оставалась на запоре.

А в квартире уже ждала мамка с отчаянным и напряженным выражением лица, и выражение это не стало более нормальным, когда она заметила меня, полагаю, видок у меня был не очень, и она сразу принялась оправдываться — мол, в магазине все занимает столько времени.
Но утешала она вяло и, едва расписавшись в получении
нового дивана, сразу же прилегла на него — грузчики
поставили его у стены в гостиной, где раньше у нас никакой мебели не стояло; он туда, в общем-то, очень хорошо
вписался. И я тоже прилег. Привалился к маме под бочок и, вдохнув ее запахи, ощутив на себе ее руки, приобнявшие меня, моментально уснул, анютины глазки, лак
для волос, кожаная обувь и одеколон «4711». Проснулся
я только через два часа, укрытый пледом, а мама уже готовила ужин на кухне, напевая по своему обыкновению.

Обеда-то сегодня не получилось, вот она и жарила
яичницу с беконом на ужин, хотя такой ужин, он стоит
любого обеда. А пока мы ели, она мне объяснила, что
есть такая вещь под названием «кредит на обустройство
жилья», если уж совсем вкратце, то суть его в том, что
не нужно копить деньги до покупки, а можно отдавать
после, и это, в свою очередь, значило, что нам, похоже,
не придется ждать незнамо сколько, чтобы позволить себе купить еще и книжный стеллаж, не говоря уж о телевизоре; его собратья как раз тогда полным ходом оккупировали квартиры повсюду вокруг нас, но вскоре мне
уже не придется больше бегать к Эсси всякий раз, как
показывают что-нибудь стоящее.

Перспектива вырисовывалась заманчивая. Но что-то
еще чувствовалось в мамке в тот вечер, это что-то заставляло меня задуматься, в ней как будто бы что-то сломалось, и пригасло исходившее от нее ощущение немногословной надежности и безопасности, и я — все еще
травмированный мамкиным исчезновением — в эту
ночь спал не таким крепким сном, как обычно.

На следующий день я пошел домой сразу после
школы и на этот раз обнаружил мамку на месте и во всеоружии к приходу Ингрид Улауссен. Мамка тут же принялась шпиговать меня всяческими нравоучениями, как
перед экзаменом; это было совершенно излишне, серьезность момента я и так осознавал.

— Чё, что-то не так, что ли? — спросил я.

— Это ты что имеешь в виду? — ответила она на ходу,
подходя к зеркалу; посмотрелась в него, обернулась
ко мне и спросила, поджав губы: — Надеюсь, ты никакой каверзы не задумал?

Я даже и не сообразил, на что это она намекает.
Но всего через пару секунд она опять стала сама собой,
с сочувствием глянула на меня как-то искоса и сказала,
что понимает, это для меня непросто, но ведь без этого
не обойтись, понимаю ли я?

Я понимал.

Мы были заодно.

Ингрид Улауссен заявилась на полчаса позже назначенного времени, оказалось, что она работает в парикмахерском салоне на Лофтхус-вейен, внешность ее
этому соответствовала, выглядела она как двадцатилетняя девушка, хотя они с мамкой были ровесницы. У нее
были уложенные высоко рыжие как ржавчина волосы,
на которые была нахлобучена маленькая серая шляпка, украшенная ниткой маленьких черных бусинок-капелек, так что казалось, что у шляпки слёзы. К тому же
Ингрид курила сигареты с фильтром и не только писала коряво, но и умудрилась с порога заявить, едва окинув комнату взглядом:

— Ну уж очень простенько. Надо было указать в объявлении.

Я был не в курсе, что это значит, но на лице матери быстро сменились три-четыре хорошо мне знакомых
выражения, а потом она выдала, что, мол, некоторым
легко говорить, они не имеют представления, сколько
стоит подать объявление в газету. В ответ на эту информацию Ингрид Улауссен только глубоко затянулась сигареткой и огляделась в поисках пепельницы. Но пепельницу ей не предложили. Видно было, что мамка
уже хочет поскорее закруглиться с этим делом, и она
сказала, что мы вообще-то передумали, нам эта комната и самим нужна.

— Уж извините, что вам пришлось зря ходить.

Даже входную дверь перед ней открыла уже. Но тут
вдруг Ингрид Улауссен сникла. Голова с шикарно уложенными волосами медленно, но верно склонилась
на грудь, а длинное угловатое тело качнулось.

— Да что же это такое, вам плохо?

Мамка ухватила ее за рукав пальто и потянула за собой в гостиную, усадила на новый диван и спросила,
не принести ли ей водички, или, может, чашечку кофе?

И тут произошло нечто еще более непостижимое.
Ингрид Улауссен изъявила желание выпить чашечку кофе, с удовольствием, но мамка не успела даже поставить чайник, как та сплела свои длинные тонкие пальцы и стала их выкручивать, будто свивала два конца веревки, и затараторила быстрым стаккато о своей работе,
о требовательных клиентах, которые, насколько я мог
уяснить, постоянно придирались к ней по каждому ничтожному поводу, и о высокомерном хозяине салона,
но и еще о чем-то таком, из-за чего у мамки совершенно поменялся настрой, и она прогнала меня в спальню
раньше, чем я успел разобраться, в чем там дело.
Сквозь дверь мне были слышны голоса, торопливое бормотание, даже вроде бы плач. Постепенно тональность звучания изменилась, похоже было, что они
сумели о чем-то договориться, даже пару раз невесело
рассмеялись. Я уж было подумал, что они подружились.
Но нет, когда мама наконец выпустила меня, оказалось,
что Ингрид Улауссен и след простыл, а мамка в глубокой задумчивости взялась готовить обед.

— А она не будет здесь жить? — спросил я.

— Нет, это я тебе твердо обещаю, — сказала она. —
У нее ни гроша за душой нет. И все у нее наперекосяк.
Ее даже вовсе и не Ингрид Улауссен зовут…

Мне хотелось спросить мамку, откуда она знает
все это? И повыспрашивать у нее, как это совершенно незнакомый человек доверился ей вот так запросто? рой якобсен чудо-ребенок
Но за те полчаса, что я просидел взаперти, на меня накатило какое-то странное нехорошее чувство, ведь ответов на мои вопросы могло быть два: либо мамка была с ней знакома раньше, либо она узнала в ней саму
себя. И поскольку мне не хотелось получить ни одного
из этих ответов, то я сосредоточился на еде, но подспудно зрела во мне догадка, что о каких-то сторонах жизни мамки я ничего не знаю, и речь не только о внезапном ее исчезновении днем раньше, в четверг, ибо это
исчезновение все же имело своим объяснением диван;
но чтобы совершенно чужой человек заявился в наш донельзя бедный событиями, но теперь слишком расфуфыренный дом и, едва присев на только что купленный
диван, потерял самообладание и раскрыл перед нами все
свои секреты, вслед за чем был немедленно отправлен
восвояси; тут передо мной была не только абсолютно
неразрешимая загадка, но и загадка, ответа на которую
я, может быть, и не хотел получить.

Так что я сидел себе тихонечко и тайком поглядывал на мамку, нервную, боящуюся темноты, но обычно
такую надежную и вечную мамку, мой прочный фундамент на земле и слон на небесах, и лица ее сейчас было не узнать.