В серии «Культура повседневности» издательства «НЛО» вышла книга «В кругу сверстников» доктора исторических наук Александра Рожкова о жизни молодых людей в Советской России 1920-х годов. На большом фактическом материале, включающем недавно рассекреченные документы, исследованы повседневные практики школьников, студентов и красноармейцев, проблемы и опыт их инкорпорирования в мир взрослых. Эта книга о том, каким молодой человек 1920-х годов видел себя и каким он видится сегодня.

ГЛАВА 3

«Не хотим жить по-старому!»

Студенческие коммуны

В советской историографии, особенно созданной в послевоенные годы, нередко можно встретить восторженные отзывы о молодежных коммунах 1920-х годов. При этом сам факт образования этих отнюдь не новых социальных «общностей» обычно преподносился в идеологическом свете — как осознанная и целенаправленная попытка перехода к новым формам общественной жизнедеятельности, как практический шаг к построению коммунизма из этих «ростков нового». Возможно, в этом и была некая доля правды, хотя налицо явная идеализация социальной реальности. Изученные нами источники и синхронные издания тех лет свидетельствуют о другой, более прозаической причине появления всевозможных форм студенческой кооперации в вузах — естественной потребности выжить. Как метко выразился один из корреспондентов студенческого журнала, именно «ужин зачал коммуну». Столкнувшись с непомерной нуждой, видя слабую поддержку со стороны государства, студенты были вынуждены решать свои бытовые проблемы самостоятельно. Феномен студенческих коммун заслуживает детального рассмотрения, поскольку дает любопытнейшие примеры повседневных практик корпоративного выживания и общественного обихода этой высшей формы самоуправления студенческим бытом.

Всплеск создания студенческих коммун пришелся на 1923/24 учебный год. Во многих вузах страны стали стихийно организовываться очаги коммунистического быта. Коммуны были разные по количеству членов в них — от нескольких человек до нескольких десятков и даже сотен. «Не хотим жить по-старому!» — основной лозунг студенческой молодежи тех дней. Однако совместный быт очень быстро приходил в противоречие с эгоистическими устремлениями отдельных членов, и коммуны так же быстро распадались, как и образовывались. Как правило, выживали те коммуны, где социальным поведением студентов двигала вполне прагматичная цель — объединить свои скудные бюджеты, чтобы не умереть с голоду.

«Когда мы приступили к организации нашей коммуны, то большинство из нас мечтало о совместной товарищеской жизни, рисуя ее, как гладкий путь коллективного самоусовершенствования и коммунистического самовоспитания. Тут были мечты об общей одежде, коллективном заработке, коллективных занятиях. <...> Если при создании коммуны некоторые идеалистически подходили к ее задачам, то руководители организации все время твердили: „меньше идеализма. Давайте подойдем с грубым расчетом, расчетом жратвы, экономии времени и самоусовершенствования“».

Если эта цель артикулировалась изначально и ни у кого из студентов не было иллюзий насчет ускоренного приближения через коммуну к «светлому будущему», то у коммуны появлялся шанс выжить. Но это было только начальным условием долголетия новой формы общежития.

Коммуна оказалась такой социальной конструкцией, где человек добровольно шел на практически полное ограничение личной свободы, на полное подавление своего «я». Там было очень строгое, жесткое нормирование повседневности, но эти правила принимались по общей договоренности. Создается впечатление, что в этом микрокосме могли выжить только люди с ограниченным чувством собственного достоинства, самозабвенные альтруисты и неунывающие оптимисты. Коммуна становилась вожделенной гаванью только для тех студентов, кто был готов ради незначительной экономической выгоды пожертвовать собственной свободой, либо для тех, кому жизнь сообща, на виду у всех была желаннее медленного истощения в одиночном плавании по бушующему океану нэпа. Следует также учитывать, что в основном коммуны состояли из коммунистов, комсомольцев и других лояльных к власти категорий студентов, имевших право на получение жилплощади в общежитии и госстипендию. Это обстоятельство теоретически создавало благоприятные условия для нормального общежития. Однако и в этой социально гомогенной группе повседневные интерактивные практики вовсе не зависели от партийной принадлежности или коммунистической идеологии. Рассмотрим некоторые наиболее важные аспекты повседневного коммунарского обихода.

Обобществление быта. Оно начиналось с обобществления пространства. Несмотря на то что многие коммунары жили в отдельных комнатах, социальных перегородок между ними не было. Все члены коммуны именовались братьями и сестрами. Дружить с кем-то отдельно не полагалось — признавалась только любовь к коллективу в целом. В любую комнату (за исключением, пожалуй, комнат девушек и женатых коммунаров) можно было входить без стука. Во время учебных занятий комнаты закрывались, но каждый член коммуны мог взять ключи от любой комнаты. Внутри коммуны запирание дверей на ключ было недопустимым явлением. Замками коммуна отгораживалась «чужих», но не от «своих». Между тем порой происходили и непредвиденные казусы. В коммуне Ленинградского электротехнического института (ЛЭТИ) на двери одной из комнат однажды появилось такое объявление:

«Настоящим доводим до сведения правления коммуны, что вследствие пропажи из шкафа и из столов книг, взятых без отметки на вывешенном в комнате листе фамилий взявших, вследствие самовольных исправлений стенгазет редколлегии ЭТИ (газета изготовлялась в этой комнате. — А.Р.), похищения карточек со стен и вообще неаккуратного отношения со стороны посетителей к украшениям комнаты, а также вследствие засорения комнаты в момент нашего отсутствия неведомо кем, мы с такого-то числа при уходе в институт свою учебную комнату будем запирать и держать ее запертой на время нашего пребывания в институте. Староста комнаты № 1».

С точки зрения логики коммунарского движения реакция правления коммуны была вполне предсказуемой и закономерной. Сторонникам вынужденного сепаратизма было отказано в запирании дверей. Мотивировка отказа состояла в том, что если каждый коммунар будет отгораживаться в своем углу, замыкаться в рамках микрогруппы на том лишь основании, что кто-то недостаточно воспитан коммуной, то коммуна будет не вправе считать свой быт поистине коммунальным. Конкретным членам коммуны предлагалось смириться и терпеть материальные и моральные неудобства общежития во имя торжества самой идеи общежития.

При вступлении студента в коммуну обычно проводилась полная «национализация» его имущества. «Все общее: и пальто, и стакан, и даже нижнее белье, — делился опытом обобществления один коммунар. — Если ты носил только свое пальто или белье, то на языке коммунаров это называлось „отрыжкой капиталистического строя“, или „предрассудками мелкобуржуазной идеологии“». В Уставе другой коммуны было прописано: «Коммунары вносят в общий котел все до единой копейки, все вещи, белье, платье и все последующие заработки». Неслучайно в одном из общежитий, где только намечалось создание коммуны, было замечено, что каждый студент заранее стал потихоньку прятать свои вещи, а на корзинах и сундучках появлялись замки.

Максималистская «национализация» имущества в любой, даже самой дружной, коммуне не могла не привести к внутренним конфликтам. Личный интерес подсознательно все-таки преобладал над коллективной необходимостью, и нередко в коммуне звучали возгласы: «Отдавайте, черти, мои кальсоны! На них синяя метка, и одной пуговицы не хватает!» «Национализация» сферы личной гигиены в одной из коммун была осуществлена также в форме обобществления стирки белья путем образования коммунального прачечного фонда. В результате юноши увидели в этом ущемление своих мужских «прав»: «У девчат слишком много белья, и они меняют его слишком часто, этак все на стирку проедим». В конечном счете, рациональное мнение о том, что каждый коммунар имеет право на стирку белья в неограниченном количестве за счет общего бюджета коммуны, возобладало. Вместе с тем была создана комиссия под названием «бельевой трест», в функции которой входили учет белья и постановка меток с именем владельца. Регулирование этого вопроса временно сняло напряжение, но такая ситуация не могла продолжаться долго. В коммуне всегда находились студенты, предпочитавшие иметь личные предметы обихода. Симптоматичным в этой связи выглядит следующее заявление коммунара:

Ввиду того, что я, начиная с января 1926 года, не стираю белья за счет коммунальных средств, прошу принять это в расчет и засчитать сумму, которая была на меня истрачена, за мной.
Краткий расчет еженедельно:
одна пара нижнего белья 14 к.
одна наволочка 5 к.
одна простыня 7 к.
носки 5 к.
одно полотенце 5 к.
один платок 5 к.
итого в неделю 41 к.
Краткий расчет ежемесячно:
две верхних рубашки и одни брюки 50 к.
итого в месяц 91 к.
всего за 54 недели 33 р.

Разумеется, единоличнику было отказано. Ему объяснили, что коммуна — не гостиница, где учитывается, кто и сколько выпил чаю и съел хлеба, и что принципы коммуны строятся в интересах подавляющего большинства, но не одиночек, пытавшихся переводить на деньги всякую «любезность», оказанную ими коммуне. Ему дали понять, что в коммуне не позволялось репрезентировать свою избранность. Положено тебе стирать белье и мыться в бане за счет коммунальных средств — мойся и стирай, как это делают все, не «высовывайся» и не пытайся быть чище других или иметь более свежее белье.

Борьба с личной собственностью затронула и сферу учебной литературы. Многие коммунары приносили в коммуну свои собственные учебники или же покупали их на свои деньги во время пребывания в коммуне. Не меньшая часть студентов-коммунаров между тем оставалась без учебников. На первых порах возникало много мелких инцидентов, потому что по коммунарскому принципу: «все вокруг общее», любой член коммуны мог зайти в комнату к владельцу учебника и без спроса взять его, оставив записку: «Такую-то книгу взял такой- то, для занятий. Книга находится в такой-то комнате». Для борьбы с подобными конфликтами между личностью и коллективом было решено подвергать обязательной регистрации все приобретенные «для себя» коммунарами книги, чтобы каждый знал о «библиотечном» фонде. Однако этот шаг был предварительным. Вскоре, когда все смирились с этим правилом, была осуществлена полная «национализация» всех личных учебников, которые были объявлены собственностью коммуны. С единственной оговоркой — на время пребывания студента в коммуне. В одной коммуне 128 студентов пединститута таким способом собрали библиотеку, состоявшую из 2000 томов.

Поскольку нормально прожить на студенческие стипендии, даже объединенные в единый коммунарский бюджет, было очень трудно, в коммунах нередко происходило обобществление всех продуктов, присылаемых коммунарам из дома. В коммуне ЛЭТИ с этой целью была даже создана специальная «таможенная комиссия». При направлении студентов на каникулы, этой комиссией давалось поручение каждому из них привезти из дома какие-либо продукты, которыми богат данный регион. Коммунарам из Саратовской губернии поручалось привезти сало, из Астраханской губернии — селедку, из Ташкента — яблоки и т.д. К моменту возвращения студентов с каникул «таможенники» занимали комнату, выходившую в коридор, и пройти мимо них без «досмотра» багажа и «экспертизы» пищевых продуктов было невозможно. Иногда после такой проверки качества привезенной продукции варенья в банке оставалось наполовину меньше. Любопытно, что к новичкам в коммуне «таможенники» относились очень деликатно, чтобы грубостью не развеять у них иллюзию о коммунарском братстве. Если при обнаружении у старожила коммуны домашнего пирога в посылке продукт безоговорочно изымался в пользу общего стола, то новичку в подобной ситуации предлагалась видимость выбора: «Белье — на вот, бери, а с пирогом — как хочешь. Хочешь, ешь сам, хочешь — поможем». Разумеется, новичок не хотел получить ярлык жадного индивидуалиста, и пирог перекочевывал на общий стол.

Самым главным и сложным вопросом было обобществление бюджета. Как правило, единственным источником его наполнения были индивидуальные стипендии, которые при образовании коммуны становились коллективными. Обычно из состава коммунаров выбирался казначей, который по коллективной доверенности получал все стипендии студентов. Проблема была в том, что не все студенты были стипендиатами, и размеры стипендий были неодинаковые. «Стипендии разные: у кого 75 руб., у кого 50, а у кого и 30, — сообщал один корреспондент. — Никаких затруднений на этой почве не возникает. „Все до единой копейки“ — и это уже вошло в кровь и в плоть. Это перестало удивлять. Товарищ, не получающий стипендии, работает и отдает весь свой заработок в общий котел». Этот оптимистичный тон был нужен для пропаганды нового быта в прессе. На деле зачастую не все получалось так гладко.